оценках устанавливать правильную историческую перспективу.
Бороться против методов мертвых
Но мы всеми силами будем бороться против перенесения методов работы мертвых в сегодняшнее искусство.
Мы будем бороться против спекуляции мнимой понятностью, близостью нам маститых, против преподнесения в книжках молоденьких и молодящихся пыльных классических истин.
Долой метафизику пророков и жрецов
Мы будем бить в оба бока тех, кто со злым умыслом идейной реставрации приписывает акстарью действенную роль в «сегодня», тех, кто проповедует внеклассовое, всечеловеческое искусство, тех, кто подменяет диалектику художественного труда метафизикой пророчества и жречества.
Мы будем бить в один эстетический бок тех, кто рассматривает труднейшую работу искусства только как свой отдых, тех, кто неизбежную диктатуру вкуса заменяет учредиловским лозунгом общей элементарной понятности, тех, кто оставляет лазейку искусства для идеологических излияний о вечности и душе.
Наш лозунг: стоять на глыбе слова «мы» среди моря свиста и негодования, для того чтобы с радостью растворить маленькое «мы» искусства в огромном «мы» коммунизма.
Мы боролись со старым бытом.
Мы будем бороться и с остатками этого быта в «сегодня».
Раньше мы боролись с быками буржуазии. Мы эпатировали желтыми кофтами и размалеванными лицами.
Теперь мы боремся с жертвами этих быков в нашем советском строе.
Наше оружие — пример, агитация и пропаганда.
Новости левого фронта
Вы спрашиваете, какие новости в области левого фронта искусств?
Вот они:
Сергей Третьяков издает книгу «Итого». Он выехал в Пекин, куда приглашен в университет в качестве профессора по кафедре истории российской литературы ввиду большого интереса к России.
Николай Асеев выпускает в Госиздате книгу стихов и пишет для Лефа поэму*.
Н. Чужак пишет статьи, но с момента ухода его из Лефа* он значительно потускнел.
О. Брик, один из главных участников левого фронта, пишет новый роман и ряд статей по вопросам искусства, а также является председателем Института художественной культуры. Совместно с Маяковским редактирует журнал «Леф».
Готовится 5-я книжка «Лефа», посвященная Ленину*, в которой будет напечатан рассказ И. Бабеля*.
Маяковский готовит к печати книгу стихов* «Памятник рабочим Курска», собирается написать ряд произведений для театра и в скором времени отправляется в кругосветное путешествие*, имея приглашение читать стихи и лекции в Америке. В берлинском издательстве РСФСР выпущена книжка «Маяковский для голоса»* (конструкция художника Лисицкого), являющаяся исключительной по технике выполнения графического искусства.
[1924]
Из беседы с сотрудником «Ле журналь литерер»*
— Что я думаю о французской литературе в целом? Ничего. О современной литературе? Ничего. Я не говорю по-французски и мне очень трудно иметь мнение на этот счет. Конечно, я читал переводы. Я преклоняюсь перед великой французской литературой, я восхищен ею и я молчу.
Наиболее характерный французский писатель? Раньше я считал, что Верлен. Теперь я не знаю.
Бесполезно долго говорить о французских влияниях в России. Это ведь слишком известно и изучено. Я думаю, что вообще литературные тенденции этих двух стран противоположны. Русские символисты отступили перед французами, повторением которых они были. Футуризм пришел как протест. Он абсолютно независим от всякого иностранного влияния. Он развился параллельно итальянскому футуризму, и только. Что касается меня, я познакомился с французской литературой в 1912-13 гг., в то время, когда…
— Когда Ваш талант уже сформировался.
— Незнание французского языка мешает мне сказать что-либо о современном состоянии французской литературы. Декаданс ли это, или ренессанс? Если судить об этом по живописи, которую я больше в состоянии понять, то французское искусство последнего десятилетия остается на месте. Повинны в этом условия… словом, не будем говорить, это скорее вопрос политики, чем литературы.
Если я так быстро перехожу с одного вопроса на другой, то это оттого, что очень трудно говорить на такие обширные темы, соображая все на месте. Вы схватили меня за горло, не известив предварительно. Извинитесь за меня перед читателями «Журналь литерер», если я говорю глупости; это преступление не предумышленное.
Я остановлюсь больше на отношениях, которые я хотел бы видеть установленными между французской и русской литературами. С начала войны у нас получали очень мало французских книг, после революции всякие отношения прекратились. Теперь они немного восстанавливаются, но их необходимо организовать. Переводят то, что попадается, и чаще всего нападают на плохие книги. Несколько хороших произведений, переведенных в последние годы, прошли незамеченными. Я видел переводы «Атлантиды»*, «Доногоо-Тонка»*, два различных издания «Моники Лербье»* и др. Мы не знаем почти ничего, и все-таки мы больше осведомлены о французской литературе, чем французы о нашей. Что они знают? Толстого, Достоевского, Горького. Мы в России не остановились на Викторе Гюго. Достоевский для нас это прошлое. И тем не менее мы имеем прекрасную литературу, это не литература академиков-эмигрантов. Это новое поколение поэтов (Пастернак, Асеев) и прозаиков (Бабель). Французы не подозревают об этом.
Как устранить этот недостаток? Приехать в Россию. То, что можно перевести, это только минимальная часть нашего творчества. Нужно на месте видеть, как мы работаем. Можно экспортировать книги, но можно ли сделать то же и с газетами, которые вывешивают на стенах во всех городах? Эти газеты — не события в области искусства, но когда вспоминаешь, что сотрудничают в них простые рабочие, еще вчера не умевшие читать, то становится понятным значение этого новшества. Следовательно, нужно приехать и увидеть нас у себя дома.
Далее, нужно бороться против хитрости некоторых авторов и переводчиков, которым удается проникнуть всюду. Благодаря их связям они публикуют произведения низкого качества, которые читаются из-за отсутствия лучших книг.
Нужно написать книжицу о современной русской литературе. Если невозможно перевести книги основных современных писателей, пусть сделают хрестоматию из их характернейших произведений. Было бы полезно издавать популярную литературу: по-русски — о Франции и по-французски — о России. Необходимо основать газету или журнал, где представители двух стран смогли бы обмениваться статьями по вопросам искусства и современности.
То, что я говорю, звучит бессвязно, но вы хотите обязательно, чтобы я ответил Вам немедленно.
[1924]
Из беседы с сотрудником газеты «Мехикен ньюс»*
Поэт сообщил, что он намерен написать о Мексике и стихотворные и прозаические произведения. На вопрос, почему он выбрал Мексику местом действия своего нового романа, который будет результатом его поездки, он откровенно ответил, что приехал в Мексику, потому что это единственная страна Западного полушария, в которой охотно принимают русских. При помощи переводчика он передал, что, поскольку дипломатические отношения между Россией и другими странами Западного полушария отсутствуют, это единственная страна, «куда можно приехать на законном основании».
Его спросили о первых впечатлениях от нашей страны. Он ответил, что находится здесь еще слишком недолго, чтобы составить мнение о ней. «Местный колорит, — говорит он, — это главная цель моего изучения страны». Он сказал, что в России знают о Мексике мало или ничего и что русские находят мексиканский темперамент исключительно интересным.
Радикальный мексиканский художник Диего де Ривера, частый гость советского посольства, присутствовал во время части беседы. Когда поэта спросили, не встречал ли его по прибытии парохода «Эспань» в Вера-Крус левый мексиканский деятель Эрон Проаль, художник разъяснил, что Маяковского приветствовал на пристани не знаменитый агитатор, а вера-крусский коммерсант, друг Риверы, Хуан Проаль, которому он послал телеграмму с просьбой встретить русского писателя.
На вопрос, не хочет ли он посетить также Соединенные Штаты во время своего путешествия но Новому Свету и не предпримет ли попыток к этому, Маяковский ответил, что он «охотно поехал бы туда, если бы получил приглашение», но что не собирается воспользоваться представляющейся ему теперь возможностью пересечь Рио Гранде, если эта возможность не будет ему предложена.
[1925]
Из беседы с американским писателем Майклом Голдом*
— Нет, Нью-Йорк не современный город, — говорил он, меряя шагами без устали свою комнату неподалеку от Вашингтон-сквера. — Нью-Йорк не организован. Только машины, метро, небоскребы и тому подобное еще не составляют настоящую индустриальную культуру. Это лишь внешняя ее сторона.
Америка прошла грандиозный путь промышленно-технического развития, которое изменило облик мира. Но люди Америки еще не достигли уровня этого нового мира. Они все еще живут в прошлом. В интеллектуальном отношении ньюйоркцы — все еще провинциалы. Их разум еще не воспринял всего значения индустриального века.
Вот почему я сказал, что Нью-Йорк не организован, — это гигантское нагромождение предметов, созданное детьми, а не полноценный результат труда зрелых людей, которые понимали свои желания и творили по плану, как художники. Когда у нас в России наступит индустриальный век, он будет иным, наш труд будет отличаться плановостью и определенным замыслом.
Здесь есть метро, телефон, радио и множество других чудес. Но я иду в кинотеатр и вижу, как многочисленная публика наслаждается глупым фильмом, повествующим о какой-то пустой сентиментальной любовной истории, которую бы свистом согнали с экрана в самой маленькой деревушке новой России. Что же дают машинные чудеса людям с таким мышлением? Видно, строгость, наука и правда машинного века не вошли в их сознание.
Или что можно увидеть в среде людей искусства? У них есть электричество, у них есть тысячи современных тем в стали и камне, бросающихся им в глаза на улице, но в своих ателье и кабинетах они сидят при свечах, как русский крестьянин. Они считают это эстетичным. Они пишут прелестные маленькие интимные стишки. Они рисуют интимные картинки. Их вдохновение мерцает трепетным огоньком свечи, а оно должно было бы бушевать, как огненный поток, рвущийся из современной доменной печи.
Или возьмите ваши те же самые небоскребы. Это славные достижения современной инженерии. Прошлое не знало ничего подобного. Трудолюбивые ремесленники Возрождения никогда не мечтали о таких высоких сооружениях, качающихся на ветру и бросающих вызов закону тяготения. Пятьюдесятью этажами они шагают в небо, и они должны быть чистыми, стремительными, совершенными и современными, как динамо. Но американский строитель, лишь наполовину сознающий, какое чудо он создал, разбрасывает на небоскребах одряхлевшие и никчемные здесь готические и византийские орнаменты. Это вроде как привязать к экскаватору розовые бантики или посадить целлулоидных «пупсиков» на паровоз. Это, может быть, и прелестно, но это не искусство. Это не искусство индустриального века.
Нью-Йорк — недоразумение, а не продукт индустриального искусства. Он создавался анархически, а не в результате содружества новых мыслителей, инженеров, художников и рабочих…
— Ничего лишнего. Это основное в индустриальном искусстве, в футуристическом искусстве. Никаких поз, никакой болтовни, никакой слащавости, никакой тоски по прошлому, никакой мистики. Мы в России покончили с выжатыми лимонами и обглоданными цыплячьими косточками крохотного мирка либерально-мистической интеллигенции. «На улицы, футуристы, барабанщики и поэты»*, — писал я в первые дни революции. Искусство загнивает, когда оно респектабельно и рафинировано. Оно должно выйти из обитых бархатом комнат и сверхдекоративных ателье и сцепиться с жизнью.
Искусство должно иметь определенное назначение. И закон нового искусства: ничего лишнего, ничего без назначения. Я содрал покровы риторики с поэзии; я вернулся к сущности. Я изучаю каждое слово и
