в Париже?

Товарищ,

смотрите,

чтоб не было бед,

чтоб пресса

на вас не нацыкала.

Купили бы дрожки…

велосипед…

Ну

не более же ж мотоцикла!»

С меня

эти сплетни,

как с гуся вода;

надел

хладнокровия панцырь.

— Купил — говорите?

Конешно,

да.

Купил,

и бросьте трепаться.

Довольно я шлепал,

дохл

да тих,

на разных

кобылах-выдрах.

Теперь

забензинено

шесть лошадих

в моих

четырех цилиндрах.

Разят

желтизною

из медных глазниц

глаза —

не глаза,

а жуть!

И целая

улица

падает ниц,

когда

кобылицы ржут.

Я рифм

накосил

чуть-чуть не стог,

аж в пору

бухгалтеру сбиться.

Две тыщи шестьсот

бессоннейших строк

в руле,

в рессорах

и в спицах.

И мчишься,

и пишешь,

и лучше, чем в кресле.

Напрасно

завистники злятся.

Но если

объявят опасность

и если

бой

и мобилизация —

я, взяв под уздцы,

кобылиц подам

товарищу комиссару,

чтоб мчаться

навстречу

жданным годам

в последнюю

грозную свару.

Не избежать мне

сплетни дрянной.

Ну что ж,

простите, пожалуйста,

что я

из Парижа

привез Рено,

а не духи

и не галстук.

[1928]

Божественная картинка*

Христу

причинили бы много обид,

но богу помог

товарищ Лебит.

Он,

приведя резоны разные,

по-христиански елку празднует.

Что толку

в поздних

упреках колких.

Сидите, Лебит,

на стихах,

как на елке.

[1928]

Лыжная звезда*

Метр за метром

вымериваем лыжами,

желаньем

и ветром

по снегу

движимы.

Где нету

места

для езды

и не скрипят

полозья —

сиянье

ста

лучей звезды

от лыж

к Москве сползлося.

Продрогший

мир

уснул во льду,

из мрамора

высечен.

По снегу

и по льдам

идут

рабочие тысячи.

Идут,

размеренно дыша,

стройно

и ровно, —

телам

таким

не труден шаг —

работой тренированы.

И цель

видна уже вам —

километры вымеря,

вперед

с Орла и Ржева,

из Тулы

и Владимира!

Учись, товарищ,

классно

лыжами

катиться,

в военную

в опасность

уменье пригодится.

Куда глаза ни кинешь —

закалены

на холоде,

к цели

на финиш

команды подходят.

Последними

полосками

врезались

и замерли.

Со стадиона Томского*

выходят

с призами.

Метр за метром

вымеривают лыжами

желаньем

и ветром

по снегу движимы.

[1928]

Чье рождество?*

Праздники

на носу.

Люди

жаждут праздновать.

Эти дни

понанесут

безобразия разного.

Нынче лозунг:

«Водкой вылей

все свои получки».

Из кулёчков

от бутылей

засияют лучики.

Поплывет

из церкви

гул —

развеселый оченно.

Будет

сотня с лишним скул

в драке разворочена.

Будут

месть

ступени лестниц

бородьем лохматым.

Поплывут

обрывки песен

вперемежку…

с матом.

Целоваться

спьяну

лезть

к дочкам

и к женам!

Перекинется

болезнь

к свежезараженным.

Будут

пятна

винных брызг

стлаться

по обоям.

Будут

семьи

драться вдрызг

пьяным мордобоем.

По деньгам

и даром —

только б угостили —

будут пить

по старым

и по новым стилям.

Упадет

и пьян,

и лих…

«Жалко,

што ли,

рожи нам?!»

Сколько их

на мостовых

будет заморожено!

В самогон

вгоняя рожь,

сёла

хлещут зелие.

Не опишешь!

Словом,

сплошь

радость и веселие.

Смотрю я

на радостное торжество,

глаз

оторвать

не смея…

Но почему оно

зовется

«христово рождество»,

а не

«рождество

зеленого змея»?!

[1928]

Мразь*

Подступает

голод к гландам…

Только,

будто бы на пире,

ходит

взяточников банда,

кошельки порастопыря.

Родные

снуют:

— Ублажь, да уважь-ка! —

Снуют

и суют

в бумажке барашка.

Белей, чем саван,

из портфеля кончики…

Частники

завам

суют червончики.

Частник добрый,

частник рад

бросить

в допры*

наш аппарат.

Допру нить не выдавая,

там,

где быт

и где грызня,

ходит

взятка бытовая, —

сердце,

душу изгрязня.

Безработный

ждет работку.

Волокита

с бирж рычит:

«Ставь закуску, выставь водку,

им

всучи

магарычи!»

Для копеек

пропотелых,

с голодухи

бросив

срам, —

девушки

рабочье тело

взяткой

тычут мастерам.

Чтобы выбиться нам

сквозь продажную смрадь

из грязного быта

и вшивого —

давайте

не взятки брать,

а взяточника

брать за шиворот!

[1928]

Баллада о почти что факте*

Завтрест

с возмущением

скребется в гриве:

— Секундная стрелка

восемь гривен! —

И трест,

возмутясь,

за границу

для поисков

за стрелками

выслал

целое войско.

Гоняли вовсю

от Польши до Чили.

Точили язык,

доклады строчили.

(Швейцарию

лишь

отклонили ласково, —

не знали, мол,

языка швейцарского*.)

Носились в авто

по по́лю,

по пыли.

(Купили галстуки,

шляпы купили.)

Обзаводились

многие

сами

не только стрелками,

но…

и часами.

Как будто в трубу

от ветра лютого

летели червонцы,

летела валюта.

Вернулись,

свезли чемоданчики на́ дом,

достали портфели,

пошли с докладом.

И после поездки

пошла продаваться

секундная стрелка

по рубль по двадцать.

[1928]

Технике внимания видать ли?*

Коммуну,

сколько руками ни маши,

не выстроишь

голыми руками.

Тысячесильной

мощью машин

в стройку

вздымай

камень!

Выместь

паутину и хлам бы!

Прорезать

и выветрить

копоть и гарь!

Помни, товарищ:

электрическая лампа —

то же,

что хороший

стих и букварь.

Мы

прославляли

художников и артистов…

А к технике

внимание

видать ли?

На первое

такое же

место выставь —

рабочих,

техников,

изобретателей!

Врывайся

в обывательские

норы мышиные,

лозунгом

новым

тряся и теребя.

Помни,

что, встряхивая

быт

машиною,

ты

продолжаешь

дело Октября.

[1928]

Неоконченное

[Про школу и про учение (Из чудной школы дрянные исключения)][1]*

Что делается

у нас

под школьной корой

алгебр

и геометрий?

Глазам

трудящихся

школу открой,

[за] лежалых

педагогов

проветри!

[Целясь в щеку

злей, чем доги[2],

взяв

линейки подлиннее,

мордобойцы-педагоги[3]

лупят

посвистом линеек][4].

[Войны классов,

драки партий

обошли

умишкой тощим.

Но…

Каллиников под партой,

провоняли

парту

«Мощи».

Распустив

над порнографией

слюну,

прочитав

похабные тома,

с правой стороны

луну*

у себя

устроят по домам.]

Опустивши

глазки-кнопки,

боком вертят

будто утки,

не умнее

средней пробки

подрастают институтки.

Это

видели и раньше <мы>

робки

школьницы-молчальницы,

и[5] ступают

генеральшами

пышногрудые начальницы.

У подобных

пастухов

девочки

прочли уже

прейскуранты

всех духов

сочинителя

Тэжэ.

Нам

характер

нужен круче,

чтоб текли

у нас

в трудах дни.

Мы ж

выращиваем курочек

для

семейственных кудахтаний.

Товарищи,

непорядок в дебрях школ,

под сводами

алгебр и геометрий.

Надо

школу

взять за ушко,

промыть

и высушить на ветре.

Плакаты, 1928

Сор — в ящик*

Бросишь взор:

видишь…

сор,

объедки,

огрызки,

чтоб крысы рыскали.

Вид — противный,

от грязи

кора,

в сетях паутины

окурков гора.

Рабочие морщатся:

«Где же уборщица?»

Метлою сор не прокопать,

метет уборщица на ять,

с тоскою

сор таская!

Прибрала,

смотрит —

и опять

в грязище мастерская.

Рабочие топорщатся,

ругаются едко:

«Это не уборщица,

это —

дармоедка!»

Тише, товарищи!

О чем спор?

Учите

курящих и сорящих —

будьте культурны:

собственный сор

бросайте

в мусорный ящик!

Береги бак*

Видел я

с водою баки.

Бак с водой

грязней собаки.

Кран поломан,

сбита крышка,

в баке

мух

полсотни с лишком.

На зловредность невзирая,

влита

в бак

вода сырая.

И висит

у бока бочки

клок

ободранной цепочки.

Кружка лежит

с такими краями,

как будто

валялась

в помойной яме.

Немыслимо

в губы

взять заразу.

Выпил раз —

и умер сразу.

Чтоб жажда

не жгла

работой денной,

храни

как следует

бак водяной!

Вымой

бак,

от грязи черный,

сырую воду

смени кипяченой!

Чтоб не болеть,

заражая друг дружку,

перед питьем

промывайте кружку!

А лучше всего,

подставляй под кран

с собой принесенный

свой стакан.

Или,

чтоб кружки

не касалась губа,

замени фонтанчиком

старый бак.

Одно из важнейших

культурных благ —

водой

кипяченой

наполненный бак.

Мой руки*

Не видали разве

на руках грязь вы?

А в грязи —

живет зараза,

незаметная для глаза.

Если,

руки не помыв,

пообедать сели мы —

вся зараза

эта вот

к нам отправится

в живот.

В холере будешь корчиться,

гореть

в брюшном тифу…

Кому

болеть не хочется,

купите

мыла фунт

и воде

под струйки

подставляйте руки.

Грязные руки

грозят бедой.

Чтоб хворь

тебя

не сломила —

будь культурен:

перед едой

мой

руки

мылом!

Плюй в урну*

Омерзительное явление,

что же это будет?

По всем направлениям

плюются люди.

Плюются чистые,

плюются грязные,

плюют здоровые,

плюют заразные.

Плевки просохнут,

станут легки,

и вместе с пылью

летают плевки.

В легкие,

в глотку

несут чахотку.

Плевки убивают

по нашей вине

народу

больше,

чем на войне.

Товарищи люди,

будьте культурны!

На пол не плюйте,

а плюйте

в урны.

[1928]

Отдыхай!*

Этот плакат увидя,

запомни правило простое:

работаешь —

сидя,

отдыхая —

стой!

* * *

Запомни правило простое,

Этот плакат увидя:

работаешь —

стоя,

отдыхай —

сидя!

[1928]

Пожарные лозунги*

(Для города)

1

Горят

электрические

машины и провода.

Засыпь песком!

Вредна вода.

2

Тряпки воспламеняются.

Гляди лучше!

Грязные тряпки —

не складывай кучей!

Тряпки,

измазанные в масло и жир,

в ящике

огнеупорном

держи!

3

Маленький окурок —

этот вот —

может

сжечь огромный завод.

4

Во всех домах

все жители

проверьте

исправность огнетушителей!

5

Чтоб вас

врасплох

не застало несчастье,

проверьте

исправность

пожарной части.

6

Молнию

не тушат

никакие воды.

Хранят от пожара —

громоотводы.

7

Курящий на сцене —

просто убийца.

На сцене

пожар

моментально клубится.

8

С огнем

не шути!

Сгореть можно.

С огнем

обращайся

страшно осторожно.

9

Валится у пьяницы

окурок с пальца.

Пламя протянется —

дом спа́лится.

10

Легко воспламеняются

нефть и бензин —

в вагоне

с собой

никогда не вози.

11

Ребят

не оставляйте

с горящими примусами. —

Дети сгорят,

и сгорите сами.

12

Вредители

нам

грозятся пожарами.

Следи

за их

фигурами поджарыми.

[Для деревни]

13

Сажа горит —

пожаров тыщи.

Трубы

от сажи

чисть чище.

14

Не оставляй детей одних.

Дети балуются,

пожар от них.

15

Туши окурок,

чтоб сразу потух.

Идет

от окурков

красный петух.

16

Водка —

яд.

От пьяной руки

деревни горят.

[1928]

Реклама, 1928

Газета «Пионерская правда»*

Стой!

Предлагаю

не в шутку,

а вправду

подписаться на

«Пионерскую правду».

[1928]

Очерк, 1928

Рожденные столицы*

Тот, кто никогда не был в так называемой «провинции», плохо сейчас себе эту провинцию представляет.

Тот, кто был в этой провинции до революции, — не представляет ее совсем.

Прежде всего, самое название «провинция» дико устарело. Архаический язык еще склонен называть провинцией даже такие города, как Минск, Казань, Симферополь*, а эти города, волей революции ставшие столицами, растут, строятся, а главное, дышат самостоятельной культурой своей освобожденной страны.

Наши дни — начало культурной революции — постоянно отмечают рост интересов рабочей массы к литературе.

Мне, по моей разъездной специальности чтеца стихов и лектора литературы, нагляднее и виднее этот рост.

За последние два месяца я выступал около 40 раз по разным городам Союза.

Первое впечатление — аудитория круто изменилась. Раньше редкий город мог бы выдержать более, чем один литературный вечер. И аудитория — прежде густые, потом битые сливки города. Расходились задолго до окончания, чтобы не обменяли их ботики и шубы. Расстанешься после вечера и больше никогда и никого не видишь, разве что у зубного врача на приеме.

Сейчас любой платный вечер, рассчитанный на парурублевые билеты, неизменно горит. Тем не менее барьеры поломаны и стекла выбиты — это идут по два, по три на каждый входной и галерочный билет. Неизменная фраза перед началом каждого чтения: «Прошу товарищей галерочников слезть в партер!»

Настоящая аудитория и настоящее чтение начинается только на другой день.

Так, в Баку, после вечера в бывшем особняке бывшего миллионера*, теперь Дворце тюркской культуры, звонки — «отношения».

— Товарищ Маяковский, ждем тебя в доках!

— Товарищ Маяковский, красноармейцы и комсостав такой-то и такой-то дивизии ждут тебя в Доме Красной Армии!

— Студенты не могут думать, что ты уедешь, не побывав у них… — и т. д., и т. д.

Зато и слушатель встречается по-другому.

Грузчик в Одессе, свалив на пароход чьи-то чемоданы, здоровается со мной без всякого обмена фамилиями и, вместо: «Как поживаете?» — валит: «Скажи Госиздату, чтобы Ленина твоего дешевле издал».

Красноармеец из уличного патруля (3 года назад в Тифлисе) сам удостоверяет мою поэтическую личность.

За один день читал (за один, но не один) от гудка до гудка, в обеденный перерыв, прямо с токарного станка, на заводе Шмидта; от пяти до семи — красноармейцам и матросам в только что строенном, прекрасном, но холодном, нетопленном Доме Красной Армии; от девяти до часу — в университете, — это Баку. Еще бы, он столичнится на моих глазах.

Я помню дореволюционный Баку. Узкая дворцовая прибрежная полоса, за ней грязь Черного и Белого города, за ней — тройная грязь промыслов, с архаической фонтанной и желоночной добычей нефти*. Где жили эти добыватели — аллах ведает, а если и жили где, то недолго.

Пыльно, безлисто.

Культура — «интернациональная».

Язык — среднерусский: «беру манташевские, даю манташевские!»*

Запросы простые — заплатить копейку, вышибить рупь.

А тюркский язык — к чему он? Манташев и без него в Париже обойдется, а манташевский рабочий читать все равно не умеет.

Я видел Баку 24-го года*.

Свобода наций бурно выплеснулась на каждый дом тюркским алфавитом вывесок.

С неба непрерывный дождь, с боков непролазная грязь (она течет с боков горок, делая улицы непроходимыми). С моря — непродуваемый, непродыхаемый норд-ост.

Каждый день моего недельного визита, пробираясь с кем-нибудь или к кому-нибудь из бакинцев, я слушал бесконечные планы, проекты.

Азцик. Тов. Агамали-Оглы говорит: «Тюркский алфавит — уже препятствие нашей культуре, мы переведем его на европейский, латинский».

Азнефть. Тов. Киферис* говорит: «Желонки, фонтаны уже препятствие для нефтепромышленности. Мы переведем ее, выравняем на Америку, на групповой привод».

Азпролеты*. Поэт говорит: экзотика, чадры, «синь тюркская» и прочие восточные сладости, вывозимые отсюда Есениным*, — уже препятствие для нашей культуры, — мы должны ориентировать ее на рабочего, на индустрию.

После годовщины десятилетия я опять объехал Баку.

Часов в 6 утра протираю глаза. И от утра, и от необычайности зрелища*. Навстречу прогромыхал электропоезд. Огромнейшие, чистейшие вагоны поднимали к проводам па̀ры стальных иксов. На таких иксах вели поезда электровозы по тоннелям под Нью-Йорком. В двадцать четвертом я трясся здесь в чем-то теплушечном, обдаваемый копотью. Тогда дорога шла через песок и пустырь, сейчас — через европейские коттеджи, в садиках и цветниках.

Въезжаю в Баку.

В первый раз в жизни читаю тюркские слова вывесок латинским шрифтом.

Этот шрифт — культурнейшая революция, — это сближены пониманием начертания — четверти человечества.

Хожу. На пригорке сад. Лестница белого камня. Было кладбище. Велели родственников перенести. Теперь разрастается парк и сад, а лестница из невзятых памятников.

Вечером читаю в Доме тюркской культуры. До начала меня ведут в просторный зал читальни. Тов. Юрин, талантливый поэт из Бакинской ассоциации пролетписателей, знакомит с тюркскими, уже большими и знаменитыми (4 года!) писателями.

На столе развернуты журналы — толстый лит-политический — полутюркский, полулатинский алфавит. Тоньше — пионерский.

Это уже не сколок с московской культуры. Разница не количественная, а качественная. Это столичная культура — экономического, политического и культурного центра Азербайджана.

Сходства культуры — это не насилие сотни миллионов над десятком, — это общность идей одного трудового человечества, на разных языках строящего одну коммунистическую культуру.

На другой день я сорок минут мчал трамваем через новенький город в клуб Шаумяна — рабочие-подростки слушали стихи, не шелохнувшись, а потом — засыпали снегом записок.

— Что такое рифма?

— Как выучиться стать поэтом?.. и т. д.

Через три часа заторопились, но и торопливость особенная.

— Кончай, товарищ, а то завтра, в 7 утра трубы таскать, а уходить не хочется.

Я взялся писать и о Минске, и о Харькове, и о Краснодаре, и о Казани, но не могу оторваться на коротком расстоянии фельетона и от одного Баку.

Поэты и писатели, где живая хроника городов и людей?

Жизнь интереснее и сложнее поэтических и беллетристических книг о ней.

Я видел, как