— время. —

Чтоб не передо̀хнуть

нам

в передышку,

чтоб знал —

запомнят уда́ры мои,

себя

не муштровкой —

сознанием вышколи,

стройся

рядами

Красной Армии.

Историки

с гидрой плакаты выдерут*

— чи эта гидра была,

чи нет? —

а мы

знавали

вот эту гидру

в ее

натуральной величине.

«Мы смело в бой пойдем*

за власть Советов

и как один умрем

в борьбе за это!»

Деникин идет.

Деникина выкинут,

обрушенный пушкой

подымут очаг.

Тут Врангель вам —

на смену Деникину.

Барона уронят —

уже Колчак.

Мы жрали кору,

ночевка — болотце,

но шли

миллионами красных звезд,

и в каждом — Ильич,

и о каждом заботится

на фронте

в одиннадцать тысяч верст.

Одиннадцать тысяч верст

окружность,

а сколько

вдоль да поперек!

Ведь каждый дом

атаковывать нужно,

каждый

врага

в подворотнях берег.

Эсер с монархистом

шпионят бессонно —

где жалят змеей,

где рубят с плеча.

Ты знаешь

путь

на завод Михельсона*?

Найдешь

по крови

из ран Ильича.

Эсеры

целят

не очень верно —

другим концом

да себя же

в бровь.

Но бомб страшнее

и пуль револьве́рных

осада голода,

осада тифо́в.

Смотрите —

кружат

над крошками мушки,

сытней им,

чем нам

в осьмнадцатом году, —

простаивали

из-за осьмушки

сутки

в улице

на холоду.

Хотите сажайте,

хотите травите —

завод за картошку —

кому он не жалок!

И десятикорпусный

судостроитель

пыхтел

и визжал

из-за зажигалок.

А у кулаков

и масло и пышки.

Расчет кулаков

простой и верненький —

запрячь хлеба̀

да зарой в кубышки

николаевки

да ке́ренки.

Мы знаем —

голод

сметает начисто,

тут нужен зажим,

а не ласковость воска,

и Ленин

встает

сражаться с кулачеством

и продотрядами

и продразверсткой.

Разве

в этакое время

слово «демократ»

набредет

какой головке дурьей?!

Если бить,

так чтоб под ним

панель была мокра:

ключ побед —

в железной диктатуре.

Мы победили,

но мы

в пробоинах:

машина стала,

обшивка —

лохмотья.

Валы обломков!

Лохмотьев обойных!

Идите залейте!

Возьмите и смойте!

Где порт?

Маяки

поломались в порту,

кренимся,

мачтами

волны крестя!

Нас опрокинет —

на правом борту

в сто миллионов

груз крестьян.

В восторге враги

заливаются воя,

но так

лишь Ильич умел и мог —

он вдруг

повернул

колесо рулевое

сразу

на двадцать румбов вбок.

И сразу тишь,

дивящая даже;

крестьяне

подвозят

к пристани хлеб.

Обычные вывески

— купля —

— продажа —

— нэп.

Прищурился Ленин*:

— Чинитесь пока чего,

аршину учись,

не научишься —

плох. —

Команду

усталую

берег покачивал.

Мы к буре привыкли,

что за подвох?

Залив

Ильичем

указан глубокий

и точка

смычки-причала

найдена,

и плавно

в мир,

строительству в доки,

вошла

Советских республик громадина.

И Ленин

сам*

где железо,

где дерево

носил

чинить

пробитое место.

Стальными листами

вздымал

и примеривал

кооперативы,

лавки

и тресты.

И снова

становится

Ленин штурман,

огни по бортам,

впереди и сзади.

Теперь

от абордажей и штурма

мы

перейдем

к трудовой осаде.

Мы

отошли,

рассчитавши точно.

Кто разложился —

на берег

за во̀рот.

Теперь вперед!

Отступленье окончено.

РКП,

команду на борт!

Коммуна — столетия,

что десять лет для ней?

Вперед —

и в прошлом

скроется нэпчик.

Мы двинемся

во сто раз медленней*,

зато

в миллион

прочней и крепче.

Вот этой

мелкобуржуазной стихии

еще

колышется

мертвая зыбь,

но, тихие

тучи

молнией выев,

уже —

нарастанье

всемирной грозы.

Враг

сменяет

врага поределого,

но будет —

над миром

зажжем небеса

— но это

уже

полезней проделывать,

чем

об этом писать. —

Теперь,

если пьете

и если едите,

на общий завод ли

идем

с обеда,

мы знаем —

пролетариат — победитель,

и Ленин —

организатор победы.

От Коминтерна

до звонких копеек,

серпом и молотом

в новой меди,

одна

неписаная эпопея —

шагов Ильича

от победы к победе.

Революции —

тяжелые вещи,

один не подымешь —

согнется нога.

Но Ленин

меж равными

был первейший

по силе воли,

ума рычагам.

Подымаются страны

одна за одной —

рука Ильича

указывала верно:

народы —

черный,

белый

и цветной —

становятся

под знамя Коминтерна.

Столпов империализма

непреклонные колонны —

буржуи

пяти частей света,

вежливо

приподымая

цилиндры и короны,

кланяются

Ильичевой республике советов.

Нам

не страшно

усилие ничье,

мчим

вперед

паровозом труда…

и вдруг

стопудовая весть —

с Ильичем

удар.

Если бы

выставить в музее

плачущего большевика,

весь день бы

в музее

торчали ротозеи.

Еще бы —

такое

не увидишь и в века!

Пятиконечные звезды

выжигали на наших спинах

панские воеводы.

Живьем,

по голову в землю,

закапывали нас банды

Мамонтова*.

В паровозных топках

сжигали нас японцы,

рот заливали свинцом и оловом,

отрекитесь! — ревели,

но из

горящих глоток

лишь три слова:

— Да здравствует коммунизм! —

Кресло за креслом,

ряд в ряд

эта сталь,

железо это

вваливалось

двадцать второго января

в пятиэтажное здание

Съезда советов*.

Усаживались,

кидались усмешкою,

решали

по̀ходя

мелочь дел.

Пора открывать!

Чего они мешкают?

Чего

президиум,

как вырубленный, поредел?

Отчего

глаза

краснее ложи?

Что с Калининым?

Держится еле.

Несчастье?

Какое?

Быть не может!

А если с ним?

Нет!

Неужели?

Потолок

на нас

пошел снижаться вороном.

Опустили головы —

еще нагни!

Задрожали вдруг

и стали черными

люстр расплывшихся огни.

Захлебнулся

колокольчика ненужный щелк.

Превозмог себя

и встал Калинин*.

Слёзы не сжуешь

с усов и щек.

Выдали.

Блестят у бороды на клине.

Мысли смешались,

голову мнут.

Кровь в виски,

клокочет в вене:

— Вчера

в шесть часов пятьдесят минут

скончался товарищ Ленин! —

Этот год

видал,

чего не взвидят сто.

День

векам

войдет

в тоскливое преданье.

Ужас

из железа

выжал стон.

По большевикам

прошло рыданье.

Тяжесть страшная!

Самих себя же

выволакивали

волоком.

Разузнать —

когда и как?

Чего таят!

В улицы

и в переулки

катафалком

плыл

Большой театр.

Радость

ползет улиткой.

У горя

бешеный бег.

Ни солнца,

ни льдины слитка —

всё

сквозь газетное ситко

черный

засеял снег.

На рабочего

у станка

весть набросилась.

Пулей в уме.

И как будто

слезы́ стакан

опрокинули на инструмент.

И мужичонко,

видавший виды,

смерти

в глаз

смотревший не раз,

отвернулся от баб,

но выдала

кулаком

растертая грязь.

Были люди — кремень,

и эти

прикусились,

губу уродуя.

Стариками

рассерьезничались дети,

и, как дети,

плакали седобородые.

Ветер

всей земле

бессонницею выл,

и никак

восставшей

не додумать до конца,

что вот гроб

в морозной

комнатеночке Москвы

революции

и сына и отца.

Конец,

конец,

конец.

Кого

уверять!

Стекло —

и видите под…

Это

его

несут с Павелецкого*

по городу,

взятому им у господ.

Улица,

будто рана сквозная —

так болит

и стонет так.

Здесь

каждый камень

Ленина знает

по топоту

первых

октябрьских атак.

Здесь

всё,

что каждое знамя

вышило,

задумано им

и велено им.

Здесь

каждая башня

Ленина слышала,

за ним

пошла бы

в огонь и в дым.

Здесь

Ленина

знает

каждый рабочий,

сердца́ ему

ветками елок стели.

Он в битву вел,

победу пророчил,

и вот

пролетарий —

всего властелин.

Здесь

каждый крестьянин

Ленина имя

в сердце

вписал

любовней, чем в святцы.

Он зѐмли

велел

назвать своими,

что дедам

в гробах,

засеченным, снятся.

И коммунары

с-под площади Красной,

казалось,

шепчут:

— Любимый и милый!

Живи,

и не надо

судьбы прекрасней —

сто раз сразимся

и ляжем в могилы! —

Сейчас

прозвучали б

слова чудотворца*,

чтоб нам умереть

и его разбудят, —

плотина улиц

враспашку раство́рится,

и с песней

на́ смерть

ринутся люди.

Но нету чудес,

и мечтать о них нечего.

Есть Ленин,

гроб

и согнутые плечи.

Он был человек

до конца человечьего —

неси

и казнись

тоской человечьей.

Вовек

такого

бесценного груза

еще

не несли

океаны наши,

как гроб этот красный,

к Дому союзов*

плывущий

на спинах рыданий и маршей.

Еще

в караул

вставала в почетный*

суровая гвардия

ленинской выправки,

а люди

уже

прожидают, впечатаны

во всю длину

и Тверской*

и Димитровки*.

В семнадцатом

было —

в очередь дочери

за хлебом не вышлешь —

завтра съем!

Но в эту

холодную,

страшную очередь

с детьми и с больными

встали все.

Деревни

строились

с городом рядом.

То мужеством горе,

то детскими вызвенит.

Земля труда

проходила парадом —

живым

итогом

ленинской жизни.

Желтое солнце,

косое и лаковое,

взойдет,

лучами к подножью кидается.

Как будто

забитые,

надежду оплакивая,

склоняясь в горе,

проходят китайцы.

Вплывали

ночи

на спинах дней,

часы меняя,

путая даты.

Как будто

не ночь

и не звезды на ней,

а плачут

над Лениным

негры из Штатов.

Мороз небывалый

жарил подошвы.

А люди

днюют

давкою тесной.

Даже

от холода

бить в ладоши

никто не решается —

нельзя,

неуместно.

Мороз хватает

и тащит,

как будто

пытает,

насколько в любви закаленные.

Врывается в толпы.

В давку запутан,

вступает

вместе с толпой за колонны.

Ступени растут,

разрастаются в риф.

Но вот

затихает

дыханье и пенье,

и страшно ступить —

под ногою обрыв —

бездонный обрыв

в четыре ступени.

Обрыв

от рабства в сто поколений,

где знают

лишь золота звонкий резон.

Обрыв

и край —

это гроб и Ленин,

а дальше —

коммуна

во весь горизонт.

Что увидишь?!

Только лоб его̀ лишь,

и Надежда Константиновна*

в тумане

за…

Может быть,

в глаза без слез

увидеть можно больше.

Не в такие

я

смотрел глаза.

Знамен

плывущих

склоняется шелк

последней

почестью отданной:

«Прощай же, товарищ,

ты честно прошел*

свой доблестный путь, благородный».

Страх.

Закрой глаза

и не гляди —

как будто

идешь

по проволоке про́вода.

Как будто

минуту

один на один

остался

с огромной

единственной правдой.

Я счастлив.

Звенящего марша вода

относит

тело мое невесомое.

Я знаю —

отныне

и навсегда

во мне

минута

эта вот самая.

Я счастлив,

что я

этой силы частица,

что общие

даже слезы из глаз.

Сильнее

и чище

нельзя причаститься

великому чувству

по имени —

класс!

Знамённые

снова

склоняются крылья,

чтоб завтра

опять

подняться в бой —

«Мы сами, родимый, закрыли

орлиные очи твои*».

Только б не упасть,

к плечу плечо,

флаги вычернив

и ве́ками алея,

на последнее

прощанье с Ильичем

шли

и медлили у мавзолея.

Выполняют церемониал.

Говорили речи.

Говорят — и ладно.

Горе вот,

что срок минуты

мал —

разве

весь

охватишь ненаглядный!

Пройдут

и на̀верх

смотрят с опаской,

на черный,

посыпанный снегом кружок*.

Как бешено

скачут

стрелки на Спасской.

В минуту —

к последней четверке прыжок*.

Замрите

минуту

от этой вести!

Остановись,

движенье и жизнь!

Поднявшие молот,

стыньте на месте.

Земля, замри,

ложись и лежи!

Безмолвие.

Путь величайший окончен.

Стреляли из пушки,

а может, из тыщи.

И эта

пальба

казалась не громче,

чем мелочь,

в кармане бренчащая —

в нищем.

До боли

раскрыв

убогое зрение,

почти заморожен,

стою не дыша.

Встает

предо мной

у знамён в озарении

тёмный

земной

неподвижный шар.

Над миром гроб,

неподвижен и нем.

У гроба —

мы,

людей представители,

чтоб бурей восстаний,

дел и поэм

размножить то,

что сегодня видели.

Но вот

издалёка,

оттуда,

из алого

в мороз,

в караул умолкнувший наш,

чей-то голос —

как будто Муралова* —

«Шагом марш».

Этого приказа

и не нужно даже —

реже,

ровнее,

тверже дыша,

с трудом

отрывая

тело-тяжесть,

с площади

вниз

вбиваем шаг.

Каждое знамя

твердыми руками

вновь

над головою

взвито ввысь.

Топота потоп,

сила кругами,

ширясь,

расходится

миру в мысль.

Общая мысль

воедино созвеньена

рабочих,

крестьян

и солдат-рубак:

— Трудно

будет

республике без Ленина.

Надо заменить его —

кем?

И как?

Довольно

валяться

на перине клоповой!

Товарищ секретарь!

На́ тебе —

вот —

просим приписать

к ячейке еркаповой

сразу,

коллективно,

весь завод… —

Смотрят

буржуи,

глазки раскоряча,

дрожат

от топота крепких ног.

Четыреста тысяч*

от станка

горячих —

Ленину

первый

партийный венок.

— Товарищ секретарь,

бери ручку…

Говорят — заменим…

Надо, мол…

Я уже стар —

берите внучика,

не отстает —

подай комсомол. —

Подшефный флот,

подымай якоря,

в море

пора

подводным кротам.

«По морям,

по морям,

нынче здесь,

завтра там».

Выше, солнце!

Будешь свидетель —

скорей

разглаживай траур у рта.

В ногу

взрослым

вступают дети —

тра́-та-та-та́-та

та́-та-та-та́.

«Раз,

два,

три!

Пионеры мы.

Мы фашистов не боимся,

пойдем на штыки».

Напрасно

кулак Европы задран.

Кроем их грохотом.

Назад!

Не сметь!

Стала

величайшим

коммунистом-организатором

даже

сама

Ильичева смерть.

Уже

над трубами

чудовищной рощи,

руки

миллионов

сложив в древко,

красным знаменем

Красная площадь

вверх

вздымается

страшным рывком.

С этого знамени,

с каждой складки

снова

живой

взывает Ленин:

— Пролетарии,

стройтесь

к последней схватке!

Рабы,

разгибайте

спины и колени!

Армия пролетариев,

встань стройна!

Да здравствует революция,

радостная и скорая!

Это —

единственная

великая война

из всех,

какие знала история.

[1924]

Летающий пролетарий*

Предисловие

В «Правде»

пишется правда.

В «Известиях» —

известия.

Факты.

Хоть возьми

да положи на стол.

А поэта

интересует

и то,

что будет через двести

лет

или —

через сто.

I

Война, которая будет сейчас

Когда

перелистываем

газетный лист мы,

перебираем

новости

заграницы болотной,

натыкаемся —

выдумали

ученые империалистовы:

то газ,

то луч,

то самолет беспилотный.

Что́ им,

куриная судьба горька?

Человечеству

помогают,

лучи скрестя?

Нет —

с поднебесья

новый аркан

готовят

на шеи

рабочих и крестьян.

Десятилетие*

страницы

всех газетин

смерть начиняла —

увечья,

горе…

Но вздором

покажутся

бойни эти

в ужасе

грядущих фантасмагорий.

· · ·

2125 год.

Небо горсти сложило

(звезды клянчит).

Был вечер,

выражаясь просто.

На небе,

как всегда,

появился аэропланчик.

Обычный —

самопишущий —

«Аэророста».

Москва.

Москвичи

повылезли на крыши

сорокаэтажных

домов-коммун.

— Посмотрим, что ли…

Про что пропишет.

Кто?

Кого?

Когда?

Кому? —

Тревога

Летчик

открыл

горящий газ,

вывел

на небе

раму.

Вывел

крупными буквами:

ПРИКАЗ. МОБИЛИЗАЦИЯ.

А потом —

телеграмму:

Рапорт.

Наблюдатели.

Берег восточный.

Доносим:

«Точно —

без пяти восемь,

несмотря

на время раннее,

враг

маяки

потушил крайние».

Ракета.

Осветились

в темноте

приготовления —

лихорадочный темп.

Крыло к крылу,

в крылья крылья,

первая,

вторая,

сотая эскадрилья.

Еще ракету!

Вспыхнула.

Видели?

Из ангаров

выводятся истребители.

«Зашифровали.

Передали

стам

сторожевым

советским постам.

Порядок образцовый.

Летим

наперерез,

в прикрытии

газовых завес».

За рапортом —

воззвание:

«Товарищи,

ясно!

Угроза —

Европе

и Азии красной.

Америка —

разбитой буржуазии оплот —

на нас

подымает

воздушный флот.

Не врыть

в нору

рабочий класс.

Рука — на руль!

Глаз — на газ!»

Казалось,

газ,

смертоносный и душненький,

уже

обволакивает

миллионы голов.

Заторопились.

Хватали наушники.

Бросали в радио:

«Алло!

Алло!!»

Мотор умолк,

тревогу отгаркав.

Потух

вверху

фосфорический свет.

А люди

выводили

двухместки из ангариков,

летели —

с женой —

в районный совет.

Долетевшим

до половины

встречались —

побывавшие в штабе.

Туда!

Туда!!

Где бомбы

да мины

сложил

арсенальщик

в страшный штабель.

Радиомитинг

— Товарищи!

На митинг! —

радио кликал.

Массы

морем

вздымало бурно.

А с Красной

площади

взлетала восьмикрылка —

походная

коминтерновская трибуна.

Не забудется

вовек

картина эта.

В масках,

в противогазном платье

земля

разлеглась

фантастическим макетом.

А вверху —

коминтерновский председатель:

— Товарищи!

Сегодня

Америка

Союзу

трудящихся

навязывает войны! —

От Шанхая

до ирландского берега —

фразы

сразу

по радиоволнам.

Авиомобилизация

Сегодня

забыли

сон и дрёму.

Солнце

искусственное

в миллиард свечей

включили,

и от аэродрома

к аэродрому

сновали

машины

бессонных москвичей.

Легкие разведчики,

дредноуты из алюминия…

И в газодежде,

мускулами узловат,

рабочий

крепил

подвески минные;

бомбами —

летучками

набивал кузова.

Штабные

у машин

разбились на группки.

Небо кроили;

место свое

отмечали.

Делали зарубки

на звездах —

территории грядущих боев.

Летчик.

Рядом — ребятишки

(с братом)

шлем

помогали

надеть ему.

И он

объяснял

пионерам и октябрятам,

из-за чего тревога

и что — к чему:

— Из Европы выбили…

из Азии…

Ан,

они — туда

навострили лыжи, —

в Америку, значит.

В подводках.

За океан.

А там —

свои.

Буржуи.

Кулиджи*.

Мы

тут

забыли и имя их.

Заводы строим.

Возносим трубы.

А они

не дремлют.

У них —

химия.

Воняют газом.

Точат зубы.

Ну, и решили —

дошло до точки.

Бомбы взяли.

С дом — в объем.

Камня на камне,

листочка на листочке

не оставят.

Побьют…

Если мы не побьем. —

Вперед

Одна

машина

выскользнула плавно.

Снизилась,

смотрит…

Чего бы надо еще?

Потом рванулась —

обрадовалась словно —

сигнализировала:

«Главнокомандующий.

Приказываю:

Пора!

Вперед!!

И до Марса

винт отмашет!»

Отземлились,

подняли рупора.

И воздух

гремит

в давнишнем марше.

Марш

Буржуи

лезут в яри

на самый

небий свод.

Товарищ

пролетарий,

садись на самолет!

Катись

назад,

заводчики,

по облакам свистя.

Мы — летчики

республики

рабочих и крестьян.

Где не проехать

коннице,

где не пройти

ногам —

там

только

летчик гонится

за птицами врага.

Вперед!

Сквозь тучи-кочки!

Летим,

крылом блестя.

Мы — летчики

республики

рабочих и крестьян!

Себя

с врагом померьте,

дорогу

кровью рдя;

до самой

небьей тверди

коммуну

утвердя.

Наш флаг

меж звезд

полощется,

рабочью

власть

растя.

Мы — летчики,

мы — летчицы,

рабочих и крестьян!

Начало

Сначала

разведчики

размахнулись полукругом.

За разведчиками —

истребителей дуга.

А за ними

газоносцы

выстроились в угол.

Тучи

от винтов

размахиваются наугад.

А за ними,

почти

закрывая многоокий,

помноженный

фонарями

небесный свод,

летели

огромней,

чем корабельные доки,

ангары —

сразу

на аэропланов пятьсот.

Когда

повороты

были резки́, —

на тысячи

ладов и ладков

ревели

сонмы

окружающих мастерских

свистоголосием

сирен и гудков.

За ними

вслед

пошли обозы,

маскированные

каким-то

цветом седым.

Тихо…

Тебе — не телегой о́б земь!..

Арсеналы,

склады

медикаментов,

еды…

Под ними

земля

выгибалась миской.

Ждали

на каждой

бетонной поляне.

Ленинская

эскадрилья

взлетела из-под Минска…

Присоединились

крылатые смоляне…

Выше,

выше

ввинчивались летчики.

Совсем высоко…

И — еще выше.

Марш отшумел.

Машины —

точки.

Внизу — пощурились

и бросили крыши.

Проверили.

Есть —

кислород и вода.

Еду̀

машина

в минуту подавала.

И влезли,

осмотрев

провода и привода,

в броню

газонепроницаемых подвалов.

На оборону!

Заводы гудят.

А краны

мины таскают.

Под землю

от вражьего газа уйдя,

бежала

жизнь заводская.

Поход

Летели.

Птицы

в изумленьи глядели.

Летели…

Винт,

звезда блестит в темноте ли?

Летели…

Ввысь

до того,

что — иней на теле.

Летели…

Сами

себя ж

догоняя еле,

летели.

С часами

скорость

творит чудеса:

шло

в сутки

двое сполна;

два солнца —

в 24 часа;

и дважды

всходила луна.

Когда ж

догоняли

вращенье земли —

сто мест

перемахивал

глаз.

А циферблат

показывал

им

один

неподвижный час.

Взвивались,

прорезавши

воздух весь.

В удушьи

разинув рот,

с трудом

рукой,

потерявшей вес,

выструивали

кислород.

Вреза́лись

разведчики

в бурю

и в гром

и, бросив

громовую одурь,

на гладь

океана

кидались ядром

и плыли,

распенивши воду.

Пловучей

миной

взорван один.

И тотчас

все остальные

заторопились

в воду уйти,

сомкнувши

брони стальные.

Всплывали,

опасное место пройдя,

стряхнувши

с пропеллеров

капли;

и вновь

в небосвод,

пылающ и рдян,

машин

многоточие

вкрапили.

Летели…

Минуты…

сутки…

недели…

Летели.

Сквозь россыпи солнца,

сквозь луновы мели

летели.

Нападение

Начальник

спокойно

передвигает кожаный

на два

валика

намотанный план.

Все спокойно.

И вдруг —

как подкошенный,

камнем —

аэроплан.

Ничего.

И только

лучище

вытягивается

разящей

ручищей.

Вставали,

как в пустыне миражи,

сто тысяч

машин

эскадрильи вражьей.

Нацелив

луч,

истребленье готовящий,

сторон с десяти

— никак не менее —

свистели,

летели,

мчались чудовища —

из света,

из стали,

из алюминия.

Качнула

машины

ветра река.

Налево

кренятся

по склону.

На правом

крыле

встает три «К»,

три

черных

«К» —

Ку-клукс-клана*.

А ветер

с другого бока налез,

направо

качнул огульно —

и чернью

взметнулась

на левом крыле

фашистская

загогулина.

Секунда.

Рассмерчились бешено.

И нет.

Исчезли,

в газ занавешены.

На каждом аэро,

с каждого бока,

как будто

искра —

в газовый бак,

два слова

взрывало сердца:

«Тревога!

Враг!»

Аэробитва

Не различить

горизонта слитого.

Небо,

воздух,

вода —

воедино!

И в этой

синеве —

последняя битва.

Красных,

белых

— последний поединок.

Невероятная битва!

Ни одного громыханийка!!

Ни ядер,

ни пуль не вижу мимо я —

только

винтов

взбешенная механика,

только

одни

лучи да химия.

Гнались,

увлекались ловом,

и вдруг —

поворачивали

назад.

Свисали руки,

а на лице

лиловом —

вылезшие

остекленелые глаза.

Эскадрильи,

атакующие,

тучи рыли.

Прожектор

глаз

открывает круглый —

и нету

никаких эскадрилий.

Лишь падают

вниз

обломки и угли.

Иногда,

невидимые,

башня с башнею

сходились,

и тогда

громыхало одно это.

По