Сайт продается, подробности: whatsapp telegram
Скачать:PDFTXT
Полное собрание сочинений в тринадцати томах. Том 4. Стихотворения, поэмы, агитлубки и очерки 1922-1923

от этих шуточек жутко.

Мысленным оком окидывая Федерацию —

готов от боли визжать и драться я.

Во всей округе —

тысяч двадцать поэтов изогнулися в дуги.

От жизни сидячей высохли в жгут.

Изголодались.

С локтями голыми.

Но денно и нощно

жгут и жгут

сердца неповинных людей «глаголами».

Написал.

Готово.

Спрашивается — прожёг?

Прожёг!

И сердце и даже бок.

Только поймут ли поэтические стада,

что сердца

сгорают —

исключительно со стыда.

Посудите:

сидит какой-нибудь верзила

(мало ли слов в России есть?!).

А он

вытягивает,

как булавку из ила,

пустяк,

который полегше зарифмоплесть.

А много ль в языке такой чуши,

чтоб сама

колокольчиком

лезла в уши?!!

Выберет…

и опять отчесывает вычески,

чтоб образ был «классический»,

«поэтический».

Вычешут…

и опять кряхтят они:

любят ямбы редактора́ лающиеся.

А попробуй

в ямб

пойди и запихни

какое-нибудь слово,

например, «млекопитающееся».

Потеют как следует

над большим листом.

А только сбоку

на узеньком клочочке

коротенькие строчки растянулись глистом.

А остальное —

одни запятые да точки.

Хороший язык взял да и искрошил,

зря только на обучение тратились гроши.

В редакции

поэтов банда такая,

что у редактора хронический разлив жёлчи.

Банду локтями,

дверями толкают,

курьер орет: «Набилось сволочи!»

Не от мира сего —

стоят молча.

Поэту в редкость удачи лучи.

Разве что редактор заталмудится слишком,

и врасплох удастся ему всучить

какую-нибудь

позапрошлогоднюю

залежавшуюся «веснишку».

И, наконец,

выпускающий,

над чушью фыркая,

режет набранное мелким петитиком

и затыкает стихами дырку за дыркой,

на горе родителям и на радость критикам.

И лезут за прибавками наборщик и наборщица.

Оно понятно —

набирают и морщатся.

У меня решение одно отлежалось:

помочь людям.

А то жалость!

(Особенно предложение пригодилось к весне б,

когда стихом зачитывается весь нэп.)

Я не против такой поэзии.

Отнюдь.

Весною тянет на меланхолическую нудь.

Но долой рукоделие!

Что может быть старей

кустарей?!

Как мастер этого дела

(ко мне не прице́питесь)

сообщу вам об универсальном рецепте-с.

(Новость та,

что моими мерами

поэты заменяются редакционными курьерами.)

Рецепт

(Правила простые совсем:

всего — семь.)

1. Берутся классики,

свертываются в трубку

и пропускаются через мясорубку.

2. Что получится, то

откидывают на решето.

3. Откинутое выставляется на вольный дух.

(Смотри, чтоб на «образы» не насело мух!)

4. Просушиваемое перетряхивается еле

(чтоб мягкие знаки чересчур не затвердели).

5. Сушится (чтоб не успело переве́чниться)

и сыпется в машину:

обыкновенная перечница.

6. Затем

раскладывается под машиной

}липкая бумага

(для ловли мушиной).

7. Теперь просто:

верти ручку,

да смотри, чтоб рифмы не сбились в кучку!

(Чтоб «кровь» к «любовь»,

«тень» ко «дню»,

чтоб шли аккуратненько

одна через одну)

Полученное вынь и…

готово к употреблению:

к чтению,

к декламированию,

к пению.

А чтоб поэтов от безработной меланхолии вылечить,

чтоб их не тянуло портить бумажки,

отобрать их от добрейшего Анатолия Васильича*

и передать

товарищу Семашке*.

[1923]

О «фиасках», «апогеях» и других неведомых вещах*

На съезде печати

у товарища Калинина

великолепнейшая мысль в речь вклинена:

«Газетчики,

думайте о форме!»

До сих пор мы

не подумали об усовершенствовании статейной формы.

Товарищи газетчики,

СССР оглазейте, —

как понимается описываемое в газете.

Акуловкой* получена газет связка.

Читают.

В буквы глаза втыкают.

Прочли:

— «Пуанкаре терпит фиаско». —

Задумались.

Что это за «фиаска» за такая?

Из-за этой «фиаски»

грамотей Ванюха

чуть не разодрался:

— Слушай, Петь,

с «фиаской» востро́ держи ухо:

даже Пуанкаре приходится его терпеть.

Пуанкаре не потерпит какой-нибудь клячи.

Даже Стиннеса* —

и то! —

прогнал из Рура*.

А этого терпит.

Значит богаче.

Американец, должно̀.

Понимаешь, дура?! —

С тех пор,

когда самогонщик,

местный туз,

проезжал по Акуловке, гремя коляской,

в уважение к богатству,

скидава́я картуз,

его называли —

Господином Фиаской.

Последние известия получили красноармейцы.

Сели.

Читают, газетиной вея.

— О французском наступлении в Руре имеется? —

Да, вот написано:

«Дошли до своего апогея».

Товарищ Иванов!

Ты ближе.

Эй!

На карту глянь!

Что за место такое:

А-п-о-г-е-й? —

Иванов ищет.

Дело дрянь.

У парня

аж скулу от напряжения свело.

Каждый город просмотрел,

каждое село.

«Эссен есть

Апогея нету!

Деревушка махонькая, должно быть, это.

Верчусь —

аж дыру провертел в сапоге я —

не могу найти никакого Апогея!»

Казарма

малость

посовещалась.

Наконец —

товарищ Петров взял слово:

— Сказано: до своего дошли.

Ведь не до чужого?!

Пусть рассеется сомнений дым.

Будь он селом или градом,

своего «апогея» никому не отдадим,

а чужих «апогеев» — нам не надо. —

Чтоб мне не писать, впустую оря,

мораль вывожу тоже:

то, что годится для иностранного словаря,

газете — не гоже.

[1923]

На земле мир. Во человецех благоволение*

Радостный крик греми —

это не краса ли?!

Наконец

наступил мир,

подписанный в Версале.

Лишь взглянем в газету мы —

мир!

Некуда деться!

На земле мир.

Благоволение во человецех.

Только (хотя и нехотя)

заметим:

у греков негоже.

Грек норовит заехать

товарищу турку по роже.

Да еще

Пуанкаре

немного

немцев желает высечь*.

Закинул в Рур ногу

солдат 200 тысяч!*

Еще, пожалуй,

в Мѐмеле*

Литвы поведенье игриво —

кого-то

за какие-то земли

дуют в хвост и в гриву.

Не приходите в отчаяние

(пятно в солнечном глянце):

англичане

норовят укокошить ирландца.

В остальном —

сияет солнце,

мир без края,

без берега.

Вот разве что

японцы

лезут с ножом на Америку.

Зато

в остальных местах —

особенно у северного полюса, —

мир,

пение птах.

Любой без отказу пользуйся.

Старики!

Взрослые!

Дети!

Падайте перед Пуанкарою*:

— Спасибо, отец благодетель!..

Когда

за «миры» за эти

тебя, наконец, накроют?

[1923]

Барабанная песня*

Наш отецзавод.

Красная кепкафлаг.

Только завод позовет —

руку прочь, враг!

Вперед, сыны стали!

Рука, на приклад ляг!

Громи, шаг, дали!

Громче печать — шаг!

Наша матьпашня,

Пашню нашу не тронь!

Стража наша страшная —

глаз, винтовок огонь.

Вперед, дети ржи!

Рука, на приклад ляг!

Ногу ровней держи!

Громче печать — шаг!

Армия — наша семья.

Равный в равном ряду.

Сегодня солдат я —

завтра полк веду.

За себя, за всех стой.

С неба не будет благ.

За себя, за всех в строй!

Громче печать — шаг!

Коммуна, наш вождь,

велит нам: напролом!

Разольем пуль дождь,

разгремим орудий гром.

Если вождь зовет,

рука, на винтовку ляг!

Вперед, за взводом взвод!

Громче печать — шаг!

Совет — наша власть.

Сами собой правим.

На шею вовек не класть

рук барской ораве.

Только кликнул совет

рука, на винтовку ляг!

Шагами громи свет!

Громче печать — шаг!

Наша родина — мир.

Пролетарии всех стран,

ваш щит — мы,

вооруженный стан.

Где б враг нѐ был,

станем под красный флаг.

Над нами мира небо.

Громче печать — шаг!

Будем, будем везде.

В свете частей пять.

Пятиконечной звезде —

во всех пяти сиять.

Отступит назад враг.

Снова России всей

рука, на плуг ляг!

Снова, свободная, сей!

Отступит врага нога.

Пыль, убегая, взовьет.

С танка слезь!

К станкам!

Назад!

К труду.

На завод.

[1923]

Срочно. Телеграмма мусье Пуанкаре и Мильерану*

Есть слова иностранные.

Иные

чрезвычайно странные.

Если люди друг друга процеловали до дыр,

вот это

по-русски

называется — мир.

А если

грохнут в уха оба,

и тот

орет, разинув рот,

такое доведение людей до гроба

называется убивством.

А у них —

наоборот.

За примерами не гоняться! —

Оптом перемиривает Лига Наций*.

До пола печати и подписи свисали.

Перемирили и Юг, и Север.

То Пуанкаре расписывается в Версале,

то —

припечатывает печатями Севр*.

Кончилась конференция.

Завершен труд.

Умолкните, пушечные гулы!

Ничего подобного!

Тут —

только и готовь скулы.

— Севрский мир — вот это штука! —

орут,

наседают на греков турки.

— А ну, турки,

помиримся,

ну-ка! —

орут греки, налазя на турка.

Сыплется с обоих с двух штукатурка.

Ясно —

каждому лестно мириться.

В мирной яри

лезут мириться государств тридцать:

румыны,

сербы,

черногорцы,

болгаре…

Суматоха.

У кого-то кошель стянули,

какие-то каким-то расшибли переносья —

и пошли мириться!

Только жужжат пули,

да в воздухе летают щеки и волосья.

Да и версальцы людей мирят не худо.

Перемирили половину европейского люда.

Поровну меж государствами поделили земли:

кому Вильны*,

кому Мѐмели.

Мир подписали минуты в две.

Только

география — штука скользкая;

польские городишки раздарили Литве,

а литовские —

в распоряжение польское.

А чтоб промеж детей не шла ссора

крейсер французский

для родительского надзора.

Глядит восторженно Лига Наций.

Не ей же в драку вмешиваться.

Милые, мол, бранятся —

только… чешутся.

Словом

мир сплошной:

некуда деться,

от Мосула*

до Рура*

благоволение во человецех.

Одно меня настраивает хмуро.

Чтоб выяснить это,

шлю телеграмму

с оплаченным ответом:

«Париж

(точка,

две тиры)

Пуанкаре — Мильерану.

Обоим

(точка).

Сообщите —

если это называется миры,

то что

у вас

называется мордобоем?»

[1923]

Париж**

(Разговорчики с Эйфелевой башней)

Обшаркан мильоном ног.

Исшелестен тыщей шин.

Я борозжу Париж —

до жути одинок,

до жути ни лица,

до жути ни души.

Вокруг меня —

авто фантастят танец,

вокруг меня —

из зверорыбьих морд —

еще с Людовиков*

свистит вода, фонтанясь.

Я выхожу

на Place de la Concorde[2].

Я жду,

пока,

подняв резную главку,

домовьей слежкою ума́яна,

ко мне,

к большевику,

на явку

выходит Эйфелева из тумана.

— Т-ш-ш-ш,

башня,

тише шлепайте! —

увидят! —

луна — гильотинная жуть.

Я вот что скажу

(пришипился в шепоте,

ей

в радиоухо

шепчу,

жужжу):

— Я разагитировал вещи и здания.

Мы —

только согласия вашего ждем.

Башня

хотите возглавить восстание?

Башня

мы

вас выбираем вождем!

Не вам —

образцу машинного гения —

здесь

таять от аполлинеровских* вирш.

Для вас

не местоместо гниения —

Париж проституток,

поэтов,

бирж.

Метро согласились,

метро со мною —

они

из своих облицованных нутр

публику выплюют —

кровью смоют

со стен

плакаты духов и пудр.

Они убедились —

не ими литься

вагонам богатых.

Они не рабы!

Они убедились —

им

более к лицам

наши афиши,

плакаты борьбы.

Башня

улиц не бойтесь!

Если

метро не выпустит уличный грунт

грунт

исполосуют рельсы.

Я подымаю рельсовый бунт.

Боитесь?

Трактиры заступятся стаями?

Боитесь?

На помощь придет Рив-гош[3].

Не бойтесь!

Я уговорился с мостами.

Вплавь

реку

переплыть

не легко ж!

Мосты,

распалясь от движения злого,

подымутся враз с парижских боков.

Мосты забунтуют.

По первому зову —

прохожих ссыпят на камень быков.

Все вещи вздыбятся.

Вещам невмоготу.

Пройдет

пятнадцать лет

иль двадцать,

обдрябнет сталь,

и сами

вещи

тут

пойдут

Монмартрами* на ночи продаваться.

Идемте, башня!

К нам!

Вы —

там,

у нас,

нужней!

Идемте к нам!

В блестеньи стали,

в дымах —

мы встретим вас.

Мы встретим вас нежней,

чем первые любимые любимых.

Идем в Москву!

У нас

в Москве

простор.

Вы

— каждой! —

будете по улице иметь.

Мы

будем холить вас:

раз сто

за день

до солнц расчистим вашу сталь и медь.

Пусть

город ваш,

Париж франтих и дур,

Париж бульварных ротозеев,

кончается один, в сплошной складбищась Лувр*,

в старье лесов Булонских* и музеев.

Вперед!

Шагни четверкой мощных лап,

прибитых чертежами Эйфеля,

чтоб в нашем небе твой израдиило лоб,

чтоб наши звезды пред тобою сдрейфили!

Решайтесь, башня, —

нынче же вставайте все,

разворотив Париж с верхушки и до низу!

Идемте!

К нам!

К нам, в СССР!

Идемте к нам —

я

вам достану визу!

[1923]

Давиду Штеренбергу — Владимир Маяковский*

Милый Давид!

При вашем имени

обязательно вспоминаю Зимний.

Еще хлестали пули-ливни —

нас

с самых низов

прибой-революция вбросила в Зимний

с кличкой странной — ИЗО.

Влетели, сея смех и крик,

вы,

Пунин*,

я

и Ося Брик*.

И древних яркостью дразня,

в бока дворца впилась «мазня».

Дивит покои царёвы и княжьи

наш

далеко не царственный вид.

Люстры —

и то шарахались даже,

глядя…

хотя бы на вас, Давид:

рукой

в подрамниковой раме

выво́дите Неву и синь,

другой рукой —

под ордерами

расчеркиваетесь на керосин.

Собранье!

Митинг!

Речью сотой,

призвав на помощь крошки-руки,

выхваливаете ком красо́ты

на невозможном волапюке*.

Ладно,

а много ли толку тут?!

Обычно

воду в ступе толкут?!

Казалось,

что толку в Смольном?

Митинги, вот и всё.

А стали со Смольного вольными

тысячи городов и сёл.

Мы слыли говорунами

на тему: футуризм,

но будущее не нами ли

сияет радугой риз!

[1922–1923?]

Поэмы, 1922 — февраль 1923

Люблю*

Обыкновенно так

Любовь любому рожденному дадена, —

но между служб,

доходов

и прочего

со дня на́ день

очерствевает сердечная почва.

На сердце тело надето,

на телорубаха.

Но и этого мало!

Один

идиот! —

манжеты наделал

и груди стал заливать крахмалом.

Под старость спохватятся.

Женщина мажется.

Мужчина по Мюллеру* мельницей машется.

Но поздно.

Морщинами множится кожица.

Любовь поцветет,

поцветет —

и скукожится.

Мальчишкой

Я в меру любовью был одаренный.

Но с детства

людьё

трудами муштровано.

А я —

убёг на берег Риона*

и шлялся,

ни чёрта не делая ровно.

Сердилась мама:

«Мальчишка паршивый

Грозился папаша поясом выстегать.

А я,

разживясь трехрублевкой фальшивой,

играл с солдатьём под забором в «три листика*».

Без груза рубах,

без башмачного груза

жарился в кутаисском зное.

Вворачивал солнцу то спину,

то пузо

пока под ложечкой не заноет.

Дивилось солнце:

«Чуть виден весь-то!

А тоже

с сердечком.

Старается малым!

Откуда

в этом

в аршине

место

и мне,

и реке,

и стовёрстым скалам?!»

Юношей

Юношеству занятий масса.

Грамматикам учим дурней и дур мы.

Меня ж

из 5-го вышибли класса.

Пошли швырять в московские тюрьмы.

В вашем

квартирном

маленьком мирике

для спален растут кучерявые лирики.

Что выищешь в этих болоночьих лириках?!

Меня вот

любить

учили

в Бутырках*.

Что мне тоска о Булонском лесе?!

Что мне вздох от видов на́ море?!

Я вот

в «Бюро похоронных процессий»

влюбился

в глазок 103 камеры*.

Глядят ежедневное солнце,

зазна́ются.

«Чего — мол — стоют лучёнышки эти?»

А я

за стенного

за желтого зайца

отдал тогда бы — все на свете.

Мой университет

Французский знаете.

Де́лите.

Множите.

Склоняете чу́дно.

Ну и склоняйте!

Скажите —

а с домом спеться

можете?

Язык трамвайский вы понимаете?

Птенец человечий,

чуть только вывелся —

за книжки рукой,

за тетрадные дести.

А я обучался азбуке с вывесок,

листая страницы железа и жести.

Землю возьмут,

обкорнав,

ободрав ее —

учат.

И вся она — с крохотный глобус.

А я

боками учил географию —

недаром же

наземь

ночёвкой хлопаюсь!

Мутят Иловайских* больные вопросы:

— Была ль рыжа борода Барбароссы?* —

Пускай!

Не копаюсь в пропы̀ленном вздоре я —

любая в Москве мне известна история!

Берут Добролюбова (чтоб зло ненавидеть), —

фамилья ж против,

скулит родовая.

Я

жирных

с детства привык ненавидеть,

всегда себя

за обед продавая.

Научатся,

сядут —

чтоб нравиться даме,

мыслишки звякают лбёнками медненькими.

А я

говорил

с одними домами.

Одни водокачки мне собеседниками.

Окном слуховым внимательно слушая,

ловили крыши — что брошу в уши я.

А после

о ночи

и друг о друге

трещали,

язык ворочая — флюгер.

Взрослое

У взрослых дела.

В рублях карманы.

Любить?

Пожалуйста!

Рубликов за́ сто.

А я,

бездомный,

ручища

в рваный

в карман засунул

и шлялся, глазастый.

Ночь.

Надеваете лучшее платье.

Душой отдыхаете на женах, на вдовах.

Меня

Москва душила

Скачать:PDFTXT

Том 4 Маяковский читать, Том 4 Маяковский читать бесплатно, Том 4 Маяковский читать онлайн