—

приплетать

ко всему

фамилию вождя.

Думаю,

что надпись

надолго сохраните:

на таких мозгах

она —

как на граните.

[1927]

Гевлок Вильсон*

Товарищ,

вдаль

за моря запусти

свое

пролетарское око!

Тебе

Вильсона покажет стих,

по имени —

Гевло́ка.

Вильсон

представляет

союз моряков.

Смотрите, владыка моря каков.

Прежде чем

водным лидером сделаться,

он дрался

с бандами

судовладельцев.

Дрался, правда,

не очень шибко,

чтоб в будущем

драку

признать ошибкой.

Прошла

постепенно

молодость лет.

Прежнего пыла

нет как нет!

И Ви́льсон

в новом

сиянии

рабочим явился.

На пост

председательский

Ви́льсон воссел.

Покоятся

в креслах ляжки.

И стал он

союз

продавать

во все

тяжкие.

Английских матросов

он шлет воевать:

— Вперед,

за купцову прибыль! —

Он слал

матросов

на минах взрывать, —

и шли

корабли

под кипящую водь,

и жрали

матросов

рыбы.

Текут миллиарды

в карманы купцовы.

Купцовы морды

от счастья пунцовы.

Когда же

матрос,

обляпан в заплаты,

пришел

за парой грошей —

ему

урезали

хвост от зарплаты

и выставили

взашей.

Матрос изумился:

— Ловко!

Пойду

на них

забастовкой. —

К Вильсону —

о стачке рядиться.

А тот —

говорит о традициях!

— Мы

мирное счастье выкуем,

а стачка —

дело дикое. —

Когда же

все,

что стояло в споре,

и мелкие стычки,

и драчки,

разлились

в одно*

огромное море

всеобщей

великой стачки —

Гевлок

забастовку оную

решил

объявить незаконною.

Не сдерживая

лакейский зуд,

чтоб стачка

жиреть не мешала бы,

на собственных рабочих

в суд

Вильсон

обратился с жалобой!

Не сыщешь

аж до Тимбу́кту*

такого

второго фрукта!

Не вечно

вождям

союзных растяп

держать

в хозяйских хле́вах.

Мы знаем,

что ежедневно

растет

крыло

матросов левых.

Мы верим —

скоро

английский моряк

подымется,

даже на водах горя,

чтоб с шеи союза

смылся

мистер

Гевлок Ви́льсон.

[1927]

Чудеса!*

Как днище бочки,

правильным диском

стояла

луна

над дворцом Ливадийским.

Взошла над землей

и пошла заливать ее,

и льется на море,

на мир,

на Ливадию.

В царевых дворцах —

мужики-санаторники.

Луна, как дура,

почти в исступлении,

глядят

глаза

блинорожия плоского

в афишу на стенах дворца:

«Во вторник

выступление

товарища Маяковского*».

Сам самодержец,

здесь же,

рядом,

гонял по залам

и по биллиардам.

И вот,

где Романов

дулся с маркёрами,

шары

ложа́

под свитское ржание,

читаю я

крестьянам

о форме

стихов —

и о содержании.

Звонок.

Луна

отодвинулась тусклая,

и я,

в электричестве,

стою на эстраде.

Сидят предо мною

рязанские,

тульские,

почесывают бороды русские,

ерошат пальцами

русые пряди,

Их лица ясны,

яснее, чем блюдце,

где надо — хмуреют,

где надо —

смеются.

Пусть тот,

кто Советам

не знает це́ну,

со мною станет

от радости пьяным:

где можно

еще

читать во дворце —

что?

Стихи!

Кому?

Крестьянам!

Такую страну

и сравнивать не с чем, —

где еще

мыслимы

подобные вещи?!

И думаю я

обо всем,

как о чуде.

Такое настало,

а что еще будет!

Вижу:

выходят

после лекции

два мужика

слоновьей комплекции.

Уселись

вдвоем

под стеклянный шар,

и первый

второму

заметил:

— Мишка,

оченно хороша —

эта

последняя

была рифмишка. —

И долго еще

гудят ливадийцы

на желтых дорожках,

у синей водицы.

[1927]

Маруся отравилась*

Вечером после работы этот комсомолец уже не ваш товарищ. Вы не называйте его Борей, а, подделываясь под гнусавый французский акцент, должны называть его «Боб»…

«Комс. правда»

В Ленинграде девушка-работница отравилась, потому что у нее не было лакированных туфель, точно таких же, какие носила ее подруга Таня…

«Комс. правда»

Из тучки месяц вылез,

молоденький такой…

Маруська отравилась,

везут в прием-покой.

Понравился Маруське

один

с недавних пор:

нафабренные усики,

расчесанный пробор.

Он был

монтером Ваней,

но…

в духе парижан,

себе

присвоил званье:

«электротехник Жан».

Он говорил ей часто

одну и ту же речь:

— Ужасное мещанство —

невинность

зря

беречь. —

Сошлись и погуляли,

и хмурит

Жан

лицо, —

нашел он,

что

у Ляли

красивше бельецо.

Марусе разнесчастной

сказал, как джентльмен:

— Ужасное мещанство —

семейный

этот

плен. —

Он с ней

расстался

ровно

через пятнадцать дней,

за то,

что лакированных

нет туфелек у ней.

На туфли

денег надо,

а денег

нет и так…

Себе

Маруся

яду

купила

на пятак.

Короткой

жизни

точка.

— Смер-тель-ный

я-яд

испит…

В малиновом платочке

в гробу

Маруся

спит.

Развылся ветер гадкий.

На вечер,

ветру в лад,

в ячейке

об упадке

поставили

доклад.

Почему?

В сердце

без лесенки

лезут

эти песенки.

Где родина

этих

бездарных романсов?

Там,

где белые

лаются моською?

Нет!

Эту песню

родила масса —

наша

комсомольская.

Легко

врага

продырявить наганом.

Или —

голову с плеч,

и саблю вытри.

А как

сейчас

нащупать врага нам?

Таится.

Хитрый!

Во что б ни обулись,

что б ни надели —

обноски

буржуев

у нас на теле.

И нет

тебе

пути-прямика.

Нашей

культуришке

без году неделя,

а ихней —

века!

И растут

черные

дурни

и дуры,

ничем не защищенные

от барахла культуры.

На улицу вышел —

глаза разопри!

В каждой витрине

буржуевы обноски:

какая-нибудь

шляпа

с пером «распри»,

и туфли

показывают

лакированные носики.

Простенькую

блузу нам

и надеть конфузно.

На улицах,

под руководством

Гарри Пилей*,

расставило

сети

Совкино, —

от нашей

сегодняшней

трудной были

уносит

к жизни к иной.

Там

ни единого

ни Ваньки,

ни Пети,

одни

Жанны,

одни

Кэти.

Толча комплименты,

как воду в ступке,

люди

совершают

благородные поступки.

Всё

бароны,

графы — всё,

живут

по разным

роскошным городам,

ограбят

и скажут:

— Мерси, мусье, —

изнасилуют

и скажут:

— Пардон, мадам. —

На ленте

каждая —

графиня минимум.

Перо в шляпу

да серьги в уши.

Куда же

сравниться

с такими графинями

заводской

Феклуше да Марфуше?

И мальчики

пачками

стреляют за нэпачками.

Нравятся

мальчикам

в маникюре пальчики.

Играют

этим пальчиком

нэпачки

на рояльчике.

А сунешься в клуб —

речь рвотная.

Чешут

языками

чиновноустые.

Раз международное,

два международное,

но нельзя же до бесчувствия!

Напротив клуба

дверь пивнушки.

Веселье,

грохот,

как будто пушки!

Старается

разная

музыкальная челядь

пианинить

и виолончелить.

Входите, товарищи,

зайдите, подружечки,

выпейте,

пожалуйста,

по пенной кружечке!

Что?

Крою

пиво пенное, —

только что вам

с этого?!

Что даю взамен я?

Что вам посоветовать?

Хорошо

и целоваться,

и вино.

Но…

вино и поэзия,

и если

ее

хоть раз

по-настоящему

испили рты,

ее

не заменит

никакое питье,

никакие пива,

никакие спирты.

Помни

ежедневно,

что ты

зодчий

и новых отношений

и новых любовей, —

и станет

ерундовым

любовный эпизодчик

какой-нибудь Любы

к любому Вове.

Можно и кепки,

можно и шляпы,

можно

и перчатки надеть на лапы.

Но нет

на свете

прекрасней одежи,

чем бронза мускулов

и свежесть кожи.

И если

подыметесь

чисты́ и стройны́,

любую

одежу

заказывайте Москвошвею,

и…

лучшие

девушки

нашей страны

сами

бросятся

вам на шею.

[1927]

Письмо к любимой молчанова, брошенной им, как о том сообщается в № 219 «Комсомольской Правды» в стихе по имени «Свидание»*

Слышал —

вас Молчанов* бросил,

будто

он

предпринял это,

видя,

что у вас

под осень

нет

«изячного» жакета.

На косынку

цвета синьки

смотрит он

и цедит еле:

— Что вы

ходите в косынке?

да и…

мордой постарели?*

Мне

пожалте

грудь тугую.

Ну,

а если

нету этаких…*

Мы найдем себе другую

в разызысканной жакетке. —

Припомадясь

и прикрасясь,

эту

гадость

вливши в стих,

хочет

он

марксистский базис

под жакетку

подвести.

«За боль годов,

за все невзгоды

глухим сомнениям не быть!*

Под этим мирным небосводом

хочу смеяться

и любить».

Сказано веско.

Посмотрите, дескать:

шел я верхом,

шел я низом,

строил

мост в социализм,

недостроил

и устал

и уселся

у моста́.

Травка

выросла

у мо́ста,

по мосту́

идут овечки,

мы желаем

— очень просто! —*

отдохнуть

у этой речки.

Заверните ваше знамя!

Перед нами

ясность вод,

в бок —

цветочки,

а над нами —

мирный-мирный небосвод.

Брошенная,

не бойтесь красивого слога

поэта,

музой венча́нного!

Просто

и строго

ответьте

на лиру Молчанова:

— Прекратите ваши трели!

Я не знаю,

я стара ли,

но вы,

Молчанов,

постарели,

вы

и ваши пасторали.

Знаю я —

в жакетах в этих

на Петровке

бабья банда.

Эти

польские жакетки

к нам

провозят

контрабандой.

Чем, служа

у муз

по найму,

на мое

тряпье

коситься,

вы б

индустриальным займом

помогли

рожденью

ситцев.

Череп,

што ль,

пустеет чаном,

выбил

мысли

грохот лирный?

Это где же

вы,

Молчанов,

небосвод

узрели

мирный?

В гущу

ваших ро́здыхов,

под цветочки,

на́ реку

заграничным воздухом

не доносит гарьку?

Или

за любовной блажью

не видать

угрозу вражью?

Литературная шатия,

успокойте ваши нервы,

отойдите —

вы мешаете

мобилизациям и маневрам.

[1927]

«Англичанка мутит»*

Сложны

и путаны

пути политики.

Стоя

на каждом пути,

любою каверзой

в любом видике

англичанка мутит.

В каждой газете

стоит картинка:

на шее у Бриана*

туша Детердинга*.

Зол и рьян

мусье Бриан,

орет благим,

истошным матом:

«Раковский,

Раковского,

Раковскому уйти!*

Он

никакая

не персона грата», —

это

Бриана

англичанка мутит.

И если

спокойные китайцы

в трюмах

и между котлами

на наших матросов

кидаются

с арестами

и кандалами,

цепь,

на один мотив гуди:

китайца мозги

англичанка мутит.

Если держим

наготове помпы

на случай

фабричных

поджогов и пожаров

и если

целит револьверы и бомбы

в нас

половина земного шара —

это в секреты,

в дела и в бумаги

носище сует

английский а́гент,

контрразведчик

ему

титул,

его

деньгой

англичанка мутит.

Не простая англичанка —

богатая барыня.

Вокруг англичанки

лакеи-парни.

Простых рабочих

не допускают

на хозяйские очи.

Лидер-лакей

услуживает ей.

Ходят Макдональды*

вокруг англичанки,

головы у них —

как пустые чайники.

Лакей

подает

то кофею, то чаю,

тычет

подносы

хозяйке по́д нос.

На вопросы барыньки

они отвечают:

— Как вам, барыня, будет угодно-с. —

Да нас

не смутишь —

и год мутив.

На всех маневрах

в марширующих ротах

слышу

один и тот же мотив:

«Англичанка,

легче на поворотах!»

[1927]

Рапорт профсоюзов*

Прожив года

и голодные и ярые,

подытоживая десять лет,

рапортуют

полтора миллиона пролетариев,

подняв

над головою

профсоюзный билет:*

— Голосом,

осевшим от железной пыли,

рабочему классу

клянемся в том,

что мы

по-прежнему

будем, как были, —

октябрьской диктатуры

спинным хребтом.

Среди

лесов бесконечного ле́са,

где строится страна

или ставят заплаты,

мы

будем

беречь

рабочие интересы —

колдоговор,

жилье

и зарплату.

Нам

денег

не дадут

застраивать пустыри,

у банкиров

к нам

понятный холод.

Мы

сами

выкуем

сталь индустрии,

жизнь переведя

на машинный ход.

Мы

будем

республику

отстраивать и строгать,

но в особенности —

утроим,

перед лицом наступающего врага,

силу

обороноспособности.

И если

о новых

наступающих баронах

пронесется

над республикой

кровавая весть,

на вопрос республики:

— Готовы к обороне? —

полтора миллиона ответят:

— Есть! —

[1927]

«Массам непонятно»*

Между писателем

и читателем

стоят посредники,

и вкус

у посредника

самый средненький.

Этаких

средненьких

из посреднической рати

тыща

и в критиках

и в редакторате.

Куда бы

мысль твоя

ни скакала,

этот

все

озирает сонно:

— Я

человек

другого закала.

Помню, как сейчас,

в стихах

у Надсо̀на*…

Рабочий

не любит

строчек коротеньких.

А еще

посредников

кроет Асеев*.

А знаки препинания?

Точка —

как родинка.

Вы

стих украшаете,

точки рассеяв.

Товарищ Маяковский,

писали б ямбом,

двугривенный

на строчку

прибавил вам бы. —

Расскажет

несколько

средневековых легенд,

объяснение

часа на четыре затянет,

и ко всему

присказывает

унылый интеллигент:

— Вас

не понимают

рабочие и крестьяне. —

Сникает

автор

от сознания вины.

А этот самый

критик влиятельный

крестьянина

видел

только до войны,

при покупке

на даче

ножки телятины.

А рабочих

и того менее —

случайно

двух

во время наводнения.

Глядели

с моста

на места и картины,

на разлив,

на плывущие льдины.

Критик

обошел умиленно

двух представителей

из десяти миллионов.

Ничего особенного —

руки и груди…

Люди — как люди!

А вечером

за чаем

сидел и хвастал:

— Я вот

знаю

рабочий класс-то.

Я

душу

прочел

за их молчанием —

ни упадка,

ни отчаяния.

Кто может

читаться

в этаком классе?

Только Гоголь,

только классик.

А крестьянство?

Тоже.

Никак не иначе.

Как сейчас, помню —

весною, на даче… —

Этакие разговорчики

у литераторов

у нас

часто

заменяют

знание масс.

И идут

дореволюционного образца

творения слова,

кисти

и резца.

И в массу

плывет

интеллигентский дар —

грезы,

розы

и звон гитар.

Прошу

писателей,

с перепугу бледных,

бросить

высюсюкивать

стихи для бедных.

Понимает

ведущий класс

и искусство

не хуже вас.

Культуру

высокую

в массы двигай!

Такую,

как и прочим.

Нужна

и понятна

хорошая книга —

и вам,

и мне,

и крестьянам,

и рабочим.

[1927]

Размышления о Молчанове Иване и о поэзии*

Я взял газету

и лег на диван.

Читаю:

«Скучает

Молчанов Иван»*.

Не скрою, Ванечка:

скушно и нам.

И ваши стишонки —

скуки вина.

Десятый Октябрь

у всех на носу,

а вы

ухватились

за чью-то косу.

Люби́те

и Машу

и косы ейные.

Это

ваше

дело семейное.

Но что нам за толк

от вашей

от бабы?!

Получше

стишки

писали хотя бы.

Но плох ваш роман.

И стих неказист.

Вот так

любил бы

любой гимназист.

Вы нам обещаете,

скушный Ваня,

на случай нужды

пойти, барабаня.

Де, будет

туман*.

И отверзнете рот

на весь

на туман

заорете:

— Вперед! —

Де,

— выше взвивайте

красное знамя!

Вперед, переплетчики,

а я —

за вами. —

Орать

«Караул!»,

попавши в туман?

На это

не надо

большого ума.

Сегодняшний

день

возвеличить вам ли,

в хвосте

у событий

о девушках мямля?!

Поэт

настоящий

вздувает

заранее

из искры

неясной —

ясное знание.

[1927]

Понедельник — субботник*

Выходи,

разголося́

песни,

смех

и галдеж,

партийный

и беспартийный —

вся

рабочая молодежь!

Дойди,

комсомольской колонны вершина,

до места —

самого сорного.

Что б не было

ни одной

беспризорной машины,

ни одного

мальчугана беспризорного!

С этого

понедельника

ни одного бездельника,

и воскресение

и суббота

понедельничная работа.

Чините

пути

на субботнике!

Грузите

вагоны порожненькие!

Сегодня —

все плотники,

все

железнодорожники.

Бодрей

в ряды,

молодежь

комсомола,

киркой орудующего.

Сегодня

новый

кладешь

камень

в здание будущего.

[1927]

Автобусом по Москве*

Десять прошло.

Понимаете?

Десять!

Как же ж

поэтам не стараться?

Как

на театре

актерам не чудесить?

Как

не литься

лавой демонстраций?

Десять лет —

сразу не минуют.

Десять лет —

ужасно много!

А мы

вспоминаем

любую из минут.

С каждой

минутой

шагали в ногу.

Кто не помнит только

переулок

Орликов?!

В семнадцатом

из Орликова

выпускали голенькова.

А теперь

задираю голову мою

на Запад

и на Восток,

на Север

и на Юг.

Солнцами

окон

сияет Госторг,

Ваня

и Вася —

иди,

одевайся!

Полдома

на Тверской

(Газетного угол).

Всю ночь

и день-деньской —

сквозь окошки

вьюга.

Этот дом

пустой

орал

на всех:

— Гражданин,

стой!

Руки вверх! —

Не послушал окрика, —

от тебя —

мокренько.

Дом —

теперь:

огня игра.

Подходи хоть ночью ты!

Тут

тебе

телеграф —

сбоку почты.

Влю —

блен

весь —

ма —

вмес —

то

пись —

ма

к милке

прямо

шли телеграммы.

На Кузнецком

на мосту,

где дома*

сейчас

растут, —

помню,

было:

пала

кобыла,

а толпа

над дохлой

голодная

охала.

А теперь

магазин

горит

для разинь.

Ваня

наряден.

Идет,

и губа его

вся

в шоколаде

с фабрики Бабаева.

Вечером

и поутру,

с трубами

и без труб —

подымал

невозможный труд

улиц

разрушенных

труп.

Под скромностью

ложной

радость не тая,

ору

с победителями

голода и тьмы:

— Это —

я!

Это —

мы!

[1927]

Было — есть*

Все хочу обнять,

да не хватит пыла, —

куда

ни вздумаешь

глазом повесть,

везде вспоминаешь

то, что было,

и то,

что есть.

От издевки

от царёвой

глаз

России

был зарёван.

Мы

прогнали государя,

по шеям

слегка

ударя.

И идет по свету,

и гудит по свету,

что есть

страна,

а начальствов нету.

Что народ

трудовой

на земле

на этой

правит сам собой

сквозь свои советы.

Полицейским вынянчен

старый строй,

а нынче —

описать аж

не с кого

рожу полицейского.

Где мат

гудел,

где свисток сипел,

теперь —

развежливая

«снегирей»* манера.

Мы —

милиционеры.

Баки паклей,

глазки колки,

чин

чиновной рати.

Был он

хоть и в треуголке,

но дурак

в квадрате.

И в быт

в новенький

лезут

чиновники.

Номерам

не век низаться,

и не век

бумажный гнет!

Гонит

их

организация,

гнет НОТ*.

Ложилась

тень

на все века

от паука-крестовика.

А где

сегодня

чиновники вер?

Ни чиновников,

ни молелен.

Дети играют,

цветет сквер,

а посредине —

Ленин.

Кровь

крестьян

кулак лакал,

нынче

сдох от скуки ж,

и теперь

из кулака

стал он

просто — кукиш.

Девки

и парни,

помните о барине?

Убежал

помещик,

раскидавши вещи.

Наши теперь

яровые и озимь.

Сшито

село

на другой фасон.

Идет коллективом,

гудит колхозом,

плюет

на кобылу

пылкий фордзон*.

Ну,

а где же фабрикант?

Унесла

времен река.

Лишь

когда

на шарж заглянете,

вспомните

о фабриканте.

А фабрика

по-новому

железа ва́рит.

Потеет директор,

гудит завком.

Свободный рабочий

льет товары

в котел республики

полным совком.

[1927]

Гимназист или строитель*

Были

у папочки

дети —

гимназистики.

На фуражке-шапочке —

серебряные листики.

В гимназию —

рысью.

Голова —

турнепсом.

Грузит

белобрысую —

латынью,

эпосом.

Вбивают

грамматику

в голову-дуру,

мате-ма-тику

и

литературу:

«Пифагоровы штаны

на все стороны равны…»*

«Алексей,

Гордей,

Сергей,

Глеб,

Матвей

да Еремей…»*

Зубрят

Иловайских*,

приклеив к носу,

про Барбароссов*

и

про Каноссу*.

От новых

переносятся

к старым векам,

перелистывают

справа налево;

дескать,

был

мусью Адам,

и была

мадам Ева.

В ухо —

как вода,

из уха —

как водица,

то,

что никогда

и никому не пригодится.

В башку

втемяшивают,

годы тратя:

«Не лепо ли

бяше,

братие…»*

Бублики-нули.

Единицы ле́са…

А сын

твердит,

дрожа осиной:

«Пой,

о богиня,

про гнев

Ахиллеса,

Пелеева сына»*.

Зубрит —

8 лет! —

чтобы ему дорасти

до зрелости

и

до премудрости.

Получит

гимназистик

аттестат-листик.

От радости —

светится,

напьется, как медведица.

Листик

взяв,

положит

в шкаф,

и лежит

в целости

аттестат зрелости.

И сказки

про ангелов,

которых нет,

и все,

что задавали

— до и от —

и все,

что зубрили

восемь лет, —

старательно

забывают

в один год.

И если

и пишет

— ученый и прыткий, —

то к тете,

и только

поздравительные открытки.

Бывшие гимназисты —

в дороге,

в и́збранной,

кому

понадобился

вздор развызубренный?!

Наши

не сопели

ни по каким гимназиям,

учились

ощупью,

по жизни лазая,

веря

в силу

единственной науки —

той,

что облегчает

человечие руки.

Дисциплина машин,

электричество,

пар

учат

не хуже

учебников и парт.

Комса́

на фабрике

«Красная нить»

решила

по-новому

нитки вить*.

Ночами

она

сидит над вопросом:

как лучше

укладывать

нитки по гроссам?

Что сделать,

чтоб ящики

с ниткой этой

текли

по станку

непрерывной лентой?

На что

по селам

спрос настоящий —

большой продавать

или маленький ящик?

С трудом

полководя

чисел оравою,

считают

и чертят

рукою корявой.

Зубами

стараются

в гранит вгрызаться,

в самую

в «раци —

онализацию».

И вот,

в результате

грызенья гранита —

работы меньше

и

больше ниток.

Аж сам

на комсомолию эту

серебряным

глазом,

моргая сквозь смету,

глядит

пораженный

рубль сбереженный.

Остались

от старого

ножки да рожки,

но и сейчас

встречается дядя

такой,

который

в глупой зубрежке

науки

без толку

долбит, как дятел.

Книга — книгой,

а мозгами

двигай.

Отжившие

навыки

выгони, выстегав.

Старье —

отвяжись!

Долой

советских гимназистиков!

Больше —

строящих

живую жизнь!

[1927]

Баку*

I

Объевшись рыбачьими шхунами до́сыта,

Каспийское море

пьяно от норд-оста.

На берегу —

волна неуклюжа

и сразу

ложится

недвижимой лужей.

На лужах

и грязи,

берег покрывшей,

в труде копошится

Баку плоскокрыший.

Песчаная почва

чахотит деревья,

норд-ост шатает, веточки выстегав.

На всех бульварах,

под башней Девьей*,

каких-нибудь

штук восемнадцать листиков.

Стой

и нефть таскай из песка —

тоска!

Что надо

в этом Баку

Детерди́нгу*?

Он может

купить

не Баку —

а картинку.

Он может

купить

половину Сицилии

(как спички

в лавке

не раз покупали мы).

Ему

сицилийки не нравятся?

Или

природа плохая?

Финики, пальмы!

Не уговоришь его,

как ни усердствуй.

Сошло

с Детерди́нга

английское сэрство.

И сэр

такой испускает рык,

какой

испускать

лабазник привык:

— На кой они хрен мне,

финики эти?!

Нефти хочу!

Нефти!!!

II

Это что ж за такая за нефть?

Что за вещь за такая

паршивая,

если, презрев

сицилийских дев,

сам Детердинг,

осатанев*,

стал

печатать

червонцы фальшивые?

Сила нефти:

в грядущем бреду,

если