Полное собрание сочинений в тринадцати томах. Том 2. Стихотворения (1917-1921). Владимир Владимирович Маяковский

Наш марш

Бейте в площади бунтов топот!

Выше, гордых голов гряда!

Мы разливом второго потопа

перемоем миров города.

Дней бык пег.

Медленна лет арба.

Наш бог бег.

Сердце наш барабан.

Есть ли наших золот небесней?

[10]

Нас ли сжалит пули оса?

Наше оружие – наши песни.

Наше золото – звенящие голоса.

Зеленью ляг, луг,

выстели дно дням.

Радуга, дай дуг

лет быстролётным коням.

Видите, скушно звезд небу!

Без него наши песни вьем.

Эй, Большая Медведица! требуй,

[20]

чтоб на небо нас взяли живьем.

Радости пей! Пой!

В жилах весна разлита.

Сердце, бей бой!

Грудь наша – медь литавр.

[1917]

Тучкины штучки

Плыли по небу тучки.

Тучек – четыре штучки:

от первой до третьей – люди,

четвертая была верблюдик.

К ним, любопытством объятая,

по дороге пристала пятая,

от нее в небосинем лоне

разбежались за слоником слоник.

И, не знаю, спугнула шестая ли,

[10]

тучки взяли все – и растаяли.

И следом за ними, гонясь и сжирав,

солнце погналось – желтый жираф.

[1917-1918]

Весна

Город зимнее снял.

Снега распустили слюнки.

Опять пришла весна,

глупа и болтлива, как юнкер.

[1918]

Хорошее отношение к лошадям

Били копыта.

Пели будто:

– Гриб.

Грабь.

Гроб.

Груб. –

Ветром опита,

льдом обута,

улица скользила,

[10]

Лошадь на круп

грохнулась,

и сразу

за зевакой, зевака,

штаны пришедшие Кузнецким клёшить,

сгрудились,

смех зазвенел и зазвякал:

– Лошадь упала!-

– Упала лошадь!-

Смеялся Кузнецкий.

[20]

Лишь один я

голос свой не вмешивал в вой ему.

Подошел

и вижу

глаза лошадиные…

Улица опрокинулась,

течет по-своему…

Подошел и вижу –

за каплищей каплища

по морде катится,

[30]

прячется в шерсти…

И какая-то общая

звериная тоска

плеща вылилась из меня

и расплылась в шелесте.

«Лошадь, не надо.

Лошадь, слушайте –

чего вы думаете, что вы их плоше?

Деточка,

все мы немножко лошади,

[40]

каждый из нас по-своему лошадь».

Может быть

– старая –

и не нуждалась в няньке,

может быть, и мысль ей моя казалась пошла,

только

лошадь

рванулась,

встала н_а_ ноги,

ржанула

[50]

и пошла.

Хвостом помахивала.

Рыжий ребенок.

Пришла веселая,

стала в стойло.

И все ей казалось –

она жеребенок,

и стоило жить,

и работать стоило.

[1918]

Ода революции

Тебе,

освистанная,

осмеянная батареями,

тебе,

изъязвленная злословием штыков,

восторженно возношу

над руганью реемой

оды торжественное

«О»!

[10]

О, звериная!

О, детская!

О, копеечная!

О, великая!

Каким названьем тебя еще звали?

Как обернешься еще, двуликая?

Стройной постройкой,

грудой развалин?

Машинисту,

пылью угля овеянному,

[20]

шахтеру, пробивающему толщи руд,

кадишь,

кадишь благоговейно,

славишь человечий труд.

А завтра

Блаженный

стропила соборовы

тщетно возносит, пощаду моля,-

твоих шестидюймовок тупорылые боровы

взрывают тысячелетия Кремля.

[30]

«Слава».

Хрипит в предсмертном рейсе.

Визг сирен придушенно тонок.

Ты шлешь моряков

на тонущий крейсер,

туда,

где забытый

мяукал котенок.

А после!

Пьяной толпой орала.

[40]

Ус залихватский закручен в форсе.

Прикладами гонишь седых адмиралов

вниз головой

с моста в Гельсингфорсе.

Вчерашние раны лижет и лижет,

и снова вижу вскрытые вены я.

Тебе обывательское

– о, будь ты проклята трижды!-

и мое,

поэтово

[50]

– о, четырежды славься, благословенная! –

[1918]

Приказ по армии искусства

Канителят стариков бригады

канитель одну и ту ж.

Товарищи!

На баррикады! –

баррикады сердец и душ.

Только тот коммунист истый,

кто мосты к отступлению сжег.

Довольно шагать, футуристы,

в будущее прыжок!

[10]

Паровоз построить мало –

накрутил колес и утек.

Если песнь не громит вокзала,

то к чему переменный ток?

Громоздите за звуком звук вы

и вперед,

поя и свища.

Есть еще хорошие буквы:

Эр,

Ша,

[20]

Ща.

Это мало – построить п_а_рами,

распушить по штанине канты

Все совдепы не сдвинут армий,

если марш не дадут музыканты.

На улицу тащите рояли,

барабан из окна багром!

Барабан,

рояль раскро_я_ ли,

но чтоб грохот был,

[30]

чтоб гром.

Это что – корпеть на заводах,

перемазать рожу в копоть

и на роскошь чужую

в отдых

осовелыми глазками хлопать.

Довольно грошовых истин.

Из сердца старое вытри.

Улицы – наши кисти.

Площади – наши палитры.

[40]

Книгой времени

тысячелистой

революции дни не воспеты.

На улицы, футуристы,

барабанщики и поэты!

[1918]

Радоваться рано

Будущее ищем.

Исходили вёрсты торцов.

А сами

расселились кладбищем,

придавлены плитами дворцов.

Белогвардейца

найдете – и к стенке.

А Рафаэля забыли?

Забыли Растрелли вы?

[10]

Время

пулям

по стенке музеев тенькать.

Стодюймовками глоток старье расстреливай!

Сеете смерть во вражьем стане.

Не попадись, капитала наймиты.

А царь Александр

на площади Восстаний

стоит?

Туда динамиты!

[20]

Выстроили пушки по опушке,

глухи к белогвардейской ласке.

А почему

не атакован Пушкин?

А прочие

генералы классики?

Старье охраняем искусства именем.

Или

зуб революций ступился о короны?

Скорее!

[30]

Дым развейте над Зимним –

фабрики макаронной!

Попалили денек-другой из ружей

и думаем –

старому нос утрем.

Это что!

Пиджак сменить снаружи –

мало, товарищи!

Выворачивайтесь нутром!

[1918]

Поэт рабочий

Орут поэту:

«Посмотреть бы тебя у токарного станка.

А что стихи?

Пустое это!

Небось работать – кишка тонка».

Может быть,

нам

труд

всяких занятий роднее.

[10]

Я тоже фабрика.

А если без труб,

то, может,

мне

без труб труднее.

Знаю –

не любите праздных фраз вы.

Рубите дуб – работать дабы.

А мы

не деревообделочники разве?

[20]

Голов людских обделываем дубы.

Конечно,

почтенная вещь – рыбачить.

Вытащить сеть.

В сетях осетры б!

Но труд поэтов – почтенный паче –

людей живых ловить, а не рыб.

Огромный труд – гореть над горном,

железа шипящие класть в закал.

Но кто же

[30]

в безделье бросит укор нам?

Мозги шлифуем рашпилем языка.

Кто выше – поэт

или техник,

который

ведет людей к вещественной выгоде?

Оба.

Сердца – такие ж моторы.

Душа – такой же хитрый двигатель.

Мы равные.

[40]

Товарищи в рабочей массе.

Пролетарии тела и духа.

Лишь вместе

вселенную мы разукрасим

и маршами пустим ухать.

Отгородимся от бурь словесных молом.

К делу!

Работа жива и нова.

А праздных ораторов –

на мельницу!

[50]

К мукомолам!

Водой речей вертеть жернова.

[1918]

Той стороне

Мы

не вопль гениальничанья –

«все дозволено»,

мы

не призыв к ножовой расправе,

мы

просто

не ждем фельдфебельского

«вольно!»,

[10]

чтоб спину искусства размять,

расправить.

Гарцуют скелеты всемирного Рима

на спинах наших.

В могилах мало им.

Так что ж удивляться,

что непримиримо

мы

мир обложили сплошным «долоем».

Характер различен.

[20]

За целость Венеры вы

готовы щадить веков камарилью.

Вселенский пожар размочалил нервы.

Орете:

«Пожарных!

Горит Мурильо!»

А мы –

не Корнеля с каким-то Расином –

отца, –

предложи на старье меняться, –

[30]

мы

и его

обольем керосином

и в улицы пустим –

для иллюминаций.

Бабушка с дедушкой.

Папа да мама.

Чинопочитанья проклятого тина.

Лачуги рушим.

Возносим дома мы.

[40]

А вы нас –

«ловить арканом картинок!?»

Мы

не подносим –

«Готово!

На блюде!

Хлебайте сладкое с чайной ложицы!»

Клич футуриста:

были б люди –

искусство приложится.

[50]

В рядах футуристов пусто.

Футуристов возраст – призыв.

Изрубленные, как капуста,

мы войн,

революций призы.

Но мы

не зовем обывателей гроба.

У пьяной,

в кровавом пунше,

земли –

[60]

смотрите! –

взбухает утроба.

Рядами выходят юноши.

Идите!

Под ноги –

топчите ими –

мы

бросим

себя и свои творенья.

Мы смерть зовем рожденья во имя.

[70]

Во имя бега,

паренья,

реянья.

Когда ж

прорвемся сквозь заставы,

и праздник будет за болью боя, –

мы

все украшенья

расставить заставим –

любите любое!

[1918]

Левый марш

(Матросам)

Разворачивайтесь в марше!

Словесной не место кляузе.

Тише, ораторы!

Ваше

слово,

товарищ маузер.

Довольно жить законом,

данным Адамом и Евой.

Клячу историю загоним,

[10]

Левой!

Левой!

Левой!

Эй, синеблузые!

Рейте!

За океаны!

Или

у броненосцев на рейде

ступлены острые кили?!

Пусть,

[20]

оскалясь короной,

вздымает британский лев вой.

Коммуне не быть покоренной.

Левой!

Левой!

Левой!

Там

за горами г_о_ря

солнечный край непочатый.

За голод,

[30]

за мора море

шаг миллионный печатай!

Пусть бандой окружат нанятой,

стальной изливаются л_е_евой, –

России не быть под Антантой.

Левой!

Левой!

Левой!

Глаз ли померкнет орлий?

В старое ль станем пялиться?

[40]

Крепи

у мира на горле

пролетариата пальцы!

Грудью вперед бравой!

Флагами небо оклеивай!

Кто там шагает правой?

Левой!

Левой!

Левой!

[1918]

Потрясающие факты

Небывалей не было у истории в аннале

факта:

вчера,

сквозь иней,

звеня в «Интернационале»,

Смольный

ринулся

к рабочим в Берлине.

И вдруг

[10]

увидели

деятели сыска,

все эти завсегдатаи баров и опер,

триэтажный

призрак

со стороны российской.

Поднялся.

Шагает по Европе.

Обедающие не успели окончить обед –

в место это

[20]

грохнулся,

и над Аллеей Побед –

знамя

«Власть советов».

Напрасно пухлые руки взмолены, –

не остановить в его неслышном карьере.

Раздавил

и дальше ринулся Смольный,

республик и царств беря барьеры.

И уже

[30]

из лоска

тротуарного глянца

Брюсселя,

натягивая нерв,

росла легенда

про Летучего голландца –

голландца революционеров.

А он –

по полям Бельгии,

по рыжим от крови полям,

[40]

туда,

где гудит союзное ржанье,

метнулся.

Красный встал над Парижем.

Смолкли парижане.

Стоишь и сладостным маршем манишь.

И вот,

восстанию в лапы _о_тдана,

рухнула республика,

а он – за Ламанш.

[50]

На площадь выводит подвалы Лондона.

А после

пароходы

низко-низко

над океаном Атлантическим видели –

пронесся.

К шахтерам калифорнийским.

Говорят –

огонь из зева выделил.

Сих фактов оценки различна мерка.

[60]

Не верили многие.

Ловчились в спорах.

А в пятницу

утром

вспыхнула Америка,

землей казавшаяся, оказалась порох.

И если

скулит

обывательская моль нам:

– не увлекайтесь Россией, восторженные дети, –

[70]

Я

указываю

на эту историю со Смольным.

А этому

я,

Маяковский,

свидетель.

[1919]

С товарищеским приветом, Маяковский

Дралось

некогда

греков триста

сразу с войском персидским всем.

Так и мы.

Но нас,

футуристов,

нас всего – быть может – семь.

Тех

[10]

нашли у истории в пылях.

Подсчитали

всех, кто сражен.

И поют

про смерть в Фермопилах.

Восхваляют, что лез на рожон.

Если петь

про залезших в щели,

меч подъявших

и павших от, –

[20]

как не петь

нас,

у мыслей в ущелье,

не сдаваясь, дерущихся год?

Слава вам!

Для посмертной лести

да не словит вас смерти лов.

Неуязвимые, лезьте

по скользящим скалам слов.

Пусть

[30]

хотя б по капле,

по две

ваши души в мир вольются

и растят

рабочий подвиг,

именуемый

«Р_е_в_о_л_ю_ц_и_я».

Поздравители

не хлопают дверью?

Им

[40]

от страха

небо в овчину?

И не надо.

Сотую –

верю! –

встретим годовщину.

[1919]

Мы идем

Кто вы?

Мы

разносчики новой веры,

красоте задающей железный тон.

Чтоб природами хилыми не сквернили скверы,

в небеса шарахаем железобетон.

Победители,

шествуем по свету

сквозь рев стариков злючий.

[10]

И всем,

кто против,

советуем

следующий вспомнить случай.

Раз

на радугу

кулаком

замахнулся городовой:

– чего, мол, меня нарядней и чище! –

а радуга

[20]

вырвалась

и давай

опять сиять на полицейском кулачище.

Коммунисту ль

распластываться

перед тем, кто старей?

Беречь сохранность насиженных мест?

Это революция

и на Страстном монастыре

начертила:

[30]

«Не трудящийся не ест».

Революция

отшвырнула

тех, кто

рушащееся

оплакивал тысячью родов,

ибо знает:

новый грядет архитектор –

это мы,

иллюминаторы завтрашних городов.

[40]

Мы идем

нерушимо,

бодро.

Эй, двадцатилетние!

взываем к вам.

Барабаня,

тащите красок вёдра.

Заново обкрасимся.

Сияй, Москва!

И пускай

[50]

с газеты

какой-нибудь выродок

сражается с нами

(не на смерть, а на живот).

Всех младенцев перебили по приказу Ирода;

а молодость,

ничего –

живет.

[1919]

Владимир Ильич!

Я знаю –

не герои

низвергают революций лаву.

Сказка о героях –

интеллигентская чушь!

Но кто ж

удержится,

чтоб славу

нашему не воспеть Ильичу?

[10]

Ноги без мозга – вздорны.

Без мозга

рукам нет дела.

Металось

во все стороны

мира безголовое тело.

Нас

продавали на вырез.

Военный вздымался вой.

Когда

[20]

над миром вырос

Ленин

огромной головой.

И земли

сели на _о_си.

Каждый вопрос – прост.

И выявилось

два

в ха_о_се

мира

[30]

во весь рост.

Один –

животище на животище.

Другой –

непреклонно скалистый –

влил в миллионы тыщи.

Встал

горой мускулистой.

Теперь

не промахнемся мимо.

[40]

Мы знаем кого – мети!

Ноги знают,

чьими

трупами

им идти.

Нет места сомненьям и воям.

Долой улитье – «подождем»!

Руки знают,

кого им

крыть смертельным дождем.

[50]

Пожарами землю д_ы_мя,

везде,

где народ испл_е_нен,

взрывается

бомбой

имя:

Ленин!

Ленин!

Ленин!

И это –

[60]

не стихов вееру

обмахивать юбиляра уют. –

Я

в Ленине

мира веру

славлю

и веру мою.

Поэтом не быть мне бы,

если б

не это пел –

[70]

в звездах пятиконечных небо

безмерного свода РКП.

[1920]

Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче

(Пушкино, Акулова гора, дача Румянцева, 27 верст по Ярославской жел. дор.)

В сто сорок солнц закат пылал,

в июль катилось лето,

была жара,

жара плыла –

на даче было это.

Пригорок Пушкино горбил

Акуловой горою,

а низ горы –

деревней был,

[10]

кривился крыш корою.

А за деревнею –

дыра,

и в ту дыру, наверно,

спускалось солнце каждый раз,

медленно и верно.

А завтра

снова

мир залить

вставало солнце ало.

[20]

И день за днем

ужасно злить

меня

вот это

стало.

И так однажды разозлясь,

что в страхе все поблекло,

в упор я крикнул солнцу:

«Слазь!

довольно шляться в пекло!»

[30]

Я крикнул солнцу:

«Дармоед!

занежен в облака ты,

а тут – не знай ни зим, ни лет,

сиди, рисуй плакаты!»

Я крикнул солнцу:

«Погоди!

послушай, златолобо,

чем так,

без дела заходить,

[40]

ко мне

на чай зашло бы!»

Что я наделал!

Я погиб!

Ко мне,

по доброй воле,

само,

раскинув луч-шаги,

шагает солнце в поле.

Хочу испуг не показать –

[50]

и ретируюсь задом.

Уже в саду его глаза.

Уже проходит садом.

В окошки,

в двери,

в щель войдя,

валилась солнца масса,

ввалилось;

дух переведя,

заговорило басом:

[60]

«Гоню обратно я огни

впервые с сотворенья.

Ты звал меня?

Чай гони,

гони, поэт, варенье!»

Слеза из глаз у самого –

жара с ума сводила,

но я ему –

на самовар:

«Ну что ж,

[70]

садись, светило!»

Черт дернул дерзости мои

орать ему, –

сконфужен,

я сел на уголок скамьи,

боюсь – не вышло б хуже!

Но странная из солнца ясь

струилась, –

и степенность

забыв,

[80]

сижу, разговорясь

с светилом постепенно.

Про то,

про это говорю,

что-де заела Роста,

а солнце:

«Ладно,

не горюй,

смотри на вещи просто!

А мне, ты думаешь,

[90]

светить

легко?

– Поди, попробуй! –

А вот идешь –

взялось идти,

идешь – и светишь в оба!»

Болтали так до темноты –

до бывшей ночи то есть.

Какая тьма уж тут?

На «ты»

[100]

мы с ним, совсем освоясь.

И скоро,

дружбы не тая,

бью по плечу его я.

А солнце тоже:

«Ты да я,

нас, товарищ, двое!

Пойдем, поэт,

взорим,

вспоем

[110]

у мира в сером хламе.

Я буду солнце лить свое,

а ты – свое,

стихами».

Стена теней,

ночей тюрьма

под солнц двустволкой пала.

Стихов и света кутерьма –

сияй во что попало!

Устанет то,

[120]

и хочет ночь

прилечь,

тупая сонница.

Вдруг – я

во всю светаю мочь –

и снова день трезвонится;

Светить всегда,

светить везде,

до дней последних донца,

светить –

[130]

и никаких гвоздей!

Вот лозунг мой –

и солнца!

[1920]

Отношение к барышне

Этот вечер решал –

не в любовники выйти ль нам? –

темно,

никто не увидит нас.

Я наклонился действительно,

и действительно

я,

наклонясь,

сказал ей,

[10]

как добрый родитель:

«Страсти крут обрыв –

будьте добры,

отойдите.

Отойдите,

будьте добры».

[1920]

Гейнеобразное

Молнию метнула глазами:

«Я видела –

с тобой другая.

Ты самый низкий,

ты подлый самый…» –

И пошла,

и пошла,

и пошла, ругая.

Я ученый малый, милая,

[10]

громыханья оставьте ваши.

Если молния меня не убила –

то гром мне

ей-богу не страшен.

[1920]

Горе

Тщетно отчаянный ветер

бился нечеловече.

Капли чернеющей крови

стынут крышами кровель.

И овдовевшая в ночи

вышла луна одиночить.

[1920]

Портсигар в траву

Портсигар в траву

ушел на треть.

И как крышка

блестит

наклонились смотреть

муравьишки всяческие и травишка.

Обалдело дивились

выкрутас монограмме,

дивились сиявшему серебром

[10]

полированным,

не стоившие со своими морями