портняжей. А хозяин
вспухшей на радость чирю, у работницы
щупает груди: «Кто понравится
удочерю! Двести дам
сгоню
жизнь твоя
в миллиард свечей». Уведет
а назавтра
зверья, волчья банда
бесполых старух проститутку
в смолу и в перья, и опять
в смолу и в пух. А хозяин
в отеле Плаза, через рюмку
и с богом сблизясь, закатил
в поднебесье глазки: «Сенк’ю
за хороший бизнес!» Успокойтесь,
вне опасения ваша трезвость,
дети, барабаны
«армий спасения» вашу
в мир
трубят добродетель. Бог
на вас
не разукоризнится: с вас
и маме их
на платок, и ему
соберет для ризницы божий менаджер,
на вас не свалится. Чтобы ты
добрел, как кулич, смотрит сквозь холеные пальцы на тебя
демократ Кулидж. И, елозя
по небьим сводам стражем ханжества,
центов
и сала, пялит
руку
ваша свобода над тюрьмою
Элис-Айланд.
1925
Горы злобы
аж ноги гнут. Даже
шея вспухает зобом. Лезет в рот,
в глаза и внутрь. Оседая,
Стою на Риверсайде. Сбоку
фордами
штурмуют мрака форт. Небоскребы
локти скручивают сзади, впереди
американский флот. Я смеюсь
над их атакою тройною. Ники Картеры
мою
недоглядели визу. Я полпред стиха
и я
с моей страной вашим штатишкам
бросаю вызов. Если
кроха протухла,
плеснится, выбрось
прогнивший кус. Сплюнул я,
не доев и месяца вашу доблесть,
законы,
вкус. Посылаю к чертям свинячим все доллары
всех держав. Мне бы
в штанах,
в которых начал, ничего
за век свой
не стяжав. Нам смешны
дозволенного зоны. Взвод мужей,
остолбеней,
цинизмом поражен! Мы целуем
— беззаконно!
над Гудзоном ваших
длинноногих жен. День наш
шумен.
И вечер пышен. Шлите
сыщиков
в щелки слушать. Пьем,
плюя
на ваш прогибишен, ежедневную
«Белую лошадь». Вот и я
стихом побрататься прикатил и вбиваю мысли, не боящиеся депортаций: ни сослать их нельзя
сменяют слова,
а слова
дела, и глядишь,
с небоскребов города, раскачав,
в мостовые
вбивают тела Вандерлипов,
Рокфеллеров,
Фордов. Но пока
всех поэм родовей. Обирая,
лапя,
хапая, выступает,
порфирой надев Бродвей, капитал
его препохабие.
1925
АМЕРИКАНСКИЕ РУССКИЕ
Капланом
за пуговицу пойман. Штаны
заплатаны,
как балканская карта. «Я вам,
сэр,
назначаю апойнтман. Вы знаете,
кажется,
мой апартман? Тудой пройдете четыре блока, потом
сюдой дадите крен. А если
стриткара набита,
около можете взять
подземный трен. Возьмите
с меняньем пересядки тикет и прите спокойно,
будто в телеге. Слезете на корнере
у дрогс ликет, а мне уж
и пинту
принес бутлегер. Приходите ровно
в севен оклок, поговорим
про новости в городе и проведем
по-московски вечерок, одни свои:
жена да бордер. А с джабом завозитесь в течение дня или
обязательно
отзвоните меня. Я буду
в офисе». «Гуд бай!»
разнеслось окрест и кануло
пошел на Вест а мистер Каплан
на Ист. Здесь, извольте видеть, «джаб»,
а дома
«цуп» да «цус». С насыпи
летит на полном пуске. Скоро
только очень образованный
француз будет
соображать по-русски. Горланит
по этой Америке самой стоязыкий
народ-оголтец. Уж если
Одесса — Одесса-мама, то Нью-Йорк
Одесса-отец.
1925
БАРЫШНЯ И ВУЛЬВОРТ
Бродвей сдурел.
Бегня и гулево. Дома
с небес обрываются
и висят. Но даже меж ними
заметишь Вульворт. Корсетная коробка
этажей под шестьдесят. Сверху
разведывают
звезд взводы, в средних
тайпистки
стрекочут бешено. А в самом нижнем
«Дрогс сода, грет энд феймус компани-нейшенал». А в окошке мисс
семнадцати лет сидит для рекламы
и точит ножи. Ржавые лезвия
фирмы «Жиллет» кладет в патентованный
и водит
кожей ремня. Хотя
усов
и не полагается ей, но водит
по губке,
усы возомня,дескать
готово,
наточил и брей. Наточит один
до сияния лучика и новый ржавый
берет для возни. Наточит,
вынет
и сделает ручкой. Дескать
зайди,
купи,
возьми. Буржуем не сделаешься с бритвенной точки. Бегут без бород
и без выражений на лице. Богатств буржуйских особые источники: работай на доллар,
а выдадут цент. У меня ни усов,
ни долларов,
ни шевелюр,и в горле
застревают
английского огрызки. Но я подхожу
и губми шевелю как будто
разговариваю по-английски. «Сидишь,
глазами буржуев охлопана. Чем обнадежена?
Дура из дур». А девушке слышится:
«Опен, опен ди дор». «Что тебе заботиться
о чужих усах? Вот…
посадили…
как дуру еловую». А у девушки
фантазия раздувает паруса, и слышится девушке:
«Ай лов ю». Я злею:
«Выдь,
окно разломай,а бритвы раздай
для жирных горл». Девушке мнится:
«Май,
май горл». Выходит
фантазия из рамок и мерок и я
кажусь
красивый и толстый, И чудится девушке
влюбленный клерк на ней
приходит с Волстрит. И верит мисс,
от счастья дрожа, что я
долларовый воротила, что ей
уже
в других этажах готовы бесплатно
и стол
в голову
мысли-ножи, что русским известно другое средство, как влезть рабочим
во все этажи без грез,
без свадеб,
без жданий наследства.
1925
БРУКЛИНСКИЙ МОСТ
Издай, Кулидж, радостный клич! На хорошее
и мне не жалко слов. От похвал
красней,
как флага нашего материйка, хоть вы
и разъюнайтед стетс
оф Америка. Как в церковь
идет
помешавшийся верующий, как в скит
удаляется,
строг и прост, так я
в вечерней
сереющей мерещи вхожу,
смиренный, на Бруклинский мост. Как в город
в сломанный
прет победитель на пушках — жерлом
жирафу под рост так, пьяный славой,
так жить в аппетите, влезаю,
на Бруклинский мост. Как глупый художник
в мадонну музея вонзает глаз свой,
влюблен и остр, так я,
с поднебесья,
в звезды усеян, смотрю
на Нью-Йорк
сквозь Бруклинский мост. Нью-Йорк
до вечера тяжек
и душен, забыл,
что тяжко ему
и высоко, и только одни
домовьи души встают
в прозрачном свечении окон. Здесь
еле зудит
элевейтеров зуд. И только
по этому
тихому зуду поймешь
поезда
с дребезжаньем ползут, как будто
в буфет убирают посуду. Когда ж,
казалось, с-под речки начатой развозит
с фабрики
сахар лавочник, то под мостом проходящие мачты
размером
не больше размеров булавочных. Я горд
вот этой
стальною милей, живьем в ней
мои видения встали борьба
за конструкции
гаек
и стали. Если
придет
окончание света планету
разделает в лоск, и только
один останется
этот над пылью гибели вздыбленный мост, то,
как из косточек,
тоньше иголок, тучнеют
в музеях стоящие
ящеры, так
с этим мостом
столетий геолог сумел
воссоздать бы
дни настоящие. Он скажет:
— Вот эта
стальная лапа соединяла
Европа
рвалась на Запад, пустив
по ветру
индейские перья. Напомнит
машину
ребро вот это сообразите,
хватит рук ли, чтоб, став
стальной ногой
на Мангетен, к себе
за губу
притягивать Бруклин? По проводам
электрической пряди я знаю
уже
уже
взлетали по аэро. Здесь
была
одним — беззаботная, другим
безработные в Гудзон
кидались
картина моя
без загвоздки по струнам — канатам,
аж звездам к ногам. Я вижу
стоял Маяковский, стоял
и стихи слагал по слогам. Смотрю,
как в поезд глядит эскимос, впиваюсь,
как в ухо впивается клещ. Бруклинский мост да…
Это вещь!
1925
100%
Шеры…
облигации…
доллары…
центы… В винницкой глуши тьмутараканясь, так я рисовал,
вот так мне представлялся
стопроцентный американец. Родила сына одна из жен. Отвернув
пеленочный край, акушер демонстрирует:
Джон как Джон. Ол райт!
Девять фунтов,
глаза
пятачки. Ощерив зубовный ряд, отец
протер
роговые очки: Ол райт! Очень прост
воспитанья вопрос. Ползает,
лапы марает. Лоб расквасил
ол райт!
нос ол райт! Отец говорит:
«Бездельник Джон. Ни цента не заработал,
а гуляет!» Мальчишка
Джон
выходит вон. Ол райт! Техас,
Калифорния,
Массачузэт. Ходит
ол райт!
нет ол райт! Подрос,
поплевывает слюну. Трубчонка
горит, не сгорает. «Джон,
на пари,
пойдешь на луну?» Ол райт! Одну полюбил,
назвал дорогой. В азарте
играет в рай. Она изменила,
ушел к другой. Ол райт! Наследство Джону.
Расходов
рой. Миллион
растаял от трат. Подсчитал,
улыбнулся
найдем второй. Ол райт! Работа.
и обирает. Джон
намотал
на бритый ус. Ол райт! Хозяин выгнал.
Ну, что ж! Джон
рассчитаться рад. Хозяин за кольт,
а Джон за нож. Ол райт! Джон
хозяйской пулей сражен. Шепчутся:
«Умирает». Джон услыхал,
усмехнулся Джон. Ол райт! Гроб.
Квадрат прокопали черный. Земля
как по крыше град. Врыли.
Могильщик
вздохнул облегченно. Ол райт!
Этих Джонов
нету в Нью-Йорке. Мистер Джон,
жена его
и кот зажирели,
спят
в своей квартирной норке, просыпаясь
от собственных икот. Я разбезалаберный до крайности, но судьбе
не любящий
и то американистей самого что ни на есть
американца. 1925
КЕМП «НИТ ГЕДАЙГЕ»
ночи — негодяйке выпускать
из пасти
столько звездных жал. Я лежу,
в Кемпе «Нит гедайге». Не по мне все это.
Не к чему…
и жаль… Взвоют
и замрут сирены над Гудзоном, будто бы решают:
выть или не выть? Лучше бы не выли.
Пассажирам сонным надо просыпаться,
есть,
любить… Прямо
перед мордой
пролетает вечность бесконечночасый распустила хвост. Были б все одеты,
и в белье, конечно, если б время
ткало
не часы,
а холст. Впречь бы это
в приводной бы ремень, спустят
с холостого
и чеши и сыпь! Чтобы
не часы показывали время, а чтоб время
честно
двигало часы. Ну, американец…
тоже…
чем гордится. Втер очки Нью-Йорком.
Видели его. Сотня этажишек
в небо городится. Этажи и крыши
только и всего. Нами
прямо к коммунизму перекинут мост,
длиною
во сто лет. Что ж,
с мостища с этого
глядим с презрение Кверху нос задрали?
загордились?
Нет. Мы ничьей башки
мостами не морочим. Что такое мост?
Приспособленье для простуд. Тоже…
без домов
не проживете очень на одном
таком
возвышенном мосту. В мире социальном
те же непорядки: три доллара за день,
на
и отвяжись. А у Форда сколько?
Что играться в прятки! Ну, скажите, Кулидж,
человеку
(даже Форду)
надо? Форд
в мильонах фордов,
сам же Форд
для вашего,
для высохшего зада разве мало
двух
просторнейших машин? Лишек
в М. К. X.
Повесим ваш портретик. Монумент
и то бы
вылепили с вас. Кланялись бы детки,
вас
случайно встретив. Мистер Форд
отдайте!
Даст он…
Черта с два! За палаткой
мир
лежит угрюм и темен. Вдруг
ракетой сон
звенит в унынье в это: «Мы смело в бой пойдем за власть Советов…» Ну, и сон приснит вам
полночь-негодяйка! Только сон ли это?
Слишком громок сон. Это
комсомольцы
Кемпа «Нит гедайге» песней
заставляют
плыть в Москву Гудзон.
20 сентября 1925 г. Нью-Йорк.
Уходите, мысли, восвояси.
Обнимись,
души и моря глубь.
Тот,
кто постоянно ясен,
тот,
по-моему,
просто глуп.
Я в худшей каюте
из всех кают
ногами куют.
Всю ночь,
покой потолка возмутив,
несется танец,
стонет мотив:
«Маркита,
Маркита,
Маркита моя,
зачем ты,
Маркита,
не любишь меня…»
А зачем
любить меня Марките?!
У меня
и франков даже нет.
А Маркиту
(толечко моргните!)
за сто франков
препроводят в кабинет.
Небольшие деньги
поживи для шику
нет,
взбивая грязь вихров,
будешь всучивать ей
швейную машинку,
по стежкам
строчащую
шелка стихов.
Пролетарии
приходят к коммунизму
низом шахт,
серпов
и вил,
я ж
с небес поэзии
бросаюсь в коммунизм,
потому что
нет мне
без него любви.
Все равно
сослался сам я
или послан к маме
слов ржавеет сталь,
чернеет баса медь.
Почему
под иностранными дождями
вымокать мне,
гнить мне
и ржаветь?
Вот лежу,
уехавший за воды,
ленью
еле двигаю
моей машины части.
Я себя
советским чувствую
заводом,
вырабатывающим счастье.
Не хочу,
чтоб меня, как цветочек с полян,
рвали
после служебных тягот.
Я хочу,
чтоб в дебатах
потел Госплан,
мне давая
задания на год.
Я хочу,
чтоб над мыслью
времен комиссар
с приказанием нависал.
Я хочу,
чтоб сверхставками спеца
получало
любовищу сердце.
Я хочу,
чтоб в конце работы
запирал мои губы
замком.
Я хочу,
чтоб к штыку
приравняли перо.
С чугуном чтоб
и с выделкой стали
о работе стихов,
от Политбюро,
чтобы делал
доклады Сталин.
«Так, мол,
и так…
И до самых верхов
прошли
из рабочих нор мы:
в Союзе
Республик
пониманье стихов
выше
довоенной нормы…»
1925
Стихотворения 1926 года
СЕРГЕЮ ЕСЕНИНУ
Вы ушли,
как говорится,
Летите,
в звезды врезываясь. Ни тебе аванса,
ни пивной. Трезвость. Нет, Есенин,
это
не насмешка. В горле
горе комом
не смешок. Вижу
взрезанной рукой помешкав, собственных
костей
качаете мешок. — Прекратите!
Бросьте!
Вы в своем уме ли? Дать,
чтоб щеки
заливал
смертельный мел?! Вы ж
такое
на свете
не умел. Почему?
Недоуменье смяло. Критики бормочут:
— Этому вина то…
да се…
а главное,
что смычки мало, в результате
заменить бы вам
богему
классом, класс влиял на вас,
и было б не до драк. Ну, а класс-то
жажду
заливает квасом? Класс — он тоже
к вам приставить бы
кого из напостов стали б
содержанием
премного одарённей. Вы бы
в день
писали
строк по сто, утомительно
и длинно,
как Доронин. А по-моему,
осуществись
такая бредь, на себя бы
раньше наложили руки. Лучше уж
от водки умереть, чем от скуки! Не откроют
нам
причин потери ни петля,
ни ножик перочинный. Может,
окажись
чернила в «Англетере», вены
не было б причины. Подражатели обрадовались:
бис! Над собою
расправу учинил. Почему же
увеличивать
число самоубийств? Лучше
увеличь
изготовление чернил! Навсегда
теперь
в зубах затворится. Тяжело
и неуместно
разводить мистерии. У народа,
у языкотворца, умер
забулдыга подмастерье. И несут
стихов заупокойный лом, с прошлых
с похорон
тупые рифмы
загонять колом разве так
поэта
и памятник еще не слит,где он,
бронзы звон,
или гранита грань?а к решеткам памяти
уже
понанесли посвящений
и воспоминаний дрянь. Ваше имя
в платочки рассоплено, ваше слово
слюнявит Собинов и выводит
под березкой дохлой «Ни слова,
о дру-уг мой,
ни вздо-о-о-о-ха » Эх,
поговорить бы иначе с этим самым
с Леонидом Лоэнгринычем! Встать бы здесь
гремящим скандалистом: — Не позволю
их
трехпалым свистом в бабушку
и в бога душу мать! Чтобы разнеслась
бездарнейшая погань, раздувая
пиджачных парусов, чтобы
разбежался Коган, встреченных
увеча
пиками усов. Дрянь
пока что
сначала переделать, переделав
можно воспевать. Это
