всякой волокиты.

Как приличествует

его величеству,

подписал,

поставил исходящий номер —

и помер.

И пошел

по небесной

скатерти-дорожке,

оставив

бабушкам

ножки да рожки.

— А этот…

не разберешься —

стул или стол,

с балдахинчиками со всех сторон?

— Это, дети,

называлось «престол

отечества»

или —

«трон».

«Плохая мебель!» —

как говорил Бебель*.

— А что это за вожжи,

и рваты и просты́? —

Сияют дети

с восторга и мления.

— А это, дети,

называлось

«бразды

правления».

Корона —

вот этот ночной горшок,

бриллиантов пуд —

устанешь носивши. —

И морщатся дети:

— Нехорошо!

Кепка и мягше

и много красивше.

Очень неудобная такая корона…

Тетя,

а это что за ворона?

Двуглавый орел

под номером пятым.

Поломан клюв,

острижены когти.

Как видите,

обе шеи помяты…

Тише, дети,

руками не трогайте! —

И смотрят

с удивлением

Маньки да Ванятки

на истрепанные

царские манатки.

[1927]

Вместо оды*

Мне б хотелось

вас

воспеть

во вдохновенной оде,

только ода

что-то не выходит.

Скольким идеалам

смерть на кухне

и под одеялом!

Моя знакомая —

женщина как женщина,

оглохшая

от примусов пыхтения

и ухания,

баба советская,

в загсе ве́нчанная,

самая передовая

на общей кухне.

Хранит она

в складах лучших дат

замужество

с парнем среднего ростца;

еще не партиец,

но уже кандидат,

самый красивый

из местных письмоносцев.

Баба сердитая,

видно сразу,

потому что сожитель ейный

огромный синяк

в дополнение к глазу

приставил,

придя из питейной.

И шипит она,

выгнав мужа вон:

— Я

ему

покажу советский закон!

Вымою только

последнюю из посуд —

и прямо в милицию,

прямо в суд… —

Домыла.

Перед взятием

последнего рубежа

звонок

по кухне

рассыпался, дребезжа.

Открыла.

Расцвели миллионы почек,

высохла

по-весеннему

слезная лужа…

— Его почерк!

письмо от мужа. —

Письмо раскаленное —

не пишет,

а пышет.

«Вы моя душка,

и ангел

вы.

Простите великодушно!

Я буду тише

воды

и ниже травы».

Рассиялся глаз,

оплывший набок.

Слово ласковое —

мастер

дивных див.

И опять

за примусами баба,

все поняв

и все простив.

А уже

циркуля письмоносца

за новой юбкой

по улицам носятся;

раскручивая язык

витиеватой лентой,

шепчет

какой-то

охаживаемой Вере:

— Я за положительность

и против инцидентов,

которые

вредят

служебной карьере. —

Неделя покоя,

но больше

никак

не прожить

без мата и синяка.

Неделя —

и снова счастья нету,

задрались,

едва в пивнушке по́были…

Вот оно —

семейное

«перпетуум

мобиле»*.

И вновь

разговоры,

и суд, и «треть»*

на много часов

и недель,

и нет решимости

пересмотреть

семейственную канитель.

Я

напыщенным словам

всегдашний враг,

и, не растекаясь одами

к восьмому марта,

я хочу,

чтоб кончилась

такая помесь драк,

пьянства,

лжи,

романтики

и мата.

[1927]

Вдохновенная речь про то, как деньги увеличить и уберечь*

В нашем хозяйстве —

дыра за дырой.

Трат масса,

расходов рой.

Поэтому

мы

у своей страны

берем взаймы.

Конечно,

дураков нету

даром

отдавать

свою монету.

Заем

поэтому

так пущен,

что всем доход —

и берущим

и дающим.

Ясно,

как репа на блюде, —

доход обоюден.

Встань утром

и, не смущаемый ленью,

беги

к ближайшему

банковскому отделению!

Не желая

посторонним отвлекаться,

требуй сразу

— подать облигаций!

Разумеется,

требуй

двадцатипятирублевые.

А нет четвертного —

дело плевое!

Такие ж облигации,

точка в точку,

за пять рублей,

да и то в рассрочку!

Выпадет счастье —

участвуешь в выигрыше

в пятой части.

А если

не будешь молоть Емелю

и купишь

не позднее чем к 1-му апрелю,

тогда —

от восторга немеет стих —

рассрочка

от четырех месяцев

и до шести.

А также

(случай единственный в мире!)

четвертные

продаются

по 24,

а пятерка —

по 4 и 8 гривен.

Словом:

доходов — ливень!

Этот заем

такого рода,

что доступен

для всего трудового народа.

Сидишь себе

и не дуешь в ус.

На каждый рубль —

гривенник плюс.

А повезет,

и вместо денежного поста —

выигрываешь

тысяч до полуста.

А тиражей —

масса,

надоедают аж:

в год до четырех.

За тиражом тираж!

А в общем,

сердце радостью облей, —

разыгрывается

до семнадцати миллионов рублей.

На меня обижаются:

— Что ты,

в найме?

Только и пишешь,

что о выигрышном займе! —

Речь моя

кротка и тиха:

— На хорошую вещь —

не жалко стиха. —

Грядущие годы

покрыты тьмой.

Одно несомненно: на 27-й

(и то, что известно,

про то и поём)

— выгоднейшая вещь

10% заем!

[1927]

Лезьте в глаза, влетайте в уши слова вот этих лозунгов и частушек*

Знай

о счастии своем.

Не сиди, как лодырь.

Мчи

купить себе

заем

нынешнего года.

Пользу

в нынешнем году

торопитесь взвесить.

Деньги

вам

процент дадут

ровно рубль

на десять.

Зря копейку не пропей-ка.

— Что с ней делать? — спро́сите.

В облигации

копейка

в непрерывном росте.

Про заем

несется гул,

он-де

к общей выгоде,

выиграв

себе

деньгу,

вы

хозяйство двигаете.

Выше,

звонче голос лей,

в небе

надо

высечь:

выигрыш

от ста рублей

до

полсотни тысяч.

Чуть наступят тиражи —

не волнуйся,

не дрожи.

Говорил

про наш тираж

с человеком

сведущим:

ра́з не взял —

не падай в раж,

выиграешь

в следующем.

Тыщу выиграл

и рад,

от восторга млею.

Ходят фининспектора,

обложить не смеют.

По заводам

лети,

песенная строчка:

если

купит коллектив,

то ему

рассрочка.

Как рассрочили

платеж

на четыре месяца —

по семье

пошел галдеж:

все

с восторга бесятся.

Шестьдесят копеек есть,

дальше

дело знаемо:

в коллектив спешите внесть

в счет

покупки займа.

Чтоб потом не плакать

год,

не расстроить нервы вам,

покупайте

с массой льгот

до

апреля первого.

В одиночку

и вдвоем

мчи

сквозь грязь

и лужицы.

Это —

лучший заем

для советских служащих.

Пойте,

в тыщу уст оря,

радостно и пылко,

что заем

для кустаря —

прибыль

и копилка.

Лучших займов

в мире нет.

Не касаясь прочего,

он

рассчитан

по цене

на карман рабочего.

[1927]

Февраль*

Стекались

в рассвете

ра́ненько-ра́ненько,

толпились по десять,

сходились по сто́.

Зрачками глаз

и зрачками браунингов

глядели

из-за разведенных мостов.

И вот

берем

кто нож,

кто камень,

дыша,

крича,

бежа.

Пугаем

дома́,

ощетинясь штыками,

железным обличьем ежа.

И каждое слово

и каждую фразу,

таимую молча

и шепотом,

выпаливаем

сразу,

в упор,

наотмашь,

оптом.

— Куда

нашу кровь

и пот наш деваете?

Теперь усмирите!

Чёрта!

За войны,

за голод,

за грязь издевательств —

мы

требуем отчета! —

И бросили

царскому городу

плевки

и удары

в морду.

И с неба

будто

окурок на́ пол —

ободранный орел

подбитый пал,

и по его когтям,

по перьям

и по лапам

идет

единого сменившая

толпа.

Толпа плывет

и вновь

садится на́ мель,

и вновь плывет,

русло

меж камня вырыв.

«Вихри враждебные веют над нами…»*

«Отречемся от старого мира…»*

Знамена несут,

несут

и несут.

В руках,

в сердцах

и в петлицах — а́ло.

Но город — вперед,

но город —

не сыт,

но городу

и этого мало.

Потом

постепенно

пришла степенность…

Порозовел

постепенно

февраль,

и ветер стихнул резкий.

И влез

на трон

соглашатель и враль

под титулом:

«Мы —

Керенский*».

Но мы

ответили,

гневом дыша:

— Обратно

земной

не завертится шар.

Слова

переделаем в дело! —

И мы

дошли,

в Октябре заверша

то,

что февраль не доделал.

[1927]

Первые коммунары*

Немногие помнят

про дни про те,

как звались,

как дрались они,

но память

об этом

красном дне

рабочее сердце хранит.

Когда

капитал еще молод был

и были

трубы пониже,

они

развевали знамя борьбы

в своем

французском Париже.

Надеждой

в сердцах бедняков

засновав,

богатых

тревогой выев,

живого социализма

слова

над миром

зажглись впервые.

Весь мир буржуев

в аплодисмент

сливал

ладонное сальце,

когда пошли

по дорожной тесьме

жандармы буржуев —

версальцы*.

Не рылись

они

у закона в графе,

не спорили,

воду толча.

Коммуну

поставил к стене Галифе*,

французский

ихний Колчак.

Совсем ли умолкли их голоса,

навек удалось ли прикончить? —

Чтоб удостовериться,

дамы

в глаза

совали

зонтика кончик.

Коммуну

буржуй

сжевал в аппетите

и губы

знаменами вытер.

Лишь лозунг

остался нам:

«Победите!

Победите —

или умрите!»

Версальцы,

Париж

оплевав свинцом,

ушли

под шпорный бряк,

и вновь засияло

буржуя лицо

до нашего Октября.

Рабочий класс

и умней

и людней.

Не сбить нас

ни словом,

ни плетью.

Они

продержались

горсточку дней —

мы

будем

держаться столетья.

Шелками

их имена лепеча

над шествием

красных масс,

сегодня

гордость свою

и печаль

приносим

девятый раз.

[1927]

Лучший стих*

Аудитория

сыплет

вопросы колючие,

старается озадачить

в записочном рвении.

— Товарищ Маяковский,

прочтите

лучшее

ваше

стихотворение. —

Какому

стиху

отдать честь?

Думаю,

упершись в стол.

Может быть,

это им прочесть,

а может,

прочесть то?

Пока

перетряхиваю

стихотворную старь

и нем

ждет

зал,

газеты

«Северный рабочий»

секретарь

тихо

мне

сказал…

И гаркнул я,

сбившись

с поэтического тона,

громче

иерихонских хайл:

— Товарищи!

Рабочими

и войсками Кантона*

взят

Шанхай! —

Как будто

жесть

в ладонях мнут,

оваций сила

росла и росла.

Пять,

десять,

пятнадцать минут

рукоплескал Ярославль.

Казалось,

буря

вёрсты крыла,

в ответ

на все

чемберленьи ноты

катилась в Китай, —

и стальные рыла

отворачивали

от Шанхая

дредноуты.

Не приравняю

всю

поэтическую слякоть,

любую

из лучших поэтических слав,

не приравняю

к простому

газетному факту,

если

так

ему

рукоплещет Ярославль.

О, есть ли

привязанность

большей силищи,

чем солидарность,

прессующая

рабочий улей?!

Рукоплещи, ярославец,

маслобой и текстильщик,

незнаемым

и родным

китайским кули*!

[1927]

Не все то золото, что хозрасчет*

Рынок

требует

любовные стихозы.

Стихи о революции?

на кой они черт!

Их смотрит

какой-то

испанец «Хо́зе» —

Дон Хоз-Расчет.

Мал почет,

и бюджет наш тесен.

Да еще

в довершенье —

промежду нас —

нет

ни одной

хорошенькой поэтессы,

чтоб привлекала

начальственный глаз.

Поэта

теснят

опереточные дивы,

теснит

киношный

размалеванный лист.

— Мы, мол, массой,

мы коллективом.

А вы кто?

Кустарь-индивидуалист!

Город требует

зрелищ и мяса.

Что вы там творите

в муках родо́в?

Вы

непонятны

широким массам

и их представителям

из первых рядов.

Люди заработали —

дайте, чтоб потратили.

Народ

на нас

напирает густ.

Бросьте ваши штучки,

товарищи

изобретатели

каких-то

новых,

грядущих искусств. —

Щеголяет Толстой,

в истории ряженый,

лезет,

напирает

со своей императрицей*.

— Тьфу на вас!

Вот я

так тиражный.

Любое издание

тысяч тридцать. —

Певице,

балерине

хлоп да хлоп.

Чуть ли

не над ЦИКом

ножкой машет.

— Дескать,

уберите

левое барахло,

разные

ваши

левые марши. —

Большое-де искусство

во все артерии

влазит,

любые классы покоря.

Довольно!

В совмещанском партере

Леф*

не раскидает свои якоря.

Время! —

Судья единственный ты мне.

Пусть

«сегодня»

подымает

непризнающий вой.

Я

заявляю ему

от имени

твоего и моего:

— Я чту

искусство,

наполняющее кассы.

Но стих

раструбливающий

октябрьский гул,

но стих,

бьющий

оружием класса, —

мы не продадим

ни за какую деньгу.

[1927]

Рифмованные лозунги*

Возможен ли

социализм

в безграмотной стране?

— Нет!

Построим ли мы

республику труда?

— Да.

Чтоб стройка

не зря

была начата́,

чтоб не обрушились

коммуны леса —

надо,

чтоб каждый в Союзе

читал,

надо,

чтоб каждый в Союзе

писал.

На сделанное

не смотри

довольно, умиленно:

каждый девятый

темен и сер.

15,

15 миллионов

безграмотных

в РСФСР.

Это

не полный счет

еще:

льются

ежегодно

со всех концов

сотни тысяч

безграмотных

юнцов.

Но как

за грамотность

ни борись и ни ратуй,

мало кто

этому ратованию

рад.

Сунься

с ликвидацией неграмотности

к бюрократу!

Бюрократ

подымет глаза

от бумажных копаний

и скажет внятно:

— Катись колбасой!

Теперь

на очереди

другие кампании:

растрата,

хулиганщина

с беспризорностью босой.

Грамота

сама

не может даться.

Каждый грамотный, ты, —

ты

должен

взяться

за дело ликвидации

безграмотности

и темноты.

Готов ли

ты

для этого труда?

— Да!

Будут ли

безграмотные

в нашей стране?

— Нет!

[1927]

Маленькая цена с пушистым хвостом*

Сидит милка

на крыльце,

тихо

ждет

сниженья цен*

да в грустях

в окно коси́тся

на узор

рублевых ситцев.

А у кооператива

канцелярия —

на диво.

У него

какой-то центр

составляет

списки цен.

Крысы канцелярские

перышками ляскают,

и, зубами клацая,

пишет

калькуляция.

Вперили

очков тарелки

в сонмы цифр,

больших

и мелких.

Расставляют

цифры в ряд,

строки

цифрами пещрят.

Две копейки нам,

а им

мы

нулечек округлим.

Вольной мысли

нет уздечки!

Мало ль что —

пожары,

ливень…

На усушки

и утечки

набавляем

восемь гривен.

Дети рады,

папа рад —

окупился аппарат.

Чтоб в подробность не вдаваться,

до рубля

накинем двадцать.

Но —

не дорожимся так;

с суммы

скинули пятак.

Так как

мы

и множить можем,

сумму

вчетверо помножим.

Дальше —

дело ясненькое:

набавляем

красненькую.

Потрудившись

год,

как вол,

объявил,

умен и зорок:

рубль и сорок —

итого

получается два сорок.

— Где ж два сорок? —

спросишь вра́ля.

Ткнет

рукою

в дробь: смотри!

— Пиво брали?

— Нет, не брали.

— Ах, не брали?!

Значит — три. —

Цены ситцев,

цены ниток

в центрах

плавают, как рыбы.

Черт их знает,

что в убыток!

Черт их знает,

что им в прибыль!

А результат один:

цена

копеечного ростика

из центров

прибывает к нам

с большим

пушистым хвостиком.

А в деревне

на крыльце

милка

ждет

сниженья цен.

Забрать бы

калькуляции

да дальше

прогуляться им!

[1927]

Английский лидер*

Тактика буржуя

проста и верна:

лидера

из союза выдернут,

«на тебе руку,

и в руку на»,

и шепчут

приказы лидеру.

От ихних щедрот

солидный клок

(Тысячу фунтов!

Другим не пара!)

урвал

господин

Вильсон Гевлок*,

председатель

союза матросов и кочегаров.

И гордость класса

в бумажник забросив,

за сто червонцев,

в месяц из месяца,

речами

смиряет

своих матросов,

а против советских

лает и бесится.

Хозяйский приказ

намотан на ус.

Продав

и руки,

и мысли,

и перья,

Вильсон

организовывает Союз

промышленного мира

в Британской империи.

О чем

заботится

бывший моряк,

хозяина

с рабочим миря?

Может ли договориться раб ли

с теми,

кем

забит и ограблен?

Промышленный мир? —

Не новость.

И мы

приветствуем

тишину и покой.

Мы

дрались годами,

и мы —

за мир.

За мир —

но за какой?

После военных

и революционных бурь

нужен

такой мир нам,

чтоб буржуазия

в своем гробу

лежала

уютно и смирно.

Таких

деньков примирительных

надо,

чтоб детям

матросов и водников

буржуя

последнего

из зоологического сада

показывали

в двух намордниках.

Чтоб вместо

работы

на жирные чресла —

о мире

голодном

заботиться,

чтоб вместе со старым строем

исчезла

супруга его,

безработица.

Чтобы вздымаемые

против нас

горы

грязи и злобы

оборотил

рабочий класс

на собственных

твердолобых.

Тогда

где хочешь

бросай якоря,

и станет

товарищем близким,

единую

трубку мира

куря,

советский рабочий

с английским.

Матросы

поймут

слова мои,

но вокруг их союза

обвился

концом золотым

говорящей змеи

мистер

Гевлок Ви́льсон.

Что делать? — спро́сите.

Вильсона сбросьте!

[1927]

Мрачный юмор*

Веселое?

О Китае?

Мысль не дурна.

Дескать,

стихи

ежедневно катая,

может, поэт

и в сатирический журнал

писнёт

стишок

и относительно Китая?

Я —

исполнитель

читательских воль.

Просишь?

Изволь!

О дивной поэме

думаю

я —

чтоб строились рядом

не строки,

а роты,

и чтоб

в интервентов

штыков острия

воткнулись

острей

любой остро́ты.

Хочу

раскатов

пушечного смеха,

над ними

красного знамени клок.

Чтоб на́бок

от этого смеха съехал

короны Георга*

золотой котелок.

Хочу,

чтоб искрилась

пуль болтовня, —

язык

такой

англичанам ясен, —

чтоб, болтовне

пулеметной

вняв,

эскадры

интервентов

ушли восвояси.

Есть

предложение

и относительно сатиры —

то-то

будет

веселье и гам —

пузо

буржуазии

сделать тиром

и по нем

упражняться

лучшим стрелкам.

Англичане

ублажаются

и граммофоном сторотым,

спускают

в танцах

пуза груз.

Пусть их

в гавань

бегут фокстротом

под музыку

собственных

урчащих пуз.

Ракетами

англичане

радуют глаз.

Я им

пожелаю

фейерверк с изнанки,

чтоб в Англии

им

революция зажглась

ярче

и светлей,

чем горящий На́нкин*.

Любят

англичане,

покамест курят,

рассловесить

узоры

безделья канвой.

Я хочу,

чтоб их

развлекал, балагуря,

выводящий

из Шанхая

китайский конвой.

Бездельники,

любители

веселого анекдота —

пусть им

расскажут,

как от пуль

при луне

без штанов

улепетывал кто-то, —

дядя Сам*

или сам Джон Буль*.

И если б

империалист

последний

умер,

а предпоследний

задал

из Китая

дёру —

это было б

высшее

веселие и юмор

и китайцам,

и подписчикам,

и самому «Бузотеру»*.

[1927]

«Ленин с нами!»*

Бывают события:

случатся раз,

из сердца

высекут фразу.

И годы

не выдумать

лучших фраз,

чем сказанная

сразу.

Таков

и в Питер

ленинский въезд

на башне

броневика.

С тех пор

слова

и восторг мой

не ест

ни день,

ни год,

ни века.

Все так же

вскипают

от этой даты

души

фабрик и хат.

И я

привожу вам

просто цитаты*

из сердца

и из стиха.

Февральское пламя

померкло быстро,

в речах

утопили

радость февральскую.

Десять

министров капиталистов

уже

на буржуев

смотрят с ласкою.

Купался

Керенский

в своей победе,

задав

революции

адвокатский тон.

Но вот

пошло по заводу:

— Едет!

Едет!

— Кто едет?

— Он!

«И в город,

уже

заплывающий салом,

вдруг оттуда,

из-за Невы,

с Финляндского вокзала

по Выборгской

загрохотал броневик».

Была

простая

машина эта,

как многие,

шла над Невою.

Прошла,

а нынче

по целому свету

дыханье ее

броневое.

«И снова

ветер,

свежий и крепкий,

валы

революции

поднял в пене.

Литейный

залили

блузы и кепки.

— Ленин с нами!

Да здравствует Ленин!»

И с этих дней

везде

и во всем

имя Ленина

с нами.

Мы

будем нести,

несли

и несем —

его,

Ильичево, знамя.

«— Товарищи! —

и над головою

первых сотен

вперед

ведущую

руку выставил.

— Сбросим

эсдечества

обветшавшие лохмотья!

Долой

власть

соглашателей и капиталистов!»

Тогда

рабочий,

впервые спрошенный,

еще нестройно

отвечал:

— Готов! —

А сегодня

буржуй

распластан, сброшенный,

и нашей власти —

десять годов.

«— Мы —

голос

воли низа,

рабочего низа

всего света.

Да здравствует

партия,

строящая коммунизм!

Да здравствует

восстание

за власть Советов!»

Слова эти

слушали

пушки мордастые,

и щерился

белый,

штыками блестя.

А нынче

Советы и партия

здравствуют

в союзе

с сотней миллионов крестьян.

«Впервые

перед толпой обалделой,

здесь же,

перед тобою,

близ —

встало,

как простое

делаемое дело,

недосягаемое слово

— «социализм».

А нынче

в упряжку

взяты частники.

Коопов

стосортных

сети вьем,

показываем

ежедневно

в новом участке

социализм

живьем.

«Здесь же,

из-за заводов гудящих,

сияя горизонтом

во весь свод,

встала

завтрашняя

коммуна трудящихся —

без буржуев,

без пролетариев,

без рабов и господ».

Коммуна —

еще

не дело дней,

и мы

еще

в окружении врагов,

но мы

прошли

по дороге к ней

десять

самых трудных шагов.

[1927]

Лена*

Встаньте, товарищи,

прошу подняться.

От слез

удержите глаза.

Сегодня

память

о павших

пятнадцать

лет назад.

Хуже каторжных,

бесправней пленных,

в морозе,

зубастей волков

и люте́й, —

жили

у жил

драгоценной Лены

тысячи

рабочих людей.

Роя

золото

на пятерки и короны,

рабочий

тощал

голодухой и дырами.

А в Питере

сидели бароны,

паи

запивая

во славу фирмы.

Годы

на тухлой конине

мысль

сгустили

простую:

«Поголодали,

а ныне

больше нельзя —

бастую».

Чего

хотела

масса,

копачей

несчетное число?

Капусты,

получше мяса

и работы

8 часов.

Затягивая

месяца на́ три,

директор

что было сил

уговаривал,

а губернатора

слать

войска

просил.

Скрипенье сапог…

скрипенье льда…

Это

сквозь снежную тишь

жандарма Трещенко

и солдат

шлет

губернатор Бантыш.

А дальше?

Дальше

рабочие шли

просить

о взятых в стачке.

И ротмистр Трещенко

визгнул

«пли!»

и ткнул

в перчатке пальчик.

За пальцем

этим

рванулась стрельба —

второй

после первого залпа.

И снова

в мишень

рабочего лба

жандармская

метится

лапа.

За кофием

утром рано

пишет

жандарм

упитан:

«250 ранено,

270 убито».

Молва

о стрельбе опричины

пошла

шагать

по фабричным.

Делом

растет

молва.

Становится

завод

сотый.

Дрожит

коронованный болван

и пайщики

из Лензоты*.

И горе

ревя

по заводам брело:

— Бросьте

покорности

горы

нести! —

И день этот

сломленный

был перелом,

к борьбе перелом

от покорности.

О Лене память

ни дни,

ни года

в сердцах

не сотрут никогда.

Шаг

вбивая

победный

твой

в толщу

уличных плит,

помни,

что флаг

над