Полное собрание сочинений в тринадцати томах. Том 9. Стихотворения 1928. Владимир Владимирович Маяковский

Без руля и без ветрил*

На эфирном океане,

там,

где тучи-борода,

громко плавает в тумане

радио-белиберда.*

Утро.

На столике стоит труба.

И вдруг

как будто

трубу прорвало́,

в перепонку

в барабанную

забубнила, груба:

«Алло!

Алло!!

Алло!!!

Алло!!!!»

А затем —

тенорок

(держись, начинается!):

«Товарищи,

слушайте

очередной урок,

как сохранить

и полировать яйца».

Задумался,

заволновался,

бросил кровать,

в мозгах

темно,

как на дне штолен.

— К чему ж мне

яйца полировать?

К пасхе,

што ли?! —

Настраиваю

приемник

на новый лад.

Не захочет ли

новая волна порадовать?

А из трубы —

замогильный доклад,

какая-то

ведомственная

чушь аппаратова.

Докладец

полтора часа прослушав,

стал упадочником

и затосковал.

И вдруг…

встрепенулись

восторженные уши:

«Алло!

Последние новости!

Москва».

Но то́тчас

в уши

писк и фырк.

Звуки заскакали*,

заиграли в прятки —

это

широковещательная Уфы

дует

в хвост

широковещательную Вятки.

Наконец

из терпения

вывели и меня.

Трубку

душу́,

за горло взявши,

а на меня

посыпались имена:

Зины,

Егора,

Миши,

Лели,

Яши!*

День

промучившись

в этом роде,

ложусь,

а радио

бубнит под одеяло:

«Во саду аль в огороде

девица гуляла».

Не заснешь,

хоть так ложись,

хоть ина́че.

С громом

во всем теле

крою

дедушку радиопередачи*

и бабушку

радиопочте́лей*.

Дремлют штаты в склепах зданий.

Им не радость,

не печаль,

им*

в грядущем нет желаний,

им…

— семь с половиной миллионов! — не жаль!

[1928]

Даешь хлеб!*

Труд рабочего,

хлеб крестьян —

на этих

двух осях

катится

время

на всех скоростях,

и вертится

жизнь вся.

И если

вдоволь

муку меля

советская

вертится мельница,

тебя —

свобода,

тебя —

земля,

никто

отобрать не посмелится.

Набег

дворянства

не раз повторен:

отбито

и сожжено —

лишь потому,

что в сумках

патрон

с краюхой лежал,

с аржаной.

Деревня

пошла

ходить в сапогах.

(Не лаптем же —

слякоть хлебать!).

Есть сапоги.

Но есть…

пока

рабочему

есть хлеба́.

Добреет крестьянство

и дом его,

и засухой

хлеб

не покаран.

Так в чем же заминка?

И отчего

хвосты

у наших пекарен?

Спокойствие.

Солнце

встает на заре,

а к ночи

садится на домики,

и глядя

на тишь,

ковыряют в ноздре

некоторые

губ-комики.

Зерно

не посыпется в рот само,

гляди,

чтоб леность

начисто смёл —

и голос надобен вкрадчивый.

Работу

удвой

на селе,

комсомол!

Буди,

помогай,

раскачивай!

Чтоб каждый понял,

чтоб каждый налег,

чтоб за семь

ближайших суток

пошел

на ссыпные

сельхозналог,

скользнула

по снегу

семссуда.

Несись

по деревне

под все дымки́.

— Снимай,

крестьянин,

с амбаров замки!

Мы —

общей стройки участники.

Хлеб —

государству!

Ни пуда муки

не ссыпем

отныне

у частника!

[1928]

Три тысячи и три сестры*

Помните

раньше

дела провинций? —

Играть в преферанс,*

прозябать

и травиться.

Три тысячи три,

до боли скул,

скулили сестры,

впадая в тоску.

В Москву!

В Москву!!

В Москву!!!

В Москву!!!!

Москва белокаменная,

Москва камнекрасная

всегда

была мне

мила и прекрасна.

Но нам ли

столицей одной утолиться?!

Пиджак Москвы

для Союза узок.

И вижу я —

за столицей столица

растет

из безмерной силы Союза.

Где во́роны

вились,

над падалью каркав,

в полотна

железных дорог

забинтованный,

столицей

гудит

украинский Харьков*,

живой,

трудовой

и железобетонный.

За горами угля́

и рельс

поезда

не устанут свистать.

Блок про это писал:

«Загорелась

Мне Америки новой звезда!»*

Где раньше

су́шу

китов и акул

лизало

безрыбое море,

в дворцах

и бульварах

ласкает Баку —

того,

кто трудом измо́рен.

А здесь,

где афиши

щипала коза,

— «Исполнят

такие-то арии»… —

сказанием

встает Казань,

столица

Красной Татарии.

Москве взгрустнулось.

Старушка, што ты?!

Смотри

и радуйся, простолицая:

вылупливаются,

во все Советские Штаты,

новорожденные столицы!

[1928]

Дядя Эмэспэо*

МСПО предложило вузовцам меню завтраков по… 3 рубля 50 копеек.

Славлю,

от восторга воя,

дядю

ЭМЭСПЭО я.

Видит дядя:

вузовцы

в голод

знанием грузятся.

На голодных вузов глядя,

вдрызг

расчувствовался дядя.

Говорит,

глаза коряча:

«Вот вам —

завтрак разгорячий

Черноморских

устриц с писком

заедайте

супом-биском.

Ешьте,

если к дичи падки,

на жаркое

куропатки.

Рыбку ели?

Ах, не ели?

Вот

на третье вам —

форели.

А на сладкое

же

жрите

это бламанже.

Не забудете

века

завтрак

на два червяка*!»

Что ж,

я дядю не виню:

он

привык к таким меню.

Только

что-то

вузовцы

не едят,

конфузятся.

«Что приуныли?

Бокалы не пените?!

Жир куропатки

шампанским полей!»

«Добрый дядя,

у нас

стипендий

только всего —

25 рублей!»

Ты расскажи,

ЭМЭСПЭО, нам,

чтобы зажить

с комсомолом в ладах,

много ль

таких

расцветает пионом

в расканцелярских

ваших садах?

Опустили бы,

мечтатели,

головки

с поднебесий

на вонючие столовки.

[1928]

Екатеринбург — Свердловск*

Из снегового,

слепящего лоска,

из перепутанных

сучьев

и хвои —

встает

внезапно

домами Свердловска

новый город:

работник и воин.

Под Екатеринбургом

рыли каратики,

вгрызались

в мерзлые

породы и ру́ды —

чтоб на грудях

коронованной Катьки

переливались

изумруды.

У штолен

в боках

корпели,

пока —

Октябрь

из шахт

на улицы ринул,

и…

разослала

октябрьская ломка

к чертям

орлов Екатерины

и к богу —

Екатерины

потомка.

И грабя

и испепеляя,

орда растакая-то

прошла

по городу,

войну волоча.

Порол Пепеляев*.

Свирепствовал Га́йда*.

Орлом

клевался

верховный Колчак*.

Потухло

и пожаров пламя,

и лишь,

от него

как будто ожог,

сегодня

горит —

временам на память —

в свердловском небе

красный флажок.

Под ним

с простора

от снега светлого

встает

новоро́жденный

город Све́рдлова.

Полунебоскребы

лесами по́днял,

чтоб в электричестве

мыть вечера́,

а рядом —

гриб,

дыра,

преисподняя,

как будто

у города

нету

«сегодня»,

а только —

«завтра»

и «вчера».

В санях

промежду

бирж и трестов

свисти

во весь

широченный проспект.

И…

заколдованное место:

вдруг

проспект

обрывает разбег.

Просыпали

в ночь

расчернее могилы

звезды-табачишко

из неба кисета.

И грудью

топок

дышут Тагилы,

да трубки

заводов

курят в Исети.

У этого

города

нету традиций,

бульвара,

дворца,

фонтана и неги.

У нас

на глазах

городище родится

из воли

Урала,

труда

и энергии!

[1928]

Рассказ литейщика Ивана Козырева о вселении в новую квартиру*

Я пролетарий.

Объясняться лишне.

Жил,

как мать произвела, родив.

И вот мне

квартиру

дает жилищный,

мой,

рабочий,

кооператив.

Во — ширина!

Высота — во!

Проветрена,

освещена

и согрета.

Все хорошо.

Но больше всего

мне

понравилось —

это:

это

белее лунного света,

удобней,

чем земля обетованная,

это —

да что говорить об этом,

это —

ванная.

Вода в кране —

холодная крайне.

Кран

другой

не тронешь рукой.

Можешь

холодной

мыть хохол,

горячей —

пот пор.

На кране

одном

написано:

«Хол.»,

на кране другом —

«Гор.».

Придешь усталый,

вешаться хочется.

Ни щи не радуют,

ни чая клокотанье.

А чайкой поплещешься —

и мертвый расхохочется

от этого

плещущего щекотания.

Как будто

пришел

к социализму в гости,

от удовольствия —

захватывает дых.

Брюки на крюк,

блузу на гвоздик,

мыло в руку

и…

бултых!

Сядешь

и моешься

долго, долго.

Словом,

сидишь,

пока охота.

Просто

в комнате

лето и Волга —

только что нету

рыб и пароходов.

Хоть грязь

на тебе

десятилетнего стажа,

с тебя

корою с дерева,

чуть не лыком,

сходит сажа,

смывается, стерва.

И уж распаришься,

разжаришься уж!

Тут —

вертай ручки:

и каплет

прохладный

дождик-душ

из дырчатой

железной тучки.

Ну ж и ласковость в этом душе!

Тебя

никакой

не возьмет упадок:

погладит волосы,

потреплет уши

и течет

по желобу

промежду лопаток.

Воду

стираешь

с мокрого тельца

полотенцем,

как зверь, мохнатым.

Чтобы суше пяткам —

пол

стелется,

извиняюсь за выражение,

пробковым матом.

Себя разглядевши

в зеркало вправленное,

в рубаху

в чистую —

влазь.

Влажу и думаю:

— Очень правильная

эта,

наша,

советская власть.

Свердловск

28 января 1928 г.

Император*

Помню —

то ли пасха,

то ли —

рождество:

вымыто

и насухо

расчищено торжество.

По Тверской

шпалерами

стоят рядовые,

перед рядовыми —

пристава.

Приставов

глазами

едят городовые:

— Ваше благородие,

арестовать? —

Крутит

полицмейстер

за уши ус.

Пристав козыряет:

— Слушаюсь! —

И вижу —

катится ландо,

и в этой вот ланде*

сидит

военный молодой

в холеной бороде.

Перед ним,

как чурки,

четыре дочурки.

И на спинах булыжных,

как на наших горбах,

свита

за ним

в орлах и в гербах.

И раззвонившие колокола

расплылись

в дамском писке:

Уррра!

царь-государь Николай,

император

и самодержец всероссийский!

Снег заносит

косые кровельки,

серебрит

телеграфную сеть,

он схватился

за холод проволоки

и остался

на ней

висеть.

На всю Сибирь,

на весь Урал

метельная мура.

За Исетью*,

где шахты и кручи,

за Исетью,

где ветер свистел,

приумолк

исполкомовский кучер

и встал

на девятой версте.

Вселенную

снегом заволокло.

Ни зги не видать —

как на зло̀.

И только

следы

от брюха волков

по следу

диких козлов.

Шесть пудов

(для веса ровного!),

будто правит

кедров полком он,

снег хрустит

под Парамоновым,

председателем

исполкома.

Распахнулся весь,

роют

снег

пимы.

— Будто было здесь?!

Нет, не здесь.

Мимо! —

Здесь кедр

топором перетроган,

зарубки

под корень коры,

у корня,

под кедром,

дорога,

а в ней —

император зарыт*.

Лишь тучи

флагами плавают,

да в тучах

птичье вранье,

крикливое и одноглавое,

ругается воронье.

Прельщают

многих

короны лучи.

Пожалте,

дворяне и шляхта,

корону

можно

у нас получить,

но только

вместе с шахтой*.

Свердловск

[1928]

Сердечная просьба*

«Ку-ль-т-у-р-р-рная р-р-р-еволюция!»

И пустились!

Каждый вечер

блещут мысли,

фразы льются,

пухнут диспуты

и речи.

Потрясая истин кладом

(и не глядя

на бумажку),

выступал

вчера

с докладом

сам

товарищ Лукомашко*.

Начал

с комплиментов ярых:

распластав

язык

пластом,

пел

о наших юбилярах,

о Шекспире,

о Толстом*.

Он трубил

в тонах победных,

напрягая

тихий

рот,

что курить

ужасно вредно,

а читать —

наоборот.

Все, что надо,

увязал он,

превосходен

говор гладкий…

Но…

мелькали,

вон из зала,

несознательные пятки.

Чтоб рассеять

эту мрачность,

лектор

с грацией слоновьей

перешел

легко и смачно —

на Малашкина

с луною*.

Заливался голосист.

Мысли

шли,

как книги в ранец.

Кто же я теперь —

марксист

или

вегетарианец?!

Час,

как частникова такса*,

час

разросся, как года…

На стене

росла

у Маркса

под Толстого

борода.

Если ты —

не дуб,

не ясень,

то тебе

и вывод ясен:

— Рыбу

ножиком

не есть,

чай

в гостях

не пейте с блюдца… —

Это вот оно и есть

куль-т-у-р-р-ная р-р-революция. —

И пока

гремело эхо

и ладоши

били в лад,

Лукомашко

рысью ехал

на шестнадцатый доклад.

С диспута,

вздыхая бурно,

я вернулся

к поздней ночи…

Революция культурная,

а докладчики…

не очень.

Трибуна

у нас

не клирос.

Уважаемые

товарищи няни,

комсомолец

изрядно вырос

и просит

взрослых знаний.

[1928]

Десятилетняя песня*

Дрянь адмиральская*,

пан

и барон*

шли

от шестнадцати

разных сторон*.

Пушка —

французская,

а́нглийский танк.

Белым

папаша

Антантовый стан*.

Билась

Советская

наша страна,

дни

грохотали

разрывом гранат.

Не для разбоя

битва зовет —

мы

защищаем

поля

и завод.

Шли деревенские,

лезли из шахт,

дрались

голодные,

в рвани

и вшах.

Серые шлемы

с красной звездой

белой ораве

крикнули:

— Стой! —

Били Деникина*,

били

Махно*,

так же

любого

с дороги смахнем.

Хрустнул,

проломанный,

Крыма хребет*.

Красная

крепла

в громе побед.

С вами

сливалось,

победу растя,

сердце —

рабочих,

сердце —

крестьян.

С первой тревогою

с наших низов

стомиллионные

встанем на зов.

Землю колебля,

в новый поход

двинут

дивизии

Красных пехот.

Помня

принятие

красных присяг,

лава

Буденных

пойдет

на рысях.

Против

буржуевых

новых блокад

красные

птицы

займут облака.

Крепни

и славься

в битвах веков,

Красная

Армия

большевиков!

[1928]

Лозунги-рифмы*

Десять лет боевых прошло.

Вражий раж —

еще не утих.

Может,

скоро

дней эшелон

пылью

всклубит

боевые пути.

Враг наготове.

Битвы грядут.

Учись

шагать

в боевом ряду.

Учись

отражать

атаки газовые,

смерти

в минуту

маску показывая.

Буржуй угрожает.

Кто уймет его?

Умей

управляться

лентой пулеметовой.

Готовится

к штурму

Антанта чертова —

учись

атакам,

штык повертывая.

Враг разбежится —

кто погонится?

Гнать златопогонников

учись, конница.

Слышна

у заводов

врага нога нам.

Учись,

товарищ,

владеть наганом.

Не век

стоять

у залива в болотце.

Крепите

советский флот,

краснофлотцы!

Битва не кончена,

только смолкла —

готовься, комсомолец

и комсомолка.

Сердце

республика

с армией сли́ла,

нету

на свете

тверже сплава.

Красная Армия —

наша сила.

Нашей

Красной Армии

слава!

[1928]

Хочу воровать*

(«Рабочей газете»)

Я в «Рабочей»,

я в «Газете»

меж культурнейших даров

прочитал

с восторгом

эти

биографии воров.

Расковав

лиризма воды,

ударяясь в пафос краж,

здесь

мусолятся приводы

и судимости

и стаж…

Ну и романтика!

Хитры

и ловки́,

деньгу прикарманьте-ка

и марш

в Соловки*.

А потом:

побег…

тайга…

Соблазнен.

Ворую!

Точка.

«Славное мо-о-о-ре*,

Священ-н-ный Байкал,

Славный кор-р-р-рабль,

Омулевая бочка…»

Дела́,

чтоб черти ели вас!

Чем

на работу злиться,

пойду

вором,

отстреливаясь

от муров*

и милиций.

Изучу я

это дельце.

Озари,

газета,

лучиком!!!

Кто

писателем в отдельце —

Сонька

Золотая ручка*?

Впрочем,

в глупом стиле оном

не могу

держаться более…

Товарищи,

для чего нам

эта рокамболия*?

[1928]

Голубой лампас*

В Новочеркасске на 60 000 жителей 7 000 вузовцев.

Чернеют

небеса — шалаш.

Меняет вечер краску.

Шел снег.

И поезд шел.

И шла

ночь к Новочеркасску.

Туман,

пятна.

Темно,

непонятно.

С трудом себя карабкал

по ночи…

по горе ли…

И что ни дом —

коробка,

черней, чем погорелец.

Город —

идет в гору.

Но лишь

взобрался город-оборвыш —

тут тебе —

площадь,

ширь —

собор вишь!

Путь

до небес

раздели́ пополам —

дотуда дойдут купола!

А за собором

средь сора и дерьма,

эдакой медной гирей,

стоит казак,

казак Ермак*,

Ермак —

покоритель Сибири.

Ермак не один:

из ночи и льдин

встает генерал Каледин*.

За ним другие.

Из снега и тумана,

из старого времени клятого

скачут по улице,

по улице атамана

Платова*.

Мчит на рысях

«краса Расеева»!

С-под шапок свисают пряди.

Може, едет и дед Асеева*,

може, и мой прадед.

Из веков

испокон,

будто снова

в огонь,

под бубны

и тулумбасы —

трется конь о конь,

золотится погон,

и желтеют

на ляжках

лампасы.

Электро-глаз

под стеклянной каской

мигнул и потух…

Конфузится!

По-новому

улицы Новочеркасска

черны сегодня —

от вузовцев.

И вместо звяканья

сабель и шпор

на дурнях

с выправкой цапли —

звенит

комсомольский

смех и спор

да мысли острее сабли.

Закройся,

ушедших дней лабаз!

Нет

шпорного

диня и дона.

Ушли

генералы

в бессрочный запас, —

один на Кубани сияет лампас —

лампас голубой

Волго-Дона.

[1927–1928]

Лицо классового врага*

I. Буржуй-нуво*

Распознать буржуя —

просто

(знаем

ихнюю орду!):

толстый,

низенького роста

и с сигарою во рту.

Даже

самый молодой —

зуб вставляет

золотой.

Чу́дно стрижен,

гладко брит…

Омерзительнейший вид.

А из лы́синных целин

подымается —

цилиндр.

Их,

таких,

за днями дни —

раздраконивал

Дени*.

А буржуй —

завел бородку

(зря соваться —

нет причин),

влез,

как все,

в косоворотку

и почти

неотличим.

Вид

под спе́ца,

худ с лица —

не узнаешь подлеца.

Он вшой

копошится

на вашем теле,

никак

не лезет

в тузы,

гнездится

под вывеской

разных артелей,

дутых,

как мыльный пузырь.

Зал

парадных

не любит он,

по задворкам

ищите хвата.

Где-то он

закупает лен,

где-то

хлеб

у нас

перехватывает.

Он лавку

украсит

сотнею ваз…

Куда

государственным органам!

В такую

любезность

обсахарит вас,

что вы

прослезитесь растроганно.

Не сам

штурмует,

тих да хитёр,

сначала

движется

парламентёр:

он шлет

в канцелярский за́мок

своих

расфуфыренных самок.

Бывает,

раскиснет партиец иной:

— И мне бы

влюбиться

в звезду из кино! —

мечтает,

ничем не замаран…

А частник

встает

за его спиной,

как демон

сзади Тамары.

«Не угодно ли взаймы?

Что вы?

Ах!

Сочтемся мы!..»

И идет

заказ

на сии дрова

в артель

гражданина Сидорова.

Больше,

Сидоров,

подноси

даров!

И буржуй,

от чувства великого,

из уральского камня,

с ласкою,

им

чернильницу с бюстом Рыкова*

преподнес

в годовщину февральскую.

Он купил

у дворника брюки

(прозодежда

для фининспектора), —

а в театре

сияют руки

всей игрой

бриллиантного спектра.

У него

обеспечены рублики —

всем достояньем республики.

Миллионом набит карман его,

а не прежним

советским «лимоном»*.

Он мечтает

узреть Романова…

Не Второго —

а Пантелеймо́на*.

На ложу

в окно

театральных касс

тыкая

ногтем лаковым,

он

дает

социальный заказ

на «Дни Турбиных» —

Булгаковым*.

Хотя

буржуй

и лицо перекрасил

и пузо не выглядит грузно —

он волк,

он враг

рабочего класса,

он должен быть

понят

и узнан.

Там,

где речь

о личной выгоде,

у него

глаза навыкате.

Там,

где можно пролезть

для своих нажив,

там

его

глаза — ножи.

Не тешься,

товарищ,

мирными днями.

Сдавай

добродушие

в брак.

Товарищи,

помните:

между нами

орудует

классовый враг.

II. Новый кулак

Кулака увидеть —

просто —

посмотри

любой агит.

Вон кулак:

ужасно толстый,

и в гармошку сапоги.

Ходит —

важный,

воло̀сья —

припомажены.

Цепь лежит

тяжелым грузом

на жилетке

через пузо.

Первый пьяница

кулак.

Он гуляка из гуляк —

и целуется с попами,

рабселькорам на память.

Сам,

отбился от руки,

всё мастачат

батраки.

Сам,

прельщен оконным светом,

он,

елозя глазом резвым,

ночью

преда сельсовета

стережет

своим обрезом.

Кулака

чернят —

не так ли? —

все плакаты,

все спектакли.

Не похож

на кулачество

этот портрет.

Перекрасил кулак

и вид

и масть.

Кулаков

таких

почти и нет,

изменилась

кулачья видимость.

Сегодня

кулак

и пашет,

и сам

на тракторе

прет, коптя,

он лыко

сам

дерет по лесам —

чтоб лезть

в исполком

в лаптях.

Какой он кулак?!

Помилуй бог!

Его ль

кулаком назовем?

Он

первый

выплатил

свой налог

и первый

купил заем.

А зерно —

запрятано

чисто и опрятно.

Спекульнуть получше

на голодный случай.

У него

никакого батрачества,

крестьянин

лучшего качества.

На семейном положеньице, —

чтоб не было

зря

расходца,

каждый сын

весною женится,

а к зиме

опять расходится.

Пашут поле им

от семи до семи

батраков семнадцать

под видом семьи.

Попробуй

разобраться!

Иной

работник

еще незрел,

сидит

под портретом Рыкова,

а сам у себя

ковыряет в ноздре,

ленясь,

дремля

и покрикивая.

То ли дело —

кулак:

обхождение —

лак.

Все дворы

у него,

у черта,

учтены

корыстным учетом:

кто бедняк

и который богатый,

где овца,

где скот рогатый.

У него

на одной на сажени

семенные культуры рассажены.

Напоказ,

для начальства глазастого,

де —

с культурой веду хозяйство.

Но

попрежнему —

десятинами

от трехполья

веет сединами.

И до этого дня

наш советский бедняк

голосит

на работе

«Дубину»,

а новейший кулак

от культурнейших благ

приобрел

за машиной машину.

«Эх, железная,

пустим*.

Деревенщина —

сама пойдет.

Заплатит, —

получим

и пустим».

Лицо приятное,

ласковый глаз,

улыбка

не сходит с губ.

Скостит

на копейку

задолженность с вас,

чтоб выпотрошить —

рупь.

Год, другой —

и вся округа

в кабалу

затянута туго.

Трут в поклонах

лбом о́нучи:

«Почет

Иван Пантелеймонычу».

Он добряк,

но дочь, комсомолку,

он в неделю

со света сживет.

«Где была?

Рассказывай толком!

Набивала

детьми

живот?»

Нет управы.

Размякло начальство

от его

угощения частого.

Не с обрезом

идет под ве́чер, —

притворясь,

что забыл о вражде,

с чаем

слушает

радиоречи —

уважаемых вождей.

Не с обрезом

идет

такой мужик.

Супротив милиции…

Где ж им?!

Но врагу своему

сегодня

гужи

он намажет

салом медвежьим.

И коняга,

страшась медведя,

разнесет

того, кто едет.

Собакой

сидит

на своем добре.

У ямы,

в кромешной темени,

зарыта

деньга

и хлеб, —

и обрез

зарыт

до поры до времени.

Кулак орудует,

нечего спать.

Будем крепче, чем кре́мни.

Никаким обрезом

обратно и вспять

не повернуть

советского времени.

Хотя

кулак

лицо перекрасил

и пузо

не выглядит грузно —

он враг

и крестьян,

и рабочего класса,

он должен быть

понят

и узнан.

Там,

где речь

о личной выгоде,

у него

глаза навыкате.

Там,

где брюхо

голодом пучит,

там

кулачьи

лапы паучьи.

Не тешься,

товарищ,

мирными днями,

сдавай

добродушие

в брак.

Товарищ,

помни:

между нами

орудует

классовый враг.

[1928]

Даешь тухлые яйца!*

(Рецензия № 1)

Проходная комната. Театр б. Корш

Комната

проходная

во театре Корша

(бе).

Ух ты мать…

моя родная!

Пьеска —

ничего себе…

Сюжетец —

нету крепче:

в роли отца —

мышиный жеребчик

с видом спеца.

У папы

много тягот:

его жена

собой мордяга

и плохо сложена.

(Очевидно,

автор влип

в положительный тип.)

Целый день семенит

на доклад с доклада.

Как

змее

не изменить?!

Так ей и надо.

На таких

в особенности

скушно жениться.

И