—

просто —

его

женская прислуга.

Его

и рай

и преисподняя —

распродает

старухам

дырки

от гвоздей

креста господня

и перо

хвоста

святого духа.

Наконец,

и он

перерос себя,

за него

работает раб.

Лишь наживая,

жря

и спя,

капитализм разбух

и обдряб.

Обдряб

и лег

у истории на пути

в мир,

как в свою кровать.

Его не объехать,

не обойти,

единственный выход —

взорвать!

Знаю,

лирик

скривится горько,

критик

ринется

хлыстиком выстегать:

— А где ж душа?!

Да это ж —

риторика!

Поэзия где ж?

Одна публицистика!! —

Капитализм —

неизящное слово,

куда изящней звучит —

«соловей»,

но я

возвращусь к нему

снова и снова.

Строку

агитаторским лозунгом взвей.

Я буду писать

и про то

и про это,

но нынче

не время

любовных ляс.

Я

всю свою

звонкую силу поэта

тебе отдаю,

атакующий класс.

Пролетариат —

неуклюже и узко

тому,

кому

коммунизм — западня.

Для нас

это слово —

могучая музыка,

могущая

мертвых

сражаться поднять.

Этажи

уже

заёжились, дрожа,

клич подвалов

подымается по этажам:

— Мы прорвемся

небесам

в распахнутую синь.

Мы пройдем

сквозь каменный колодец.

Будет.

С этих нар

рабочий сын —

пролетариатоводец. —

Им

уже

земного шара мало.

И рукой,

отяжелевшей

от колец,

тянется

упитанная

туша капитала

ухватить

чужой горле́ц.

Идут,

железом

клацая и лацкая.

— Убивайте!

Двум буржуям тесно! —

Каждое село —

могила братская,

города́ —

завод протезный.

Кончилось —

столы

накрыли чайные.

Пирогом

победа на столе.

— Слушайте

могил чревовещание,

кастаньеты костылей!

Снова

нас

увидите

в военной яви.

Эту

время

не простит вину.

Он расплатится,

придет он

и объявит

вам

и вашинской войне

войну! —

Вырастают

на земле

слезы́ озёра,

слишком

непролазны

крови топи.

И клонились

одиночки фантазеры

над решением

немыслимых утопий.

Голову

об жизнь

разбили филантропы.

Разве

путь миллионам —

филантропов тропы?

И уже

бессилен

сам капиталист,

так

его

машина размахалась, —

строй его

несет,

как пожелтелый лист,

кризисов

и забастовок ха̀ос.

— В чей карман

стекаем

золотою лавой?

С кем идти

и на кого пенять? —

Класс миллионоглавый

напрягает глаз —

себя понять.

Время

часы

капитала

кра́ло,

побивая

прожекторов яркость.

Время

родило

брата Карла —

старший

ленинский брат

Маркс.

Маркс!

Встает глазам

седин портретных рама.

Как же

жизнь его

от представлений далека!

Люди

видят

замурованного в мрамор,

гипсом

холодеющего старика.

Но когда

революционной тропкой

первый

делали

рабочие

шажок,

о, какой

невероятной топкой

сердце Маркс

и мысль свою зажег!

Будто сам

в заводе каждом

стоя сто́ймя,

будто

каждый труд

размозоливая лично,

грабящих

прибавочную стоимость

за руку

поймал с поличным.

Где дрожали тельцем,

не вздымая глаз свой

даже

до пупа

биржевика-дельца,

Маркс

повел

разить

войною классовой

золотого

до быка*

доросшего тельца́.

Нам казалось —

в коммунизмовы затоны

только

волны случая

закинут

нас

юля́.

Маркс

раскрыл

истории законы,

пролетариат

поставил у руля.

Книги Маркса

не набора гранки,

не сухие

цифр столбцы —

Маркс

рабочего

поставил на́ ноги

и повел

колоннами

стройнее цифр.

Вел

и говорил: —

сражаясь лягте,

дело —

корректура

выкладкам ума.

Он придет,

придет

великий практик,

поведет

полями битв,

а не бумаг! —

Жерновами дум

последнее меля́

и рукой

дописывая

восковой,

знаю,

Марксу

виделось

видение Кремля

и коммуны

флаг

над красною Москвой.

Назревали,

зрели дни,

как дыни,

пролетариат

взрослел

и вырос из ребят.

Капиталовы

отвесные твердыни

валом размывают

и дробят.

У каких-нибудь

годов

на расстоянии

сколько гроз

гудит

от нарастаний.

Завершается

восстанием

гнева нарастание,

нарастают

революции

за вспышками восстаний.

Крут

буржуев

озверевший норов.

Тьерами растерзанные*,

воя и стеная,

тени прадедов,

парижских коммунаров,

и сейчас

вопят

парижскою стеною*:

— Слушайте, товарищи!

Смотрите, братья!

Горе одиночкам —

выучьтесь на нас!

Сообща взрывайте!

Бейте партией!

Кулаком

одним

собрав

рабочий класс. —

Скажут:

«Мы вожди»,

а сами —

шаркунами?

За речами

шкуру

распознать умей!

Будет вождь

такой,

что мелочами с нами —

хлеба проще,

рельс прямей.

Смесью классов,

вер,

сословий

и наречий

на рублях колес

землища двигалась.

Капитал

ежом противоречий

рос во-всю

и креп,

штыками иглясь.

Коммунизма

призрак*

по Европе рыскал,

уходил

и вновь

маячил в отдаленьи…

По всему поэтому

в глуши Симбирска

родился

обыкновенный мальчик

Ленин*.

Я знал рабочего.

Он был безграмотный.

Не разжевал

даже азбуки соль.

Но он слышал,

как говорил Ленин,

и он

знал — всё.

Я слышал

рассказ

крестьянина-сибирца.

Отобрали,

отстояли винтовками

и раем

разделали селеньице.

Они не читали

и не слышали Ленина,

но это

были ленинцы.

Я видел горы —

на них

и куст не рос.

Только

тучи

на скалы

упали ничком.

И на сто верст

у единственного горца

лохмотья

сияли

ленинским значком.

Скажут —

это

о булавках а́хи.

Барышни их

вкалывают

из кокетливых причуд.

Не булавка вколота —

значком

прожгло рубахи

сердце,

полное

любовью к Ильичу.

Этого

не объяснишь

церковными славянскими

крюками,

и не бог

ему

велел —

избранник будь!

Шагом человеческим,

рабочими руками,

собственною головой

прошел он

этот путь.

Сверху

взгляд

на Россию брось —

рассинелась речками,

словно

разгулялась

тысяча розг,

словно

плетью исполосована.

Но синей,

чем вода весной,

синяки

Руси крепостной.

Ты

с боков

на Россию глянь —

и куда

глаза ни кинь,

упираются

небу в склянь

горы,

каторги

и рудники.

Но и каторг

больнее была

у фабричных станков

кабала.

Были страны

богатые более,

красивее видал

и умней.

Но земли

с еще большей болью

не довиделось

видеть

мне.

Да, не каждый

удар

сотрешь со щеки.

Крик крепчал:

— Подымайтесь

за землю и волю* вы! —

И берутся

бунтовщики —

одиночки

за бомбу

и за рево́львер.

Хорошо

в царя

вогнать обойму!

Ну, а если

только пыль

взметнешь у колеса?!

Подготовщиком

цареубийства

пойман

брат Ульянова*,

народоволец

Александр.

Одного убьешь —

другой

во весь свой пыл

пытками

ушедших

переплюнуть тужится.

И Ульянов

Александр

повешен был

тысячным из шлиссельбуржцев.

И тогда

сказал

Ильич семнадцатигодовый —

это слово

крепче клятв

солдатом поднятой руки:

— Брат,

мы здесь

тебя сменить готовы,

победим,

но мы

пойдем путем другим!* —

Оглядите памятники —

видите

героев род вы?

Станет Гоголем,

а ты

венком его величь.

Не такой —

чернорабочий,

ежедневный подвиг

на́ плечи себе

взвалил Ильич.

Он вместе*,

учит в кузничной пасти,

как быть,

чтоб зарплата

взросла пятаком.

Что делать,

если

дерется мастер.

Как быть,

чтоб хозяин

поил кипятком.

Но не мелочь

целью в конце:

победив,

не стой так

над одной

сметённой лужею.

Социализм — цель.

Капитализм — враг.

Не веник —

винтовка оружие.

Тысячи раз

одно и то же

он вбивает

в тугой слух,

а назавтра

друг в друга вложит

руки

понявших двух.

Вчера — четыре,

сегодня — четыреста.

Таимся,

а завтра

в открытую встанем,

и эти

четыреста

в тысячи вырастут.

Трудящихся мира

подымем восстанием.

Мы уже

не тише вод,

травинок ниже —

гнев

трудящихся

густится в туче.

Режет

молниями

Ильичевых книжек.

Сыпет

градом

прокламаций и летучек.

Бился

об Ленина

темный класс,

тёк

от него

в просветленьи,

и, обданный

силой

и мыслями масс,

с классом

рос

Ленин.

И уже

превращается в быль

то,

в чем юношей

Ленин кля́лся:

— Мы

не одиночки,

мы —

союз борьбы*

за освобождение

рабочего класса. —

Ленинизм идет

все далее

и более

вширь

учениками

Ильичевой выверки.

Кровью

вписан

героизм подполья

в пыль

и в слякоть

бесконечной Володимирки*.

Нынче

нами

шар земной заверчен.

Даже

мы,

в кремлевских креслах если, —

скольким

вдруг

из-за декретов Нерчинск*

кандалами

раззвенится в кресле!

Вам

опять

напомню птичий путь я.

За волчком —

трамваев

электрическая рысь.

Кто

из вас

решетчатые прутья

не царапал

и не грыз?!

Лоб

разбей

о камень стенки тесной —

за тобою

смыли камеру

и замели.

«Служил ты недолго, но честно*

на благо родимой земли».

Полюбилась Ленину

в какой из ссылок

этой песни

траурная сила?

Говорили —

мужичок

своей пойдет дорогой,

заведет

социализм

бесхитростен и прост.

Нет,

и Русь

от труб

становится сторо́гой.

Город

дымной бородой оброс.

Не попросят в рай —

пожалуйста,

войдите —

через труп буржуазии

коммунизма шаг.

Ста крестьянским миллионам

пролетариат водитель.

Ленин —

пролетариев вожак.

Понаобещает либерал

или эсерик прыткий,

сам охочий до рабочих шей, —

Ленин

фразочки

с него

пооборвет до нитки,

чтоб из книг

сиял

в дворянском нагише.

И нам

уже

не разговорцы досужие,

что-де свобода,

что люди братья, —

мы

в марксовом всеоружии

одна

на мир

большевистская партия.

Америку

пересекаешь

в экспрессном купе,

идешь Чухломой* —

тебе

в глаза

вонзается теперь

РКП

и в скобках

маленькое «б».

Теперь

на Марсов

охотится Пулково*,

перебирая

небесный ларчик.

Но миру

эта

строчная буква

в сто крат красней,

грандиозней

и ярче.

Слова

у нас

до важного самого

в привычку входят,

ветшают, как платье.

Хочу

сиять заставить заново

величественнейшее слово

«ПАРТИЯ».

Единица!

Кому она нужна?!

Голос единицы

тоньше писка.

Кто ее услышит? —

Разве жена!

И то

если не на базаре,

а близко.

Партия —

это

единый ураган,

из голосов спрессованный

тихих и тонких,

от него

лопаются

укрепления врага,

как в канонаду

от пушек

перепонки.

Плохо человеку,

когда он один.

Горе одному,

один не воин —

каждый дюжий

ему господин,

и даже слабые,

если двое.

А если

в партию

сгру̀дились малые —

сдайся, враг,

замри

и ляг!

Партия —

рука миллионопалая,

сжатая

в один

громящий кулак.

Единица — вздор,

единица — ноль,

один —

даже если

очень важный —

не подымет

простое

пятивершковое бревно,

тем более

дом пятиэтажный.

Партия —

это

миллионов плечи,

друг к другу

прижатые туго.

Партией

стройки

в небо взмечем,

держа

и вздымая друг друга.

Партия —

спинной хребет рабочего класса.

Партия —

бессмертие нашего дела.

Партия — единственное,

что мне не изменит.

Сегодня приказчик,

а завтра

царства стираю в карте я.

Мозг класса,

дело класса,

сила класса,

слава класса —

вот что такое партия.

Партия и Ленин —

близнецы-братья —

кто более

матери-истории ценен?

Мы говорим Ленин,

подразумеваем —

партия,

мы говорим

партия,

подразумеваем —

Ленин.

Еще

горой

коронованные гла́вы,

и буржуи

чернеют

как вороны в зиме,

но уже

горение

рабочей лавы

по кратеру партии

рвется из-под земель.

Девятое января.

Конец гапонщины.

Падаем,

царским свинцом косимы.

Бредня

о милости царской

прикончена

с бойней Мукденской,

с треском Цусимы.

Довольно!

Не верим

разговорам посторонним!

Сами

с оружием

встали пресненцы*.

Казалось —

сейчас

покончим с троном,

за ним

и буржуево

кресло треснется.

Ильич уже здесь.*

Он изо дня на́ день

проводит

с рабочими

пятый год.

Он рядом

на каждой стоит баррикаде,

ведет

всего восстания ход.

Но скоро

прошла

лукавая вестийка —

«свобода».

Бантики люди надели,

царь

на балкон

выходил с манифестиком*.

А после

«свободной»

медовой недели

речи,

банты

и пения плавные

пушечный рев

покрывает басом:

по крови рабочей

пустился в плавание

царев адмирал,

каратель Дубасов*.

Плюнем в лицо

той белой слякоти,

сюсюкающей

о зверствах Чека̀!

Смотрите,

как здесь,

связавши за̀ локти,

рабочих на̀смерть

секли по щекам.

Зверела реакция*.

Интеллигентчики

ушли от всего

и всё изгадили.

Заперлись дома,

достали свечки,

ладан курят —

богоискатели.

Сам заскулил*

товарищ Плеханов*:

— Ваша вина,

запутали, братцы!

Вот и пустили

крови лохани!

Нечего

зря

за оружье браться. —

Ленин

в этот скулеж недужный

врезал голос

бодрый и зычный:

— Нет,

за оружие

браться нужно,

только более

решительно и энергично.

Новых восстаний вижу день я.

Снова подымется

рабочий класс.

Не защита —

нападение

стать должно

лозунгом масс. —

И этот год

в кровавой пене

и эти раны

в рабочем стане

покажутся

школой

первой ступени

в грозе и буре

грядущих восстаний.

И Ленин

снова

в своем изгнании

готовит

нас

перед новой битвой.

Он учит

и сам вбирает знание,

он партию

вновь

собирает разбитую.

Смотри —

забастовки

вздымают год,

еще —

и к восстанию сумеешь сдвинуться ты.

Но вот

из лет

подымается

страшный четырнадцатый,

Так пишут —

солдат-де

раскурит трубку,

балакать пойдет

о походах древних,

но эту

всемирнейшую мясорубку

к какой приравнять*

к Полтаве,

к Плевне?!

Империализм

во всем оголении —

живот наружу,

с вставными зубами,

и море крови

ему по колени —

сжирает страны,

вздымая штыками.

Вокруг него

его подхалимы —

патриоты —

приспособились Вовы* —

пишут,

руки предавшие вымыв:

— Рабочий,

дерись

до последней крови! —

Земля —

горой

железного лома,

а в ней

человечья

рвань и рваль,

Среди

всего сумасшедшего дома

трезвый

встал

один Циммервальд*.

Отсюда

Ленин

с горсточкой товарищей

встал над миром

и поднял над

мысли

ярче

всякого пожарища,

голос

громче

всех канонад.

Оттуда —

миллионы

канонадою в уши,

стотысячесабельной

конницы бег,

отсюда,

против

и сабель и пушек, —

скуластый

и лысый

один человек.

— Солдаты!*

Буржуи,

предав и про̀дав,

к туркам шлют,

за Верден*,

на Двину.

Довольно!

Превратим

войну народов

в гражданскую войну!

Довольно

разгромов,

смертей и ран,

у наций

нет

никакой вины.

Против

буржуазии всех стран

подымем

знамя

гражданской войны! —

Думалось:

сразу

пушка-печка

чихнет огнем

и сдунет гнилью,

потом поди,

ищи человечка,

поди,

вспоминай его фамилию.

Глоткой орудий,

шипевших и вывших,

друг другу

страны

орут —

на колени!

Додрались,

и вот

никаких победивших —

один победил

товарищ Ленин.

Империализма прорва!

Мы

истощили

терпенье ангельское.

Ты

восставшею

Россией прорвана

от Тавриза

и до Архангельска.

Империя —

это тебе не ку̀ра!

Клювастый орел

с двухглавою властью.

А мы,

как докуренный окурок,

просто

сплюнули

их династью.

Огромный,

покрытый кровавою ржою,

народ,

голодный и голоштанный,

к Советам пойдет

или будет

буржую

таскать,

как и встарь,

из огня каштаны?

— Народ

разорвал

оковы царьи,

Россия в буре,

Россия в грозе, —

читал

Владимир Ильич

в Швейцарии,

дрожа,

волнуясь

над кипой газет.

Но что

по газетным узнаешь клочьям?

На аэроплане

прорваться б ввысь,

туда,

на помощь

к восставшим рабочим, —

одно желанье,

единая мысль.

Поехал,

покорный партийной воле,

в немецком вагоне,

немецкая пломба.

О, если бы

знал

тогда Гогенцоллерн*,

что Ленин

и в их монархию бомба!

Питерцы

всё еще

всем на радость

лобзались,

скакали детишками малыми,

но в красной ленточке,

слегка припарадясь,

Невский

уже

кишел генералами.

За шагом шаг —

и дойдут до точки,

дойдут

и до полицейского свиста.

Уже

начинают

казать коготочки

буржуи

из лапок своих пушистых.

Сначала мелочь —

вроде малько́в.

Потом повзрослее —

от шпротов до килечек.

Потом Дарданельский*,

в девичестве Милюков,

за ним

с коронацией

прет Михаильчик.

Премьер*

не власть —

вышивание гладью!

Это

тебе

не грубый нарком.

Прямо девушка —

иди и гладь ее!

Истерики закатывает,

поет тенорком.

Еще

не попало

нам

и росинки

от этих самых

февральских свобод,

а у оборонцев* —

уже хворостинки —

«марш, марш на фронт,

рабочий народ».

И в довершение

пейзажа славненького,

нас предававшие

и до

и пото́м,

вокруг

сторожами

эсеры да Савинковы*,

меньшевики —

ученым котом.

И в город*,

уже

заплывающий салом,

вдруг оттуда,

из-за Невы,

с Финляндского вокзала

по Выборгской

загрохотал броневик.

И снова

ветер

свежий, крепкий

валы

революции

поднял в пене.

Литейный*

залили

блузы и кепки.

«Ленин с нами!

Да здравствует Ленин!»

— Товарищи! —

и над головами

первых сотен

вперед

ведущую

руку выставил. —

— Сбросим

эсдечества

обветшавшие лохмотья.

Долой

власть

соглашателей и капиталистов!

Мы —

голос

воли низа,

рабочего низа

всего света.

Да здравствует

партия,

строящая коммунизм,

да здравствует

восстание

за власть Советов! —

Впервые

перед толпой обалделой

здесь же,

перед тобою,

близ,

встало,

как простое

делаемое дело,

недосягаемое слово —

«социализм».

Здесь же,

из-за заводов гудящих,

сияя горизонтом

во весь свод,

встала

завтрашняя

коммуна трудящихся —

без буржуев,

без пролетариев,

без рабов и господ*.

На толщь

окрутивших

соглашательских веревок

слова Ильича

ударами топора.

И речь

прерывало

обвалами рева:

«Правильно, Ленин!

Верно!

Пора!»

Дом

Кшесинской*,

за дрыгоножество

подаренный,

нынче —

рабочая блузница.

Сюда течет

фабричное множество,

здесь

закаляется

в ленинской кузнице.

«Ешь ананасы,

рябчиков жуй*,

день твой последний

приходит, буржуй».

Уж лезет

к сидящим

в хозяйском стуле —

как живете

да что жуете?

Примериваясь,

в июле*

за горло потрогали

и за животик.

Буржуевы зубья

ощерились разом.

— Раб взбунтовался!

Плетями,

да в кровь его! —

И ручку

Керенского

водят приказом —

на мушку Ленина!*

В Кресты Зиновьева!*

И партия

снова

ушла в подполье.

Ильич на Разливе,

Ильич в Финляндии.

Но ни чердак,

ни шалаш,

ни поле

вождя

не дадут

озверелой банде их.

Ленина не видно,

но он близ.

По тому,

работа движется как,

видна

направляющая

ленинская мысль,

видна

ведущая

ленинская рука.

Словам Ильичевым —

лучшая почва:

падают,

сейчас же

дело растя,

и рядом

уже

с плечом рабочего —

плечи

миллионов крестьян.

И когда

осталось

на баррикады выйти,

день

наметив

в ряду недель,

Ленин

сам

явился в Питер*:

— Товарищи,

довольно тянуть канитель!

Гнет капитала,

голод-уродина,

войн бандитизм,

интервенция во́рья —

будет! —

покажутся

белее родинок

на теле бабушки,

древней истории. —

И оттуда,

на дни

оглядываясь эти,

голову

Ленина

взвидишь сперва.

Это

от рабства

десяти тысячелетий

к векам

коммуны

сияющий перевал.

Пройдут

года

сегодняшних тягот,

летом коммуны

согреет лета́,

и счастье

сластью

огромных ягод

дозреет

на красных

октябрьских цветах.

И тогда

у читающих

ленинские веления,

пожелтевших

декретов

перебирая листки,

выступят

слезы,

выведенные из употребления,

и кровь

волнением

ударит в виски.

Когда я

итожу

то, что про́жил,

и роюсь в днях —

ярчайший где,

я вспоминаю

одно и то же —

двадцать пятое,

первый день.

Штыками

тычется

чирканье молний*,

матросы

в бомбы

играют, как в мячики.

От гуда

дрожит

взбудораженный Смольный.

В патронных лентах

внизу пулеметчики.

— Вас

вызывает

товарищ Сталин.

Направо

третья,

он

там. —

— Товарищи,

не останавливаться!

Чего стали?

В броневики

и на почтамт! —

— По приказу*

товарища Троцкого! —

— Есть! —

повернулся

и скрылся скоро,

и только

на ленте

у флотского

под лампой

блеснуло —

«Аврора».

Кто мчит с приказом,

кто в куче спорящих,

кто щелкал

затвором

на левом колене.

Сюда

с того конца коридорища

бочком

пошел

незаметный Ленин.

Уже

Ильичем

поведенные в битвы,

еще

не зная

его по портретам,

толкались,

орали,

острее бритвы

солдаты друг друга

крыли при этом.

И в этой желанной

железной буре

Ильич,

как будто

даже заспанный,

шагал,

становился

и глаз, сощуря,

вонзал,

заложивши

руки за̀ спину.

В какого-то парня

в обмотках,

лохматого,

уставил

без промаха бьющий глаз,

как будто

сердце

с-под слов выматывал,

как будто

душу

тащил из-под фраз.

И знал я,

что всё

раскрыто и понято

и этим

глазом

наверное выловится —

и крик крестьянский,

и вопли фронта,

и воля нобельца*,

и воля путиловца.

Он

в черепе

сотней губерний ворочал,

людей

носил

до миллиардов полутора.

Он

взвешивал

мир

в течение ночи,

а утром:

— Всем!

Всем!

Всем это —

фронтам*,

кровью пьяным,

рабам

всякого рода,

в рабство

богатым отданным. —

Власть Советам!*

Земля крестьянам!

Мир народам!

Хлеб голодным! —

Буржуи

прочли

— погодите,

выловим. —

животики пятят

доводом веским —

ужо им покажут

Духонин с Корниловым*,

покажут ужо им

Гучков с Кере́нским*.

Но фронт

без боя

слова эти взяли —

деревня

и город

декретами за́лит,

и даже

безграмотным

сердце прожег.

Мы знаем,

не нам,

а им показали,

какое такое бывает

«ужо».

Переходило

от близких к ближним,

от ближних

дальним взрывало сердца:

«Мир хижинам,

война,

война,

война дворцам!»

Дрались

в любом заводе и цехе,

горохом

из городов вытряхали,

а сзади

шаганье октябрьское

метило вехи

пылающих

дворянских усадеб.

Земля —

подстилка под ихними порками,

и вдруг

ее,

как хлебища в узел,

со всеми ручьями ее

и пригорками

крестьянин взял

и зажал, закорузел.

В очках

манжетщики,

злобой похаркав,

ползли туда,

где царство да графство.

Дорожка скатертью!

Мы и кухарку

каждую

выучим

управлять государством!

Мы жили

пока

производством ротаций.

С окопов

летело

в немецкие уши:

— Пора кончать!

Выходите брататься! —

И фронт

расползался

в улитки теплушек.

Такую ли

течь

загородите горстью?

Казалось —

наша лодчонка кренится —

Вильгельмов сапог*,

Николаева шпористей,

сотрет

Советской страны границы.

Пошли эсеры

в плащах распашонкой,

ловили бегущих

в свое словоблудьище,

тащили

по-рыцарски

глупой шпажонкой

красиво

сразить

броневые чудища!

Ильич

петушившимся

крикнул:

— Ни с места!

Пусть партия

взвалит

и это бремя.

Возьмем

передышку похабного Бреста*.

Потеря — пространство,

выигрыш