и горами

перед делом человечьим

ничего ровно.

Было в диковинку,

слепило зрение им,

ничего не видевшим этого рода.

А портсигар блестел

в окружающее с презрением:

– Эх, ты, мол,

[20]

природа!

[1920]

III Интернационал

Мы идем

революционной лавой.

Над рядами

флаг пожаров ал.

Наш вождь –

миллионноглавый

Третий Интернационал.

В стены столетий

воль вал

[10]

бьет Третий

Интернационал.

Мы идем.

Рядов разливу нет истока.

Волгам красных армий нету устья.

Пояс красных армий,

к западу

с востока

опоясав землю,

полюсами пустим.

[20]

Нации сети.

Мир мал.

Ширься, Третий

Интернационал!

Мы идем.

Рабочий мира,

слушай!

Революция идет.

Восток в шагах восстаний.

За Европой

[30]

океанами пройдет, как сушей.

Красный флаг

на крыши ньюйоркских зданий.

В новом свете

и в старом

ал

будет

Третий

Интернационал.

Мы идем.

[40]

Вставайте, цветнокожие колоний!

Белые рабы империй –

встаньте!

Бой решит –

рабочим властвовать у мира в лоне

или

войнами звереть Антанте.

Те

или эти.

Мир мал.

[50]

К оружию,

Третий

Интернационал!

Мы идем!

Штурмуем двери рая.

Мы идем.

Пробили дверь другим.

Выше, наше знамя!

Серп,

огнем играя,

[60]

обнимайся с молотом радугой дуги.

В двери эти!

Стар и мал!

Вселенься, Третий

Интернационал!

[1920]

Всем Титам и Власам РСФСР

По хлебным пусть местам летит,

пусть льется песня басом.

Два брата жили. Старший Тит

жил с младшим братом Власом.

Был у крестьян у этих дом

превыше всех домишек.

За домом был амбар, и в нем

всегда был хлеба лишек.

Был младший, Влас, умен и тих.

[10]

А Тит был глуп, как камень.

Изба раз расползлась у них,

пол гнется под ногами.

«Смерть без гвоздей, – промолвил Тит, –

хоша мильон заплотишь,

не то, что хату сколотить,

и гроб не заколотишь».

Тит горько плачет без гвоздей,

а Влас обдумал случай

и рек: «Чем зря искать везде,

[20]

езжай, брат, в город лучше».

Телега молнией летит.

Тит снарядился скоро.

Гвоздей достать поехал Тит

в большой соседний город.

Приехал в этот город Тит

и с грустью смотрит сильной:

труба чего-то не коптит

над фабрикой гвоздильной.

Вбегает за гвоздями Тит,

[30]

но в мастерской холодной

рабочий зря без дел сидит.

«Я, – говорит, – голодный.

Дай, Тит, рабочим хлеб взаймы,

мы здесь сидим не жравши,

а долг вернем гвоздями мы

крестьянам, хлеба давшим».

Взъярился Тит: «Не дам, не дам

я хлеба дармоеду.

Не дам я хлеба городам,

[40]

и без гвоздя доеду».

В село обратно Тит летит, –

от бега от такого

свалился конь. И видит Тит:

оторвалась подкова.

Пустяк ее приколотить,

да нету ни гвоздишка.

И стал в лесу в ночевку Тит,

и Тит, и лошадишка.

Нет ни коня, ни Тита нет…

[50]

Селом ходили толки,

что этих двух во цвете лет

в лесу сожрали волки.

Телега снова собралась.

Не вспомнив Тита даже,

в соседний город гонит Влас, –

нельзя им без гвоздя же.

Вбежал в гвоздильню умный Влас,

рабочий дышит еле.

«Коль хлеб не получу от вас,

[60]

умру в конце недели».

Влас молвил, Тита поумней.

«Ну что ж, бери, родимый,

наделаешь гвоздей и мне

ужо заплатишь ими».

Рабочий сыт, во весь свой пыл

в трубу дымище гонит.

Плуги, и гвозди, и серпы

деревне мчит в вагоне.

Ясней сей песни нет, ей-ей,

[70]

кривые бросим толки.

Везите, братцы, хлеб скорей,

чтоб вас не съели волки.

[1920]

Сказка о дезертире, устроившемся недурненько, и о том, какая участь постигла его самого и семью шкурника

Хоть пока

победила

крестьянская рать,

хоть пока

на границах мир,

но не время

еще

в землю штык втыкать,

красных армий

[10]

ряды крепи!

Чтоб вовеки

не смел

никакой Керзон

брать на-пушку,

горланить ноты, –

даже землю паша,

помни

сабельный звон,

помни

[20]

марш

атакующей

роты.

Молодцом

на коня боевого влазь,

по земле

пехотинься пеший.

С неба

землю всю

глазами оглазь,

[30]

на железного

коршуна

севши.

Мир пока,

но на страже

красных годов

стой

на нашей

красной вышке.

Будь смел.

[40]

Будь умел.

Будь

всегда

готов

первым

ринуться

в первой вспышке,

Кто

из вас

не крещен

[50]

военным огнем,

кто считает,

что шкурнику

лучше?

Прочитай про это,

подумай о нем,

вникни

в этот сказочный случай.

Защищая

рабоче-крестьянскую Русь,

[60]

встали

фронтами

красноармейцы.

Но – как в стаде

овца паршивая –

трус

и меж их

рядами

имеется.

Жил

[70]

в одном во полку

Силеверст Рябой.

Голова у Рябого –

пробкова.

Чуть пойдет

наш полк

против белых

в бой,

а его

и не видно,

[80]

робкого.

Дело ясное:

бьется рать,

горяча,

против

барско-буржуйского ига.

У Рябого ж

слово одно:

«Для ча

буду

[90]

я

на рожон прыгать?»

Встал стеною полк,

фронт раскинул

свой.

Силеверст

стоит в карауле.

Подымает

пуля за пулей

вой.

[100]

Силеверст

испугался пули.

Дома

печь да щи.

Замечтал

Силеверст.

Бабья

рожа

встала

из воздуха.

[110]

Да как дернет Рябой!

Чуть не тыщу верст

пробежал

без единого

роздыха.

Вот и холм,

и там

и дом за холмом,

будет

дома

[120]

в скором времечке.

Вот и холм пробежал,

вот плетень

и дом,

вот

жена его

лускает

семечки.

Прибежал,

пошел лобызаться

[130]

с женой,

чаю выдул –

стаканов до тыщи:

задремал,

заснул

и храпит,

как Ной, –

с ГПУ,

и то

не сыщешь.

[140]

А на фронте

враг

видит:

полк с дырой,

враг

пролазит

щелью этою.

А за ним

и золотозадый

рой

[150]

лезет в дырку,

блестит эполетою.

Поп,

урядник –

сивуха

течет по усам,

с ним –

петля

и прочие вещи.

Между ними –

[160]

царь,

самодержец сам,

за царем –

кулак

да помещик.

Лезут,

в радости,

аж не чуют ног,

где

и сколько занято мест ими?!

[170]

Пролетария

гнут в бараний рог,

сыпят

в спину крестьян

манифестами.

Отошла

земля

к живоглотам

назад,

наложили

[180]

нал_о_жища

тяжкие.

Лишь свистит

в урядничьей ручке

лоз_а_ –

знай, всыпает

и в спину

и в ляжки.

Улизнувшие

бары

[190]

едут в дом.

Мчит буржуй.

Не видали три года, никак.

Снова

школьника

поп

обучает крестом –

уважать заставляет

угодников.

В то село пришли,

[200]

где храпел

Силеверст.

Видят –

выглядит

дом

аккуратненько.

Тычет

в хату Рябого

исправничий

перст,

[210]

посылает занять

урядника.

Дурню

снится сон:

де в раю живет

и галушки

лопает тыщами.

Вдруг

как хватит

его

[220]

крокодил

за живот!

То урядник

хватил

сапожищами.

«Как ты смеешь спать,

такой рассякой,

мать твою растак

да разэтак!

Я тебя запорю,

[230]

я тебя засеку

и повешу

тебя

напоследок!» –

«Барин!» –

взвыл Силеверст,

а его

кнутом

хвать помещик

по сытой роже.

[240]

«Подавай

и себя,

и поля,

и дом,

и жену

помещику

тоже!»

И пошел

прошибать

Силеверста

[250]

пот,

вновь

припомнил

барщины м_у_ку,

а жена его

на дворе

у господ

грудью

кормит

барскую суку.

[260]

Сей истории

прост

и ясен сказ, –

посмотри,

как наказаны дурни;

чтобы то же

не стряслось и у вас, –

да не будет

меж вами

шкурник.

[270]

Нынче

сына

даем

не царям на зарез, –

за себя

этот б_о_ище

начат.

Провожая

рекрутов

молодолес,

[280]

провожай поя,

а не плача.

Чтоб помещики

вновь

не взнуздали вас,

не в пример

Силеверсту бедняге, –

провожая

сынов,

давайте наказ:

[290]

будьте

верными

красной присяге.

[1920-1923]

Рассказ про то, как кума о Врангеле толковала без всякого ума

Старая, но полезная история

Врангель прет.

Отходим мы.

Врангелю удача.

На базаре

две кумы,

вставши в хвост, судачат:

– Кум сказал, –

а в ём ума –

я-то куму верю, –

[10]

что барон-то,

слышь, кума,

меж Москвой и Тверью.

Чуть не даром

все

в Твери

стало продаваться.

Пуд крупчатки…

– Ну,

не ври! –

[20]

пуд за рупь за двадцать.

– А вина, скажу я вам!

Дух над Тверью водочный.

Пьяных

лично

по домам

водит околоточный.

Влюблены в барона власть

левые и правые.

Ну, не власть, а прямо сласть,

[30]

просто – равноправие.

Встали, ртом ловя ворон.

Скоро ли примчится?

Скоро ль будет царь-барон

и белая мучица?

Шел волшебник мимо их.

– Н_а_, – сказал он бабе, –

скороходы-сапоги,

к Врангелю зашла бы! –

В миг обувшись,

[40]

шага в три

в Тверь кума на это.

Кум сбрехнул ей:

во Твери

власть стоит советов.

Мчала баба суток пять,

рвала юбки в ветре,

чтоб баронский

увидать

флаг

[50]

на Ай-Петри.

Разогнавшись с дальних стран,

удержаться силясь,

баба

прямо

в ресторан

в Ялте опустилась.

В «Грандотеле»

семгу жрет

Врангель толсторожий.

[60]

Разевает баба рот

на рыбешку тоже.

Метрдотель

желанья те

зрит –

и на подносе

ей

саженный метрдотель

карточку подносит.

Всё в копеечной цене.

[70]

Съехал сдуру разум.

Молвит баба:

– Дайте мне

всю программу разом! –

От лакеев мчится пыль.

Прошибает пот их.

Мчат котлеты и супы,

вина и компоты.

Уж из глаз еда течет

у разбухшей бабы!

[80]

Наконец-то

просит счет

бабин голос слабый.

Вся собралась публика.

Стали щелкать счеты.

Сто четыре рублика

выведено в счете.

Что такая сумма ей?!

Даром!

С неба манна.

[90]

Двести вынула рублей

баба из кармана.

Отскочил хозяин.

– Нет! –

(Бледность мелом в роже.)

Наш-то рупь не в той цене,

наш в миллион дороже. –

Завопил хозяин лют:

– Знаешь разницу валют?!

Беспортошных нету тут,

[100]

генералы тута пьют! –

Возопил хозяин в яри:

– Это, тетка, что же!

Этак

каждый пролетарий

жрать захочет тоже. –

– Будешь знать, как есть и пить! –

все завыли в злости.

Стал хозяин тетку бить,

метрдотель

[110]

и гости.

Околоточный

на шум

прибежал из части.

Взвыла баба:

– Ой,

прошу,

защитите, власти! –

Как подняла власть сия

с шпорой сапожища…

[120]

Как полезла

мигом

вся

вспять

из бабы пища.

– Много, – молвит, – благ в Крыму

только для буржуя,

а тебя,

мою куму,

в часть препровожу я. –

[130]

Влезла

тетка

в скороход

пред тюремной дверью,

как задала тетка ход –

в Эрэсэфэсэрью.

Бабу видели мою,

наши обыватели?

Не хотите

в том раю

[140]

сами побывать ли?!

[1920]

Сказка для шахтера-друга

Про шахтерки, чуни и каменный уголь

Раз шахтеры

шахты близ

распустили нюни:

мол, шахтерки продрались,

обносились чуни.

Мимо шахты шел шептун.

Втерся тихим вором.

Нищету увидев ту,

речь повел к шахтерам:

[10]

«Большевистский этот рай

хуже, дескать, ада.

Нет сапог, а уголь дай.

Бастовать бы надо!

Что за жизнь, – не жизнь, а гроб…»

Вдруг

забойщик ловкий

шептуна

с помоста сгреб,

вниз спустил головкой.

[20]

«Слово мне позвольте взять!

Брось, шахтер, надежды!

Если будем так стоять, –

будем без одежды.

Не сошьет сапожки бог,

не обует ноженьки.

Настоишься без сапог,

помощь ждя от боженьки.

Чтоб одели голяков,

фабрик нужен ряд нам.

[30]

Дашь для фабрик угольков, –

будешь жить нарядным.

Эй, шахтер,

куда ни глянь,

от тепла

до света,

даже пища от угля –

от угля все это.

Даже с хлебом будет туго,

если нету угля.

[40]

Нету угля –

нету плуга.

Пальцем вспашешь луг ли?

Что без угля будешь есть?

Чем еду посолишь?

Чем хлеба и соль привезть

без угля изволишь?

Вся страна разорена.

Где ж работать было,

если силой всей она

[50]

вражьи силы била?

Биты белые в боях.

Все за труд!

За пользу!

Эй, рабочий,

Русь твоя!

Возроди и пользуй!

Все добудь своей рукой –

сапоги,

рубаху!

[60]

Так махни ж, шахтер, киркой –

бей по углю смаху!..»

И призыв горячий мой

не дослушав даже,

забивать пошли забой,

что ни день – то сажень.

Сгреб отгребщик уголь вон,

вбил крепильщик клетки,

а по штрекам

коногон

[70]

гонит вагонетки.

В труд ушедши с головой,

вагонетки эти

принимает стволовой,

нагружает клети.

Вырвав тыщей дружных сил

из подземных сводов,

мчали уголь по Руси,

черный хлеб заводов.

Встал от сна России труп –

[80]

ожила громада,

дым дымит с фабричных труб,

все творим, что надо.

Сапоги для всех, кто бос,

куртки всем, кто голы,

развозил э_л_е_к_т_р_о_в_о_з

чрез леса и долы.

И шахтер одет,

обут,

носом в табачишке.

[90]

А еды! –

Бери хоть пуд –

всякой снеди лишки.

Жизнь привольна и легка.

Светит уголь,

греется.

Всё у нас –

до молока

птичьего

имеется.

[100]

Я, конечно, сказку сплел,

но скажу для друга:

будет вправду это все,

если будет уголь!

[1921]

Последняя страничка гражданской войны

Слава тебе, краснозвездный герой!

Землю кровью вымыв,

во славу коммуны,

к горе за горой

шедший твердынями Крыма.

Они проползали танками рвы,

выпятив пушек шеи, –

телами рвы заполняли вы,

по трупам перейдя перешеек,

[10]

Они

за окопами взрыли окоп,

хлестали свинцовой рекою, –

а вы

отобрали у них Перекоп

чуть не голой рукою.

Не только тобой завоеван Крым

и белых разбита орава, –

удар твой двойной:

завоевано им

[20]

трудиться великое право.

И если

в солнце жизнь суждена

за этими днями хмурыми,

мы знаем –

вашей отвагой она

взята в перекопском штурме.

В одну благодарность сливаем слова

тебе,

краснозвездная лава,

[30]

Во веки веков, товарищи,

вам –

слава, слава, слава!

[1920-1921]

О дряни

Слава, Слава, Слава героям!!!

Впрочем,

им

довольно воздали дани.

Теперь

поговорим

о дряни.

Утихомирились бури революционных лон.

Подернулась тиной советская мешанина.

[10]

И вылезло

из-за спины РСФСР

мурло

мещанина.

(Меня не поймаете на слове,

я вовсе не против мещанского сословия.

Мещанам

без различия классов и сословий

мое славословие.)

Со всех необъятных российских нив,

[20]

с первого дня советского рождения

стеклись они,

наскоро оперенья переменив,

и засели во все учреждения.

Намозолив от пятилетнего сидения зады,

крепкие, как умывальники,

живут и поныне –

тише воды.

Свили уютные кабинеты и спаленки.

И вечером

[30]

та или иная мразь,

на жену,

за пианином обучающуюся, глядя,

говорит,

от самовара разморясь:

«Товарищ Надя!

К празднику прибавка –

24 тыщи.

Тариф.

Эх,

[40]

и заведу я себе

тихоокеанские галифища,

чтоб из штанов

выглядывать

как коралловый риф!»

А Надя:

«И мне с эмблемами платья.

Без серпа и молота не покажешься в свете!

В чем

сегодня

[50]

буду фигурять я

на балу в Реввоенсовете?!»

На стенке Маркс.

Рамочка _а_ла.

На «Известиях» лежа, котенок греется.

А из-под потолочка

верещала

оголтелая канареица.

Маркс со стенки смотрел, смотрел…

И вдруг

во разинул рот,

да как заорет:

«Опутали революцию обывательщины нити.

Страшнее Врангеля обывательский быт.

Скорее

головы канарейкам сверните –

чтоб коммунизм

канарейками не был побит!»

[1920-1921]

Неразбериха

Лубянская площадь.

На площади той,

как грешные верблюды в конце мира,

орут папиросники:

«Давай, налетай!

«Мурсал» рассыпной!

Пачками «Ира»!

Никольские ворота.

Часовня у ворот.

[10]

Пропахла ладаном и елеем она.

Тиха,

что воды набрала в рот,

часовня святого Пантел_е_ймона.

Против Никольских – Наркомвнудел.

Дела и люди со дна до крыши.

Гремели двери,

авто дудел.

На площадь

чекист из подъезда вышел,

[20]

«Комиссар!!» – шепнул, увидев наган,

мальчишка один,

юркий и скользкий,

а у самого

на Лубянской одна нога,

а другая –

на Никольской.

Чекист по делам на Ильинку шел,

совсем не в тот

и не из того отдела, –

[30]

весь день гонял,

устал как вол.

И вообще –

какое ему до этого дело?!

Мальчишка

с перепугу

в часовню шасть.

Конспиративно закрестились папиросники.

Набились,

аж яблоку негде упасть!

[40]

Возрадовались святители,

апостолы

и постники.

Дивится Пантел_е_ймон:

– Уверовали в бога! –

Дивится чекист:

– Что они,

очумели?! –

Дивятся мальчишки:

– Унесли, мол, ноги! –

[50]

Наудивлялись все,

аж успокоились еле.

И вновь по-старому.

В часовне тихо.

Чекист по улицам гоняет лих.

Черт его знает какая неразбериха!

А сколько их,

таких неразберих?!

[1921]

Два не совсем обычных случая

Ежедневно

как вол жуя,

стараясь за строчки драть, –

я

не стану писать про Поволжье:

про ЭТО –

страшно врать.

Но я голодал,

и тысяч лучше я

[10]

знаю проклятое слово – «голодные!»

Вот два,

не совсем обычные, случая,

на ненависть к голоду самые годные.

Первый. –

Кто из петербуржцев

забудет 18-й год?!

Над дохлым лошадьем вороны кружатся.

Лошадь за лошадью падает на лед.

Заколачиваются улицы ровные.

[20]

Хвостом виляя,

на перекрестках

собаки дрессированные

просили милостыню, визжа и лая.

Газетам писать не хватало духу –

но это ж передавалось изустно:

старик

удушил

жену-старуху

и ел частями,

[30]

Злился –

невкусно.

Слухи такие

и мрущим от голода,

и сытым сумели глотки свесть.

Из каждой поры огромного города

росло ненасытное желание есть.

От слухов и голода двигаясь еле,

раз

сам я,

[40]

с голодной тоской,

остановился у витрины Эйлерса –

цветочный магазин на углу Морской.

Малы – аж не видно! – цветочные точки,

нули ж у цен

необъятны длиною!

По булке