голубицы!

— Не наша вина, мол… —

Подвиньтесь, паны́,

мы ищем тех,

кто рево́львер убийцы

наводит на нас

из-за вашей спины.

Не скроете наводчиков!

За шиворот молодчиков!

И видим:

на плитах,

что кровью намокли,

стоит

за спиной

Чемберлен* в монокле.

И мы

тебе,

именитому лорду,

тебе

орем

в холеную морду:

— Смотри,

гроза подымается слева,

тебя

не спасет

бронированный щит.

Подняв

площадями

кипение гнева,

народ

стомильонный

от боли рычит.

Наш крик о мире —

не просьба слабых,

мы строить хотим

с усердьем двойным!

Но если

протянутся

ваши лапы

и нам

навяжут

ужас войны —

мы Войкова красное имя

и тыщи других

над собой

как знамя наше подымем

и выйдем

в решительный бой.

[1927]

Ну, что ж!*

Раскрыл я

с тихим шорохом

глаза страниц…

И потянуло

порохом

от всех границ.

Не вновь,

которым за́ двадцать,

в грозе расти.

Нам не с чего

радоваться,

но нечего

грустить.

Бурна вода истории.

Угрозы

и войну

мы взрежем

на просторе,

как режет

киль волну.

[1927]

Призыв*

Теперь

к террору

от словесного сора —

перешло

правительство

британских тупиц:

на территорию

нашу

спущена свора*

шпионов,

поджигателей,

бандитов,

убийц.

В ответ

на разгул

белогвардейской злобы

тверже

стой

на посту,

нога!

Смотри напряженно!

Смотри в оба!

Глаз на врага!

Рука на наган!

Наши

и склады,

и мосты,

и дороги.

Собственным,

кровным,

своим дорожа,

встаньте в караул,

бессонный и строгий,

сами

своей республики сторожа!

Таких

на охрану республике выставь,

чтоб отдали

последнее

биение и дых.

Ответь

на выстрел

молодчика-монархиста*

сплоченностью

рабочих

и крестьян молодых!

Думай

о комсомоле

дни и недели!

Ряды

свои

оглядывай зорче.

Все ли

комсомольцы на самом деле?

Или

только

комсомольца корчат?

Товарищи,

опасность

вздымается справа.

Не доглядишь —

себя вини!

Спайкой,

стройкой,

выдержкой

и расправой

спущенной своре

шею сверни!

[1927]

Про Госторг и кошку, про всех понемножку[3]*

Похороны безвременно погибших кошек

Динь, динь, дон,

динь, динь, дон,

день кошачьих похорон.

Что за кошки —

восторг!

Заказал их Госторг.

Кошки мороженые,

в ящики положенные.

Госторг

вез, вез,

прошел мороз,

привезли к лету —

кошек и нету.

Рубликов на тыщу

привезли вонищу.

Зовут Курбатова,

от трудов горбатого.

— На́ тебе

на горб

дохлятины короб!

Нет такой дуры,

чтоб купила шкуры.

Подгнили они.

Иди, схорони! —

Динь, динь, дон,

динь, динь, дон,

все в грустях от похорон.

От утра

до темноты

плачут кошки и коты.

У червонцев

тоже

слеза на роже.

И один только рад

господин бюрократ.

Динь, динь, дон,

динь, динь, дон,

кто виновник похорон?

[1927]

Голос Красной площади*

В радио

белой Европы

лезьте,

топот и ропот:

это

грозит Москва

мстить

за товарища

вам.

Слушайте

голос Рыкова —

народ его голос выковал —

стомиллионный народ

вам

«Берегись!»

орет.

В уши

наймита и барина

лезьте слова Бухарина.

Это

мильон партийцев

слился,

чтоб вам противиться.

Крой,

чтоб корона гудела,

рабоче-крестьянская двойка.

Закончим,

доделаем дело,

за которое —

пал Войков.

[1927]

Общее руководство для начинающих подхалим*

В любом учреждении

есть подхалим.

Живут подхалимы,

и неплохо им.

Подчас молодежи,

на них глядя,

хочется

устроиться —

как устроился дядя.

Но как

в доверие к начальству влезть?

Ответственного

не возьмешь на низкую лесть.

Например,

распахивать перед начальством

двери —

не к чему.

Начальство тебе не поверит,

не оценит

энергии

излишнюю трату —

подумает,

что это

ты —

по штату.

Или вот еще

способ

очень грубый:

трубить

начальству

в пионерские трубы.

Еще рассердится:

— Чего, мол, ради

ежесекундные

праздники

у нас

в отряде? —

Надо

льстить

умело и тонко.

Но откуда

тонкость

у подростка и ребенка?!

И мы,

желанием помочь палимы,

выпускаем

«Руководство

для молодого подхалимы».

Например,

начальство

делает доклад —

выкладывает канцелярской премудрости

клад.

Стакан

ко рту

поднесет рукой

и опять

докладывает час-другой.

И вдруг

вопль посредине доклада:

— Время

докладчику

ограничить надо! —

Тогда

ты,

сотрясая здание,

требуй:

— Слово

к порядку заседания!

Доклад —

звезда средь мрака и темени.

Требую

продолжать

без ограничения времени! —

И будь уверен —

за слова за эти

начальство запомнит тебя

и заметит.

Узнав,

что у начальства

сочинения есть,

спеши

печатный отчетишко прочесть.

При встрече

с начальством,

закатывая глазки,

скажи ему

голосом,

полным ласки:

— Прочел отчет.

Не отчет, а роман!

У вас

стихи бы

вышли задарма!

Скажите,

не вы ли

автор «Антидюринга»*?

Тоже

написан

очень недурненько. —

Уверен будь —

за оценки за эти

и начальство

оценит тебя

и заметит.

Увидишь:

начальство

едет пьяненький

в казенной машине

и в дамской компанийке.

Пиши

в стенгазету,

возмущенный насквозь:

«Экономия экономии рознь.

Такую экономию —

высмейте смешком!

На что это похоже?!

Еле-еле

со службы

и на службу,

таскаясь пешком,

начканц

волочит свои портфели».

И ты

преуспеешь на жизненной сцене —

начальство

заметит тебя

и оценит.

А если

не хотите

быть подхалимой,

сами

себе

не зажимайте рот:

увидев

безобразие,

не проходите мимо

и поступайте

не по стиху,

а наоборот.

[1927]

Крым*

Хожу,

гляжу в окно ли я —

цветы

да небо синее,

то в нос тебе

магнолия,

то в глаз тебе

глициния.

На молоко

сменил

чаи́

в сияньи

лунных чар.

И днем

и ночью

на Чаир*

вода

бежит, рыча.

Под страшной

стражей

волн-борцов

глубины вод гноят

повыброшенных

из дворцов

тритонов и наяд.

А во дворцах

другая жизнь:

насытясь

водной блажью,

иди, рабочий,

и ложись

в кровать

великокняжью.

Пылают горы-горны,

и море синеблузится.

Людей

ремонт ускоренный

в огромной

крымской кузнице.

[1927]

Товарищ Иванов*

Товарищ Иванов —

мужчина крепкий,

в штаты врос

покрепше репки.

Сидит

бессменно

у стула в оправе,

придерживаясь

на службе

следующих правил.

Подходит к телефону —

достоинство складкой.

— Кто спрашивает?

— Товарищ тот!

И сразу

рот

в улыбке сладкой —

как будто

у него

не рот, а торт.

Когда

начальство

рассказывает анекдот,

такой,

от которого

покраснел бы и дуб, —

Иванов смеется,

смеется, как никто,

хотя

от флюса

ноет зуб.

Спросишь мнение —

придет в смятеньице,

деликатно

отложит

до дня

до следующего,

а к следующему

узнаете

мненьице —

уважаемого

товарища заведующего.

Начальство

одно

смахнут, как пыльцу…

Какое

ему,

Иванову,

дело?

Он служит

так же

другому лицу,

его печёнке,

улыбке,

телу.

Напялит

на себя

начальственную маску,

начальственные привычки,

начальственный вид.

Начальство ласковое —

и он

ласков.

Начальство грубое —

и он грубит.

Увидя безобразие,

не протестует впустую.

Протест

замирает

в зубах тугих.

— Пускай, мол,

первыми

другие протестуют.

Что я, в самом деле,

лучше других? —

Тот —

уволен.

Этот —

сокращен.

Бессменно

одно

Ивановье рыльце.

Везде

и всюду

пролезет он,

подмыленный

скользким

подхалимским мыльцем.

Впрочем,

написанное

ни для кого не ново —

разве нет

у вас

такого Иванова?

Кричу

благим

(а не просто) матом,

глядя

на подобные истории:

— Где я?

В лонах

красных наркоматов

или

в дооктябрьской консистории*?!

[1927]

Ответ на «Мечту»*

1. Мечта

Мороз повел суровым глазом,

с таким морозом быть греху, —

мое пальто подбито газом,

мое пальто не на меху.

Пускай, как тряпки, полы реют

и ноги пляшут тра-та-ты…

Одни мечты мне сердце греют —

такие знойные мечты!

Мороз. Врачом я скоро буду,

уж чую в воздухе банкет.

Я скоро-скоро позабуду

пору стипендий и анкет.

Нужды не будет и помину,

тогда пойдет совсем не то.

Уж скоро-скоро я покину

тебя, дырявое пальто!

Одену шубу подороже,

одену шляпу набекрень,

и в первый раз без всякой дрожи

я выйду в первый зимний день.

Затем — семейная картина.

Вернусь я вечером домой,

и будем греться у камина

вдвоем с молоденькой женой.

Я буду пользовать бесплатно

иль за гроши крестьянский люд.

Обедать буду аккуратно —

обед из трех приличных блюд.

А там… пойдут, как надо, детки.

Глядишь — я главврачом зовусь.

Окончат детки семилетку,

потом поступят детки в вуз.

Вузовец

2. Ответ

Что ж!

Напишу и я про то же.

Я

все мечтательное чту.

Мне хочется

слегка продолжить

поэта-вузовца «мечту».

Вузовец вырос.

Уже главврачом.

Живет, как в раю,

не тужа ни о чем.

Супружницы ласки

роскошны и пылки.

Бифштексы к обеду —

каждому фунт.

На каждого —

пива по две бутылки.

У каждого —

пышная шуба в шкафу.

И дети,

придя

из различнейших школ,

играют,

к папаше воссев на брюшко…

Рабочий не сыт.

Крестьянин мрачен.

Полураздетая мерзнет страна.

Но светятся

счастьем

глазки главврачьи:

— Я сыт,

и дело мое —

сторона. —

И вдруг

начинают приказы взывать:

«Ничем

от войны

не могли схорониться.

Спешите

себя

мобилизовать,

враги обступают Советов границы».

Главврач прочитал

и солидную ногу

направил обратно

домой,

в берлогу.

— Авось

они

без меня отобьются.

Я —

обыватель

и жажду уютца. —

А белые прут.

Чего им лениться?!

И взяли за ворот

поэта больницы.

Товарищ главврач,

на мечтательность плюньте!

Пух

из перин

выпускают ножницы.

Жену

твою

усастый унтер

за ко́сы

к себе

волочит в наложницы.

Лежит

плашмя

на пороге дочка.

Платок —

и кровь краснее платочка.

А где сынишка?

Высшую меру

суд

полевой

присудил пионеру.

Пошел

главврач

в лоскутном наряде

с папертей

с ихних

просить христа-ради.

Такой

уют

поджидает тех,

кто, бросив

бороться

за общее лучше,

себе самому

для своих утех

мечтает

создать

канарейный уютчик.

Вопрос

о личном счастье

не прост.

Когда

на республику

лезут громилы,

личное счастье —

это

рост

республики нашей

богатства и силы.

Сегодня

мир

живет на вулкане.

На что ж

мечты об уюте дали́сь?!

Устроимся все,

если в прошлое канет

проклятое слово

«капитализм».

[1927]

Польша*

Хотя

по Варшаве

ходят резво́*,

ни шум не услышишь,

ни спор,

одно звенит:

офицерский звон

сабель,

крестов

и шпор.

Блестят

позументы и галуны…

(как будто не жизнь,

а балет!),

и сабля

ясней молодой луны,

и золото эполет.

Перо у одних,

у других тюльпан,

чтоб красило

низкий лоб.

«Я, дескать, вельможный,

я, дескать, пан,

я, дескать, не смерд,

не холоп!»

Везде,

исследуйте улиц тыщи,

малюсеньких

и здоровенных, —

идет гражданин,

а сзади —

сыщик,

а сзади —

пара военных.

Придешь поесть,

закажешь пустяк,

а сбоку

этакий пялится.

И ежишься ты,

глаза опустя,

и вилку

стиснули пальцы.

Других прейскурантов мерещится текст

и поле

над скатертью стираной.

Эх,

ткнуть бы

другую вилку в бифштекс —

вот в этот бифштекс

размундиренный!

Во мне

никакой кровожадности нет,

и я

до расправ не лаком,

но пользы нет

от их эполет

ни миру,

ни нам,

ни полякам!

Смотрю:

на границе,

на всякий случай,

пока

от безделья томясь,

проволока

лежит колючая

для наших штанов

и мяс.

А мы, товарищ?

Какого рожна

глазеем

с прохладцей с этакой?

До самых зубов

вооружена

у нас

под боком

соседка.

[1927]

Чугунные штаны*

Саксонская площадь;

с площади плоской,

парадами пропылённой,

встает

металлический

пан Понятовский —

маршал

Наполеона*.

Штанов нет.

Жупан с плеч.

Конь

с медным хвостом.

В правой руке

у пана

меч,

направленный на восток.

Восток — это мы.

Восток — Украина,

деревни

и хаты наши.

И вот

обратить

Украину

в руины

грозятся

меч и маршал.

Нам

драться с вами —

нету причин,

мы —

братья польскому брату.

А будете лезть,

обломаем мечи

почище,

чем Бонапарту.

Не надо нам

вашего

ни волокна.

Пусть шлет вас

народ,

а не клика, —

и, сделайте милость,

пожалуйте к нам,

как член

Всесоюзного ЦИКа.

А если вы

спец

по военной беде,

под боком —

врагов орава,

ваш меч

оберните

на Бельведер*,

градусов на девяносто

вправо.

Там маршал

и лошадь

с трубою хвоста

любого поляка

на русского

за то,

что русский

первым восстал,

оттуда

будут

науськивать.

Но в Польше

маршалов

мало теперь.

Трудящихся —

много больше,

и если

ты

за Польшу,

тебе

придется

с нами стоять теперь

вдвоем

против панской Польши.

А памятники

есть и у нас.

Это —

дело везения.

И брюки дадим

из чугуна-с;

заслужишь

и стой…

До видзения!

[1927]

Сплошная неделя*

Бубнит

вселенная

в ухо нам,

тревогой напоена́:

идет война,

будет война,

война,

война,

война!

На минское поле,

как мухи на блюдце,

поляки,

летчики,

присели уже!

Говорят:

«заблудились!»* —

небось не заблудятся,

не сядут

в Париже

на аэродром Бурже.

Едут

англичане

к финнам в гости,

пристань

провожает,

кишит твердолобыми.

Едут

не в поезде

с цилиндром да с тростью —

на броненосцах,

с минами,

с бомбами.

Румыния

тоже

не плохо бронирована.

Министрик

три миллиарда

ровно

спер

себе

и жене на наряды.

Если

три

миллиарда

уворовано,

то сколько ж

тратилось

у них

на снаряды?

Еще

готовятся,

пока —

не лезут,

пока

дипломатии

улыбка

тонка.

Но будет —

двинут

гром и железо,

танками

на хаты

и по станкам…

Круг сжимается

у́же и у́же.

Ближе,

ближе

в шпорах нога.

Товарищ,

готовься

во всеоружии

встретить

лезущего врага:

в противогаз —

проворный

и быстрый,

саблю выостри

и почисть наган.

Уже

эполеты

и шпоры надели

генералы

да бароны.

Жизнь,

от сегодня

будь «неделя» —

сплошная

«Неделя обороны».

[1927]

Посмотрим сами, покажем им*

Рабочий Москвы,

ты видишь

везде:

в котлах —

асфальтное варево,

стропилы,

стук

и дым весь день,

и цены

сползают товаровы.

Союз расцветет

у полей в оправе,

с годами

разделаем в рай его.

Мы землю

завоевали

и правим,

чистя ее

и отстраивая.

Буржуи

тоже,

в кулак не свистя,

чихают

на наши ды́мы.

Знают,

что несколько лет спустя —

мы —

будем непобедимы.

Открыта

шпане

буржуев казна,

хотят,

чтоб заводчик пас нас.

Со всех сторон,

гулка и грозна,

идет

на Советы

опасность.

Сегодня

советской силы показ:

в ответ

на гнев чемберленский

в секунду

наденем

противогаз,

штыки рассияем в блеске.

Не думай,

чтоб займами

нас одарили.

Храни

республику

на свои гроши.

В ответ Чемберленам*

взлетай, эскадрилья,

винтами

вражье небо кроши!

Страна у нас

мягка и добра,

но землю Советов —

не трогайте:

тому,

кто свободу придет отобрать,

сумеем

остричь

когти.

[1927]

Иван Иванович Гонорарчиков*

(Заграничные газеты печатают безыменный протест русских писателей.)

Писатель

Иван Иваныч Гонорарчиков

правительство

советское

обвиняет в том,

что живет-де писатель

запечатанным ларчиком

и владеет

замо̀к

обцензуренным ртом.

Еле

преодолевая

пивную одурь,

напевает,

склонясь

головой соло́вой:

— О дайте,

дайте мне свободу*

сло̀ва. —

Я тоже

сделан

из писательского теста.

Действительно,

чего этой цензуре надо?

Присоединяю

голос

к писательскому протесту:

ознакомимся

с писательским

ларчиком-кладом!

Подойдем

к такому

демократично и ласково.

С чего начать?

Отодвинем

товарища

Лебедева-Полянского*

и сорвем

с писательского рта

печать.

Руки вымоем

и вынем

содержимое.

В начале

ротика —

пара

советских анекдотиков.

Здесь же

сразу,

от слюней мокра́,

гордая фраза:

— Я —

демократ! —

За ней —

другая,

длинней, чем глиста:

— Подайте

тридцать червонцев с листа! —

Что зуб —

то светоч.

Зубовная гниль,

светит,

как светят

гнилушки-огни.

А когда

язык

приподняли робкий,

сидевший

в глотке

наподобие пробки,

вырвался

визг осатанелый:

— Ура Милюкову,

даешь Дарданеллы! —

И сразу

все заорали:

— Закройте-ка

недра

благоухающего ротика! —

Мы

цензурой

белые враки обводим,

чтоб никто

не мешал

словам о свободе.

Чем точить

демократические лясы,

обливаясь

чаями

до четвертого поту,

поможем

и словом

свободному классу,

силой

оберегающему

и строящему свободу.

И вдруг

мелькает

мысль-заря:

а может быть,

я

и рифмую зря?

Не эмигрант ли

грязный

из бороденки вшивой

вычесал

и этот

протестик фальшивый?!

[1927]

Мускул свой, дыхание и тело тренируй с пользой для военного дела*

Никто не спорит:

летом

каждому

нужен спорт.

Но какой?

Зря помахивать

гирей и рукой?

Нет!

Не это!

С пользой проведи сегодняшнее лето.

Рубаху

в четыре пота промочив,

гол

загоняй

и ногой и лбом,

чтоб в будущем

бросать

разрывные мячи

в ответ

на град

белогвардейских бомб.

Нечего

мускулы

зря нагонять,

не нам

растить

«мужчин в соку».

Учись

вскочить

на лету на коня,

с плеча

учись

рубить на скаку.

Дача.

Комсомолки.

Сорок по Цельсию.

Стреляют

глазками

усастых проныр.

Комсомолка,

лучше

из нагана целься.

И думай:

перед тобой

лорды и паны́.

Жир

нарастает

тяжел и широк

на пышном лоне

канцелярского брюшка.

Служащий,

довольно.

Временный жирок

скидывай

в стрелковых кружках.

Знай

и французский

и английский бокс,

но не для того,

чтоб скулу

сворачивать вбок,

а для того,

чтоб, не боясь

ни штыков, ни пуль,

одному

обезоружить

целый патруль.

Если

любишь велосипед —

тоже

нечего

зря сопеть.

Помни,

на колесах

лучше, чем пеший,

доставишь в штаб

боевые депеши.

Развивай

дыханье,

мускулы,

тело

не для того,

чтоб зря

наращивать бицепс,

а чтоб крепить

оборону

и военное дело,

чтоб лучше

с белым биться.

[1927]

Наглядное пособие*

Вена.

Дрожит

от рева медного.

Пулями

лепит

пулеметный рокот…

Товарищи,

не забудем

этого

предметного

урока.

Просты

основания

этой были.

Все ясно.

Все чисто.

Фашисты,

конечно,

рабочих убили*, —

рабочие

бросились на фашистов.

Кровью

черных

земля мокра,

на победу

растим надежду!

Но

за социал-демократом

социал-демократ

с речами

встали

между.

— Так, мол, и так,

рабочие,

братцы… —

стелятся

мягкими ковёрчиками.

— Бросьте забастовку,

бросьте драться,

уладим

все

разговорчиками. —

Пока

уговаривали,

в окраинные улицы

вступали

фашистские войска, —

и вновь

револьверное дульце

нависло

у рабочего виска.

57 гробов,

а в гробах —

убитые пулями

черных рубах*.

Каждый театр

набит и открыт

по приказу

бургомистра,

эсдека Зейца,

Дескать,

под этот

рабочий рыд

лучше

еще

оперетты глазеются.

Партер

сияет,

весел и чист,

и ты,

галерочник,

смотри и учись.

Когда

перед тобою

встают фашисты,

обезоруженным

не окажись ты.

Нечего

слушать

рулады

пенья эсдечьего.

Во всех

уголках

земного шара

рабочий лозунг

будь таков:

разговаривай

с фашистами

языком пожаров,

словами пуль,

остротами штыков.

[1927]

«Комсомольская правда»*

Комсомольцев —

два миллиона.

А тираж?

На сотне тысяч замерз

и не множится.

Где же

организация

и размах наш?

Это ж

получаются

ножницы.

Что же

остальные

миллион девятьсот?

Читают,

воздерживаясь от выписки?

Считают,

упершись

в небесный свод,

звезды?

Или

читают вывески?

Газета —

это

не чтенье от скуки;

газетой

с республики

грязь скребете;

газета —

наши глаза

и руки,

помощь

ежедневная

в ежедневной работе.

Война

глядит

из пушечных жерл,

буржуи

раскидывают

хитрые сети.

Комсомольцы,

будьте настороже,

следите

за миром

по нашей газете.

Мало

в газете

читать статьи, —

подходи

с боков иных.

Помогай

листам

к молодежи дойти,

агитируй,

объясняй,

перепечатывай в стенных.

Вопросы

и трудные,

и веселые,

и скользкие,

и в дни труда

и в дни парадов —

ставила,

вела

и разрешала

«Комсомольская

правда».

Товарищи Вани,

товарищи Маши,

газета —

ближайшая

ваша

родня.

Делайте

дело

собственное

ваше,

лишний

номер

распространя.

Все —

от городов краснотрубых

до самой деревушки

глухой и дальней,

все ячейки

и все клубы,

комкомитеты,

избы-читальни,

вербуйте

новых

подписчиков тыщи-ка,

тиражу,

как собственному

росту,

рады,

каждый комсомолец,

стань

подписчиком

«Комсомольской правды»!

[1927]

Пиво и социализм*

Блюет напившийся.

Склонился ивой.

Вулканятся кружки,

пену пе́пля.

Над кружками

надпись:

«Раки

и пиво

завода имени* Бебеля*».

Хорошая шутка!

Недурно сострена́!

Одно обидно

до боли в печени,

что Бебеля нет, —

не видит старина,

какой он

у нас

знаменитый

и увековеченный.

В предвкушении

грядущих

пьяных аварий

вас

показывали б детям,

чтоб каждый вник:

— Вот

король некоронованный

жидких баварий,

знаменитый

марксист-пивник. —

Годок еще

будет

временем слизан —

рассеются

о Бебеле

биографические враки.

Для вас, мол,

Бебель —

«Женщина и социализм»*,

а для нас —

пиво и раки.

Жены

работающих

на ближнем заводе

уже

о мужьях

твердят стоусто:

— Ироды!

с Бебелем дружбу водят.

Чтоб этому

Бебелю

было пусто! —

В грязь,

как в лучшую

из кроватных ме́белей,

человек

улегся

под домовьи леса, —

и уже

не говорят про него —

«на-зю-зю-кался»,

а говорят —

«на-бе-бе-лился».

Еще б

водчонку

имени Энгельса,

под

имени Лассаля блины, —

и Маркс

не придумал бы

лучшей доли!

Что вы, товарищи,

бе-белены

объелись,

что ли?

Товарищ,

в мозгах

просьбишку вычекань,

да так,

чтоб не стерлась,

и век прождя:

брось привычку

(глупая привычка!)