дуракам подуло.
— Товарищи,
подымем ярость масс
за партию,
за коммунизм,
на помпадуров! —
Неизвестно мне,
в кого я попаду,
но уверен —
попаду в кого-то…
советский помпадур
ехал
отдыхать на во́ды,
[1928]
7 часов*
«20% предприятий уже перешло на 7-часовой рабочий день».
«Восемь часов для труда,
для сна
и свободных!» —
гремел
лозунговый удар
в странах,
буржуям отданных.
Не только
старую нудь
с бессменной
рабочей порчею —
сумели
мы
и мечту рабочую.
ум свой
развивает
до самых я́тей,
введен
у него
в предприятии.
Не скрутит
усталая лень —
беседу
с газетой водим.
у нас
заведен
на заводе.
улучшаю свой.
Разызобретался весь я.
улучшить профессию!
девать куда?
Нам —
не цвести ж акацией.
После
часов труда
подымем
квалификации.
Не надо
лишних слов,
не слушаю
шепот злючий.
рабочих часов —
понятно каждому —
лучше.
Заводы
гудком гудут,
пошли
времена
Семь часов — труду,
культуре и сну —
[1928]
Стих не про дрянь, а про дрянцо. Дрянцо хлещите рифм концом*
Всем известно,
что мною
воспета
молодостью ранней.
Но дрянь не переводится.
Новый грянь
о новой дряни.
Лезет
бытище
в щели во все.
Подновили житьишко,
предназначенное на слом,
приспособился и осел,
странной разновидностью —
сидящим ослом.
Теперь —
Теперь не наро́дится
с настоящим
характерным лицом.
Теперь
пошло
с измельчанием народца
пошлое,
маленькое,
мелкое дрянцо.
Пережил революцию,
до нэпа до́жил
и дальше
приспособится,
хитёр на уловки…
Очевидно —
и у булавок
бывают головки.
пули
рвут
знамённый шёлк,
и нищий
Китай
встает, негодуя,
а ему —
Ему хорошо:
и не дует.
Тихо, тихо
стираются грани,
отделяющие
обывателя от дряни.
канареек
выкинул вон,
на птицу тратиться.
С индустриализации
завел граммофон
да канареечные
абажуры и платьица.
Устроил
уютную
постельную нишку.
Его
некультурной
ругать ли гадиною?!
и с удовольствием
перелистывает книжку,
интереснейшую книжку —
сберегательную.
Будучи
в семействе добрым,
так
рассуждает
«Боже
меня упаси от допра*,
а от Мопра* —
и сам упасусь».
Об этот
быт,
распухший и сальный,
долго
поэтам
язык оббивать ли?!
даешь
убивающий
клопов и обывателей.
[1928]
Крым*
И глупо звать его
«Красная Ницца»,
и скушно
«Всесоюзная здравница».
Нашему
Крыму
с чем сравниться?
Не́ с чем
нашему
Крыму
сравниваться!
Надо ль,
не надо ль,
цветов наряды —
лозою
шесточек задран.
Вином
и цветами
пьянит Ореанда*,
в цветах
и в вине —
Массандра*.
Воздух —
желт.
Песок —
желт.
Сравнишь —
получится ложь ведь!
шпарит.
Солнце —
жжет.
Как лошадь.
Цветы
растрачивает, соря —
для солнца
светлоголового.
И все это
наслаждало
одного царя!
Смешно —
честное слово!
А теперь
играет
меж цветочных ливней
пламя флажков теребя.
Стоят санатории
разных именей:
Ленина,
Дзержинского,
Десятого Октября.
Братва —
рада,
надела трусики.
Уже
винограды
закручивают усики.
Рад
При этаком росте
с гор
скоро
навезут грозди.
Посмотрите
под тень аллей,
что ни парк —
народом полон.
Санаторники
занимаются
«волей»,
или
«валяй болом».
мишень
на полене долбит,
учатся
бить Чемберлена*.
Целься лучше:
у лордов
лбы
тверже,
чем полено.
Третьи
на пляжах
себя расположили,
нагоняют
на брюхо
бронзу.
Четвертые
дуют кефир
или
нюхают
разную розу.
Рвало
дороги петли,
сакли
расшатало,
ухватив за край,
развезувился*
старик Ай-Петри*.
Ай, Петри!
А-я-я-я-яй!
Но пока
выписываю
эти стихи я,
подрезая
ураганам
корни,
рабочий Крыма
надевает стихиям
Алупка 25/VII-28 г.
Мы пролетали,
мы миновали
местности
странных наименований.
Среднее
«сукин сын»
и между
«укуси» —
Сууксу
показал
кипарисы-носы
и унесся
в туманную синь.
Го —
ра.
Груз.
Уф!
По —
ра.
Гур —
зуф.
Стала машина старушка.
Неужто?!
Правильно
было б
сказать «Алушка»,
а они, как дети —
«Алушта».
В путь,
в зной,
крутизной!
Туда,
где горизонта черта,
где зубы
гор
из небесного рта,
туда,
в конец,
к небесам на чердак,
на —
Чатырдаг.
Кустов хохол
да редкие дерева́.
Холодно.
Исчезло море.
Нет его.
В тумане фиолетовом.
Да под нами
на поляне
радуги пыланье.
И вот
умолк
Перед фронтом
серебряных то́полей
мы
пронеслись
на свободном ходу
и
через час —
в Симферополе.
[1928]
Евпатория*
и, вторя ей,
ветерок
над Евпаторией.
Ветерки эти самые
рыскают,
гладят
щеку евпаторийскую.
Ляжем
пляжем
в песочке рыться мы
бронзовыми
евпаторийцами.
Скрип уключин,
всплески
и крики —
развлекаются
евпаторийки.
В дым черны,
в тюбетейках ярких
евпаторьяки.
И сравнясь,
загорают рьяней
москвичи —
евпаторьяне.
Всюду розы
на ножках тонких.
Радуются
евпаторёнки.
Все болезни
выжмут
горячие
евпаторячьи.
Пуд за лето
с любого толстого
соскребет
евпаторство.
тех,
которые
не бывали
в Евпатории.
Евпатория 3/VIII
[1928]
Земля наша обильна*
Я езжу
по южному
берегу Крыма, —
не Крым,
а копия
древнего рая!
Какая фауна,
и климат!
Пою,
восторгаясь
и озирая.
Огромное
синее
Черное море.
и дни
берегами едем,
слезай,
освежайся,
ездой умо́рен.
Простите, товарищ,
купаться негде.
Окурки
с бутылками
градом упали —
даже
корове
лежать не годится,
а сядешь в кабинку —
тебе
из купален
вопьется
в ягодицу.
Огромны
сады
в раю симферопольском, —
пудами
плодов
обвисают к лету.
Иду
по ларькам
Евпатории
обыском, —
хоть четверть персика! —
Персиков нету.
Побегал,
хоть версты
меряй на счетчике!
А персик
мой
на базаре и во́ поле,
слезой
обливая
пушистые щечки,
за час езды
гниет в Симферополе.
дворцов
отдыхающим нравится.
Прилег
и вскочил от куса̀чей тоски ты,
и крик
содрогает
спокойствие здравницы:
— Спасите,
на помощь,
съели москиты! —
Но вас
успокоят
разумностью критики,
тревожа
свечой
паутину и пыль:
«Какие же ж
это,
москитики,
они же ж,
просто клопы!»
В душе
сомнений
Контрасты —
черт задери их!
Страна абрикосов,
дюшесов
и блох,
здоровья
и
дизентерии.
Республику
нашу
шестая
мира
покроется ею.
О,
до чего же
всего у нас много,
и до чего же ж
мало умеют!
[1928]
Польза землетрясений*
Недвижим Крым.
Ни вздоха,
ни чиха.
Но,
о здравии хлопоча,
не двинулись
в Крым
ни одна нэпачиха
и
ни одного нэпача.
Спекулянты,
вам скрываться глупо
от движения
и от жары —
вы бы
на камнях
трясущихся Алупок
лучше бы
спустили бы
жиры.
Но,
прикрывши
локонами уши
и надвинув
шляпы на глаза,
нэпачи,
стихов не слушая,
едут
на успокоительный нарзан.
Вертя
линяющею красотою,
ушедшие
поминая деньки,
скучают,
с грустной кобылой стоя,
крымские
проводники.
Бытик
спортом выглодан,
крымских
романов
закончили серию,
и
брошюры
доктора Фридлянда
дремлют
в пыли
за закрытою дверью*.
Солнцу облегчение.
Сияет солнце.
На лице —
довольство крайнее.
Сколько
силы
экономится,
тратящейся
на всенэповское загорание.
Зря
с тревогою
оглядываем Крым
из края в край мы —
ни толчков,
ни пепла
и ни лав.
И стоит Ай-Петри,
как недвижный
шкаф.
Я
землетрясения
люблю не очень,
земле
подобает —
Но слава встряске —
Крым
орабочен
больше,
чем на ять.
[1928]
Рифмованный отчет. Так и надо — крой, спартакиада!*
Щеки,
знамена —
красные маки.
Золото
лозунгов
блещет на спуске.
Синие,
желтые,
красные майки.
Белые,
синие,
черные трусики.
Вздыбленные лыжи
движет.
Над отрядом
рослым
проплывают весла.
К молодцу молодцы —
гребцы,
пловцы.
спасательный
спасет обязательно.
Искрятся
сетки
теннисной ракетки.
рапирами
издырявлен дырами.
Моторы зацикали.
Сопит,
а едет!
На мотоцикле,
на велосипеде.
водищей
от иверских шлюзов*
плещут
тыщи
рабочих союзов.
Панёвы,
папахи,
плахты
идут,
и нету убыли —
мускулы
фабрик и пахоты
всех
советских республик.
С площади покатой
льются плакаты:
«Нет
аполитичной
внеклассовой физкультуры».
Так и надо —
С целого
белого,
черного света
по Красной
по площади
топочут иностранцы.
у вас
подобного нету?!
Трудно добиться?
На трибуны глядя,
идет
Финляндия.
В сторону
в нашу
кивают
и машут.
Хвост им
режется
шагом норвежцев.
Круглые очки,
оправа роговая.
Сияют значки
футболистов Уругвая.
За ними
колоннам латвийцев.
Гордой
походкой
идут англичане.
Мистер Хикс*,
скиснь от отчаянья!
Чтоб нашу
силу
буржуи видели,
чтоб легче
ска̀лились
в военной злости,
рабочих
мира
идут представители,
стран
кандальных
смелые гости.
Веют знаменами,
золотом клейменными.
«Спартакиада —
рабочего класса».
Так и надо —
[1928]
Товарищи хозяйственники! Ответьте на вопрос вы — что сделано, чтоб выросли Казанцевы и Матросовы?*
Вы
на ерунду
миллионы ухлопываете,
а на изобретателя
смотрите кривенько.
Миллионы
экономятся
на массовом опыте,
а вы
на опыт
жалеете гривенника.
Вам
из ваших кабинетов
видать ли,
как с высунутыми языками
носятся изобретатели?
Изобрел чего —
и трюхай,
вертят
все
с тобой
вола
и
назойливою мухой
смахивают со стола.
Планы
кроет
пыльным глянцем,
мышей
бумаги грыз…
Сто четырнадцать инстанций.
Ходят вверх
и ходят вниз.
Через год
проектов кипку
вам
вернут
и скажут —
«Ах!
вы
малюточку-ошибку
допустили в чертежах».
дорога —
будто скатерть.
Ходит
всю
деньгу свою
протратя
на модель
и на билет.
Распродавши дом
и платье,
без сапог
и без одеж,
наконец
сдал
проверенный чертеж.
загнан,
будто мул,
парню аж
бифштексы снятся…
И
подносятся ему
два рубля семнадцать.
И язык
вывел парню —
«Простофон,
запоздали,
премиальный
на банкет
растрачен фонд».
На ладонях
гро̀ши взвеся,
впал в тоску —
хоть заешься,
хоть запейся,
хоть повесься
на суку.
А кругом,
— укупить-де
можем
мир, —
вьются
резво
представители
заграничных
важных фирм.
от слов
к премиям.
Довольно
болтали,
об опытах тараторя.
Даешь
для опыта
лаборатории!
Если
дни
опутали вести
сетью вредительств,
сетью предательств,
на самом важном,
видном месте
[1928]
Это те же*
Длятся
игрища спартакиадные.
в изумлении
застыл на теле —
тело здоровое,
ровное,
ладное.
Ну и чудно́ же в самом деле!
Неужели же это те, —
которые
в шестнадцатичасовой темноте
кривили
спины
хозяйской конторою?!
Неужели это тот,
которого
выталкивала
из фабричных ворот,
чтоб шел побираться,
искалечен и надорван?!
Неужели это те,
которых —
буржуи
гнали из-под плетей,
об ядра и порох?!
Неужели ж это те,
из того
рабочего рода,
который —
от бородатых до детей —
был
трудом изуродован?!
Да!
Это — прежняя
рабочая масса,
что мялась в подвалах,
искривлена и худа.
обмускулено
висевшее мясо
десятью годами
свободного труда.
[1928]
Шутка, похожая на правду*
Скушно Пушкину.
Чугунному ропщется.
хорош
пижонам холостым.
Пушкину
требуется
культурное общество,
а ему
подсунули
От Пушкина
до «Известий»
шагов двести.
Как раз
ему б
компания была,
но Пушкину
не видать «Известий» —
мешают
писателю
чертовы купола.
попирает
акры торцов.
Если бы
кто
чугунного вывел!
Там
Степанов-Скворцов*
принял бы
и напечатал
в «Красной ниве».
Но между
встал
всё
заслоняет
А «Красной ниве»
и без Пушкина красно́,
в меру красно
и безмерно скушно.
«Известиям»
не весело, братцы,
заскучали
от Орешиных и Зозуль*.
А как
до настоящего писателя добраться?
бельмом на глазу.
«Известиям»
Пушкина
Страстной заслонил,
Пушкину
заслонил газету,
и оба-два
скучают они,
и кажется
им,
что выхода нету.
Возрадуйтесь,
найден выход
из
положения этого:
снесем Страстной
и выстроим Гиз*,
чтоб радовал
зренье поэтово.
Многоэтажься, Гиз,
и из здания
слова
печатные
лей нам,
чтоб радовались
Пушкины
своим изданиям,
роскошным,
удешевленным
и юбилейным.
И «Известиям»
приятна близость.
Лафа!
Резерв товарищам.
Любых
сотрудников
бери из Гиза,
из этого
писательского
резервуарища.
по-новому
назовется площадь,
асфальтом расплещется,
и над ней —
страницы
печатные
мысль располощут
от Пушкина
до наших
газетных дней.
В этом
заинтересованы
не только трое,
займитесь стройкой,
зря не временя́,
и это,
увидите,
всех устроит:
и Пушкина,
и Гиз,
и «Известия»…
и меня.
[1928]
Привет, КИМ!*
с земли
скинь!
Все,
кто смел и надежен,
вливайтесь
в наш КИМ,
«Коммунистический
интернационал молодежи».
В мир
вбит клин.
С одной стороны —
КИМ,
с другой —
в дармоедном фокстроте
благородное отродье.
У буржуев
КИМ —
«Католические
институты молодежи».
Барчуки
идут к ним,
дармоеды
в лощеной одеже.
У нас
КИМ
свой —
наш
двухмильонный КИМ
рабочих,
готовя в бой,
кольцом
охватил
тугим.
У них
свой КИМ,
У них
манишка надушена.
Веселясь,
проводит деньки
изменников малодушных».
У нас
КИМ
наш.
Наш
рабочий КИМ
ведет
революции марш,
трубя
пролетарский гимн.
в КИМ!
Вперед!
Из подвалов блошистых
бросай
в огонь и в дым
рубахи
и страны фашистов.
с земли скинь!
Все,
кто смел и надежен,
вливайтесь
в наш
КИМ,
Коммунистический
интернационал молодежи!
[1928]
Костоломы и мясники*
В газетах барабаньте,
в стихах растрезвоньте —
трясь
границам в край,
грозит
нам,
маячит на горизонте
Напрасно уговаривать.
Возражать напрасно:
пушкам ли бояться
ораторских пугачей?
Непобедима
эта опасность,
пока
стоит
оружием опоясано
хоть одно государство
дерущихся богачей.
Не верьте
потокам
речистой патоки.
Смотрите,
куда
глаза ни кинь, —
напяливают
бо́енскую
прозодежду — фартуки
Фоши-костоломы*,
Чемберлены-мясники*.
о запрещении войны
болтают
разговорчивые Келло́ги*,
запахом
завтрашней крови
опоены́,
оскалясь штыками
и оружием иным,
вылазят Пилсудские* из берлоги.
На вас охота.
Ты —
пойдешь.
Готовься, молодежь!
Хотите,
не хотите ль,
не обезоружена
война еще.
Любуйтесь
блестками
мундирной трухи.
А она
заявится,
падалью воняющая,
кишки
дерущая
хлебом сухим.
Готовьте,
готовьте
брата и сына,
плетите
горы
траурных венков.
Слышу,
чую
запах бензина
прущих
танков
и броневиков.
Милого,
черноглазого
раз
покажите милой.
завтра
хваткой газовой
ему
своротит рыло.
дешевле полтинника,
посудиной
ломаемой
черепов хряск.
И спрячет
зиме по холодильникам
пуды
— миллионы —
юношеских мяс.
Не то что
попасть окурку —
и взорванный
мир
загремит под обрыв.
Товарищи,
схватите,
оторвите руку,
вынимающую
рево́львер
из кобуры.
Мы
привыкли так:
атака лобовая,
а потом
пером
обычное копанье.
Товарищи,
не забывая
и не ослабевая,
громыхайте лозунгами
этой кампании!
Гнев,
гуди
заводом и полем,
мир
защищая,
встань скалой.
Крикни зачинщику:
«Мы не позволим!
К черту!
Вон!
Довольно!
Долой!»
Мы против войны,
но если грянет —
мы
не растеряемся
безмозглым бараньём.
Не прячась
под юбку
пацифистской няни —
винтовки взяв,
на буржуев обернем.
[1928]
Помощь Наркомпросу, Главискусству в кубе, по жгучему вопросу, вопросу о клубе*
Федерация советских писателей получила дом и организует в Москве первый писательский клуб.
Из газет.
Не знаю —
петь,
плясать ли,
не сходит с губ.
Наконец-то
и у писателя
клуб.
Хорошая весть.
так,
чтобы цвесть
и не завять.
красивую самую,
оббитую
в недорогой бархат,
и удобно
слушать часами
товарища Авербаха*.
Потом,
понятен,
прост
и нехитр,
к небу
глаза воздевши,
пусть
Молчанов*
читает стихи
под аплодисменты девушек.
Чтоб каждому
чувствовалось
хорошо и вольно́,
пусть —
если выйдет оказийка —
встанет
и прочитает
Всеволод Ивано́в
пару, другую рассказиков.
по своим скворешням —
так,
как писатель
сидел века.
Хочется
с Толстым*,
с Орешиным*
за бутылкой пивка.
Простая еда.
Без скатертей
и прочей финтифлюжины.
столовую
в руки Нарпита —
разводить ужины!
этих
разных фокстротов,
чтоб джазы
творчеству
не мешали, бубня, —
а с вами
беседовал бы
товарищ Родов*,
не надоедающий
в течение дня.
этих
разных биллиардов,
чтоб мы
на пустяках не старели,
а слушали
бесхитростных
красных бардов
и прочих
самородков менестрелей.
Писателю
классику
мил и люб
не грохот,
а покой…
Вот вы
организуйте
такойклуб,
а я
туда…
ни ногой.
[1928]
Важнейший совет домашней хозяйке*
Домашней хозяйке
товарищу Борщиной
испорчено
все настроение.
А как настроению быть не испорченным?
На кухне
от копоти
в метр наслоения!
Семнадцать чудовищ
из сажи усов
оскалили
огненных зубьев.
паршивейших примусов
чадят и коптят,
как семнадцать Везувиев.
Товарищ Борщина
даже орала,
фартуком
пот
оттирая с физии —
«Без лифта
на 5-й этаж
пешкодралом
тащи
18 кило провизии!»
И ссоры,
и сор,
и сплетни с грязищей,
посуда с едой
в тараканах и в копоти.
Кастрюлю
едва
под столом разыщешь.
Из щей
прусаки
шевелят усища —
хоть вылейте,
хоть с тараканами лопайте!
горшки
на примусе двигай.
ни газетой,
ни книгой.
Лицо молодое
товарища Борщиной
от этих дел
преждевременно сморщено.
в несчастье твое
обязаны
мы
Что делать тебе?
Купить заем,
Заем индустриализации.
Займем
и выстроим фабрики пищи,
чтобы в дешевых
столовых Нарпита,
рассевшись,
без грязи и без жарищи,
поев,
сказали рабочие тыщи:
«Приятно поедено,
чисто попи́то».
[1928]
Размышления у парадного подъезда*
Трудно
торф добывать
из болот, из луж,
трудно
кучи мусора
выгребать от рождения,
но
труднейшая из служб —
хождение по учреждениям.
Вошел в коридор —
километры мерь!
Упаришься
с парой справок.
Прямо —
наискось —
и направо.
Один —
указательный в ноздри зарыв,
сидит,
горделивостью задран.
Вопросом
не оторвешь от ноздри.
«Я занят…
Зайдите завтра».
Дверь другая.
Пудрящийся нос
секретарша
высунет из дверок:
не приемный у нас.
Заходите
после дождичка в четверг».
Дойдешь
до двери
с надписью: «Зав».
сурового склада.
Не подымает
мужчина глаза.
Сердит.
Вошли без доклада.
Рабочий, —
зовем:
— Помоги!
и каждый зав,
в пальчики взяв,
не отвернув заносчивый нос,
решенным принес.
Внедряйся
в сознание масс,
рассвирепевших от хождения:
учреждение для нас,
а
не мы для учреждения!
[1928]
Явление Христа*
Готовьте
возы
тюльпанов и роз,
детишкам —
фиалки в локон.
Европе
является
в виде
министра Келлога.
не пешком пришел по воде*,
подметки
неохота.
смокинг надев,
приехал
в Париж
пароходом.
С венком
рисуют
бога-сынка.
На Келлоге
нет
никакого венка.
над цилиндром
тянется —
долларное сияньице.
Поздравит
державы
и будет
от чистого сердца
на банкетах
за мир*
во человецех.
Подпишут мир
на глади листа,
просохнут
фамилии
на́сухо, —
а мы
посмотрим,
что у Христа
припрятано за пазухой.
За пазухой,
полюбуйтесь
вот,
ему
наложили янки —
сильнейший
морской
и газы в баллонах,
и танки.
Готов
у Христа
на всех арсенал;
но главный
за пазухой
камень —
которая припасена
для всех,
кто с большевиками.
Пока
отверзает уста
на фоне
пальмовых веток —
плотнее стань
на страже
свободы Советов.
[1928]
Повальная болезнь*
Красная Спартакиада
населенье заразила:
заносит на̀ дом
и верзила.
Красным
соком
крася пол,
бросив
школьную обузу,
сын
завел
игру в футбол
приобретенным арбузом.
Толщину забыв
и хворость,
легкой ласточкой взмывая,
взял бы
обгоняя все трамваи.
раздается
в тесной ванне,
с кем-то
в ванну влез
в плавальном соревнованьи.
Дочь,
лихим азартом вспенясь,
позабывши
все другое,
за столом
играет в теннис
всем
лежащим под рукою.
А мамаша
всех забьет,
ни за что не урезоните!
В коридоре,
как копье,
в цель
бросает
рваный зонтик.
Гром на кухне.
Громше,
больше.
Звон посуды,
визгов трельки,
то
кухарка дискоболша
мечет
мелкие тарелки.
Бросив
склонностью
к покою
движим,
спешно
несмотря на лето
навострю
из дома
лыжи.
к себе
заносит на дом
и верзила.
Красная Спартакиада
населенье заразила.
[1928]
Баллада о бюрократе и о рабкоре*
Балладу
новую
вытрубить рад.
Уши востри́те!
В одном
учреждении
был бюрократ
и был
рабкор-самокритик.
Рассказывать
сказки
совсем нехитро́!
Но это —
отнюдь не сказки.
у рабкора
а у бюрократа —
Васькин.
критикует
указанный трест.
Растут
статейные горы.
А Васькин…
слушает да ест*.
Кого ест?
— Рабкора.
исписал
карандашный лес.
Огрызка
не станет
скоро!
А Васькин
слушает да ест*.
Кого ест?
— Рабкора.
на десятках
трестовских мест
раскрыл
и пьяниц
и во́ров.
А Васькин
слушает да ест*.
Кого ест?
— Рабкора.
От критик
похудел и облез,
растет
стенгазетный ворох.
А Васькин
слушает да ест*.
Кого ест?
— Рабкора.
Скончался рабкор,
поставили крест.
Смирён
непокорный норов.
А Васькин
слушает да ест*.
Кого?!
— Других рабкоров.
Чтоб с пользой
читалась баллада,
выводы
надо.
вступив
с бюрократом в бои,
вонзив
справедливую критику,
смотри
и следи —
из заметок твоих
какие
действия
вытекут.
А во-вторых,
если парню влетит
за то, что
держался храбрый,
умерь
бюрократовский аппетит,
под френчем
выищи жабры.
[1928]
Плюшкин. Послеоктябрьский скопидом обстраивает стол и дом*
многосортен.
На любые
вкусы
есть.
Даже
всех
сумевшим
Многолики эти люди.
Вот один:
годах и в стах
не забудет,
как
стоял в хвостах.
Если
Союзу
день затруднел —
видится
бой ему.
О боевом
наступающем дне
этот мыслит по-своему:
рыпаются в Польше…
все достать,
всего побольше
и приобресть.
На товары
мне
готовят
битв года.
Посудите,
где ж подтяжки
мне
Чай вприкуску?
Я не сваха.
С блюдца пить —
привычка свах.
Что ж
тогда мне
чай и сахар
нарисует,
что ли,
АХРР*?
Оглядев
товаров россыпь,
в жадности
и в алчи
укупил
двенадцать гроссов
дирижерских палочек.
все
сбесились с жиру.
Глядь —
Вдруг прикажут —
дирижируй! —
а палочек и нет!
И ищи
и там и здесь.
Ничего хорошего!
Я
куплю,
и дешево».
Что же вам
в концертном гвалте?
Вы ж
не Никиш*,
а бухгалтер.
«Ничего,
все же
с палочками лучше».
Взлетала
о
