ее

большущие связи: друг во ВЦИКе

(шофер в автобазе!), а Петров, говорят,

развозит мужчину, о котором

все говорят шепоточком,

маленького роста,

огромного чина. Словом

он…

Не решаюсь…

Точка.

2

Тихий Михин пойдет к дворничихе. «Прошу покорненько, попросите дворника». Дворник стукнется к тетке заступнице. Тетка Фелиция шушукнет в милиции. Квартхоз Овечко замолвит словечко. А главшвейцар Да Винчи с лица, весь в бороде,

как картина в раме,прямо

пойдет

к машинисткиной маме. Просьбу

дочь

предает огласке: глазки да ласки,

ласки да глазки… Кого не ловили на такую аферу? Куда ж удержаться простаку-шоферу! Петров подождет,

покамест,

как солнце, персонье лицо расперсонится: — Простите, товарищ,

извинений тысячка…И просит

и молит, ласковей лани. И чин снисходит:

— Вот вам записочка.А в записке

исполнение всех желаний.

3

А попробуй

полазий без родственных связей! Покроют дворники словом черненьким. Обложит белолицая тетя Фелиция. Подвернется нога, перервутся нервы у взвидевших наган и усы милиционеровы. В швейцарской судачат:

— И не лезь к совету все на даче,

никого нету.И мама сама

и дитя-машинистка, невинность блюдя,

не допустят близко. А разных главных

неуловимо шоферы

возят и возят мимо. Не ухватишь

скользкие,

не люди, а налимы. «Без доклада воспрещается».

Куда ни глянь, «И пойдут они, солнцем палимы, И застонут…».

Дело дрянь! Кто бы ни были

сему виновниками — сошка маленькая

или крупный кит,разорвем

сплетенную чиновниками паутину кумовства,

протекций,

волокит.

1926

ЛЮБОВЬ

Мир

опять

цветами оброс, у мира

весенний вид. И вновь

встает

нерешенный вопрос о женщинах

и о любви. Мы любим парад,

нарядную песню. Говорим красиво,

выходя на митинг. Но часто

под этим,

покрытый плесенью, старенький-старенький бытик. Поет на собранье:

«Вперед, товарищи…» А дома,

забыв об арии сольной, орет на жену,

что щи не в наваре и что

огурцы

плоховато просолены. Живет с другой

киоск в ширину, бельем

шантанная дива. Но тонким чулком

попрекает жену: — Компрометируешь

пред коллективом.То лезут к любой,

была бы с ногами. Пять баб

переменит

в течение суток. У нас, мол,

свобода,

а не моногамия. Долой мещанство

и предрассудок! С цветка на цветок

молодым стрекозлом порхает,

летает

и мечется. Одноему

в мире

кажется злом это

алиментщица. Он рад умереть, экономя треть, три года

судиться рад: и я, мол, не я, и она не моя, и я вообще

кастрат. А любят,

так будь

монашенкой верной тиранит

ревностью

всякий пустяк и мерит

любовь

на калибр револьверный, неверной

в затылок

пулю пустя. Четвертый

герой десятка сражений, а так,

что любо-дорого, бежит

в перепуге

от туфли жениной, простой туфли Мосторга. А другой

стрелу любви

иначе метит, путает

— ребенок этакий уловленье

любимой

в романические сети с повышеньем

подчиненной по тарифной

сетке… По женской линии тоже вам не райские скинии. Простенького паренька подцепила

барынька. Он работать,

а ее

не удержать никак бегает за клёшем

каждого бульварника. Что ж,

сиди

и в плаче

Нилом нилься. Ишь!

Жених! — Для кого ж я, милые, женился? Для себя

или для них?У родителей

и дети этакого сорта: — Что родители?

И мы

не хуже, мол!Занимаются

любовью в виде спорта, не успев

вписаться в комсомол. И дальше,

к деревне,

быт без движеньица живут, как и раньше,

из года в год. Вот так же

замуж выходят

и женятся, как покупают

рабочий скот. Если будет

длиться так

за годом годик, то, скажу вам прямо, не сумеет

разобрать

и брачный кодекс, где отец и дочь,

который сын и мама. Я не за семью.

В огне

и в дыме синем выгори

и этого старья кусок, где шипели

матери-гусыни и детей

стерег

— отец-гусак! Нет.

Но мы живем коммуной

плотно, в общежитиях

грязнеет кожа тел. Надо

голос

подымать за чистоплотность отношений наших

и любовных дел. Не отвиливай

мол, я не венчан. Нас

не поп скрепляет тарабарящий. Надо

обвязать

и жизнь мужчин и женщин словом,

нас объединяющим:

«Товарищи».

1926

ПОСЛАНИЕ ПРОЛЕТАРСКИМ ПОЭТАМ

Товарищи,

позвольте

без позы,

без маски как старший товарищ,

неглупый и чуткий, поразговариваю с вами,

товарищ Безыменский, товарищ Светлов,

товарищ Уткин. Мы спорим,

аж глотки просят лужения, мы задыхаемся

от эстрадных побед, а у меня к вам, товарищи,

деловое предложение: давайте

устроим

веселый обед! Расстелим внизу

комплименты ковровые, если зуб на кого

отпилим зуб; розданные

Луначарским

венки лавровые сложим

в общий

товарищеский суп. Решим,

что все

по-своему правы. Каждый поет

по своему

голоску! Разрежем

общую курицу славы и каждому

выдадим

по равному куску. Бросим

друг другу

шпильки подсовывать, разведем

изысканный

словесный ажур. А когда мне

товарищи

предоставят слово я это слово возьму

и скажу: — Я кажусь вам

академиком

с большим задом, один, мол, я

жрец

поэзий непролазных. А мне

в действительности

единственное надо чтоб больше поэтов

хороших

и разных. Многие

пользуются

напостовской тряскою, с тем

чтоб себя

обозвать получше. — Мы, мол, единственные,

мы пролетарские…А я, по-вашему, что

валютчик? Я по существу

мастеровой, братцы, не люблю я

этой

философии нудовой. Засучу рукавчики:

работать?

драться? Сделай одолжение,

а ну, давай! Есть

перед нами

огромная работа каждому человеку

нужное стихачество. Давайте работать

до седьмого пота над поднятием количества,

над улучшением качества, Я меряю

по коммуне

стихов сорта, в коммуну

душа

потому влюблена, что коммуна,

по-моему,

огромная высота, что коммуна,

по-моему,

глубочайшая глубина. А в поэзии

нет

ни друзей,

ни родных, по протекции

не свяжешь

рифм лычки. Оставим

распределение

орденов и наградных, бросим, товарищи,

наклеивать ярлычки. Не хочу

похвастать

мыслью новенькой, но по-моему

утверждаю без авторской спеси коммуна

это место,

где исчезнут чиновники и где будет

много

стихов и песен. Стоит

изумиться

рифмочек парой нам мы почитаем поэтика гением. Одного

называют

красным Байроном, другого

самым красным Гейнем. Одного боюсь

за вас и сам,чтоб не обмелели

наши души, чтоб мы

не возвели

в коммунистический сан плоскость раешников

и ерунду частушек. Мы духом одно,

понимаете сами: по линии сердца

нет раздела. Если

вы не за нас,

а мы

не с вами, то черта ль

нам

остается делать? А если я

вас

когда-нибудь крою и на вас

замахивается

перо-рука, то я, как говорится,

добыл это кровью, я больше вашего

рифмы строгал. Товарищи,

бросим

замашки торгашьи — моя, мол, поэзия

мой лабаз!всё, что я сделал,

все это ваше рифмы,

темы,

дикция,

бас! Что может быть

капризней славы

и пепельней? В гроб,что ли,

брать,

когда умру? Наплевать мне, товарищи,

в высшей степени на деньги,

на славу

и на прочую муру! Чем нам

делить

поэтическую власть, сгрудим

нежность слов

и слова-бичи, и давайте

без завистей

и без фамилий

класть в коммунову стройку

слова-кирпичи. Давайте,

товарищи,

шагать в ногу. Нам не надо

брюзжащего

лысого парика! А ругаться захочется

врагов много по другую сторону

красных баррикад.

1926

ФАБРИКА БЮРОКРАТОВ

Его прислали

для проведенья режима. Средних способностей.

Средних лет. В мыслях — планы.

В сердце — решимость. В кармане — перо

и партбилет. Ходит,

распоряжается энергичным жестом. Видно

занимается новая эра! Сам совался в каждое место, всех переглядел

от зава до курьера. Внимательный

к самым мельчайшим крохам, вздувает

сердечный пыл… Но бьются

слова,

как об стену горохом, об

канцелярские лбы. А что канцелярии?

Внимает, мошенница! Горите

хоть солнца ярче,она

уложит

весь пыл в отношеньица, в анкетку

и в циркулярчик. Бумажку

встречать

с отвращением нужно. А лишь

увлечешься ею, то через день

голова заталмужена в бумажную ахинею. Перепишут все

и, канителью исходящей нитясь, на доклады

с папками идут: — Подпишитесь тут!

Да тут вот подмахнитесь!.. И вот тут, пожалуйста!..

И тут!..

И тут!..Пыл

в чернила уплыл

без следа. Пред

в бумагу

всосался, как клещ… Среда это

паршивая вещь!! Глядел,

лицом

белее мела, сквозь канцелярский мрак. Катился пот,

перо скрипело, рука свелась

и вновь корпела,но без конца

громадой белой росла

гора бумаг. Что угодно

подписью подляпает, и не разберясь:

куда,

зачем,

кого? Собственную

тетушку

назначит римской папою. Сам себе

подпишет

смертный приговор. Совести

партийной

слабенькие писки заглушает

с днями

исходящий груз. Раскусил чиновник

пафос переписки, облизнулся,

въелся

и — вошел во вкус. Где решимость?

планы?

и молодчество? Собирает канцелярию,

загривок мыля ей. — Разузнать

немедля

имя — отчество! Как

такому

посылать конверт

с одной фамилией??!И опять

несется

мелким лайцем: — Это так-то службу мы несем?! Написали просто

«прилагается» и забыли написать

«при сем»!В течение дня страну наводня потопом

ненужной бумажности, в машину

живот уложит

и вот на дачу

стремится в важности. Пользы от него,

что молока от черта, что от пшенной каши

золотой руды. Лишь растут

подвалами

отчеты, вознося

чернильные пуды. Рой чиновников

с недели на день аннулирует

октябрьский гром и лом, и у многих

даже

проступают сзади пуговицы

дофевральские

с орлом. Поэт

всегда

и добр и галантен, делиться выводом рад. Во-первых:

из каждого

при известном таланте может получиться

бюрократ. Вывод второй

(из фельетонной водицы вытекал не раз

и не сто): коммунист не птица,

и незачем обзаводиться ему

бумажным хвостом. Третий:

поднять бы его за загривок от бумажек,

разостланных низом,

чтоб бумажки,

подписанные

прямо и криво, не заслоняли

ему

коммунизм. 1926

ТОВАРИЩУ НЕТТЕ

пароходу и человеку

Я недаром вздрогнул.

Не загробный вздор. В порт,

горящий,

как расплавленное лето, разворачивался

и входил

товарищ «Теодор Нетте». Это — он.

Я узнаю его. В блюдечках — очках спасательных кругов. — Здравствуй, Нетте!

Как я рад, что ты живой дымной жизнью труб,

канатов

и крюков. Подойди сюда!

Тебе не мелко? От Батума,

чай, котлами покипел… Помнишь, Нетте,

в бытность человеком ты пивал чаи

со мною в дипкупе? Медлил ты.

Захрапывали сони. Глаз

кося

в печати сургуча, напролет

болтал о Ромке Якобсоне и смешно потел,

стихи уча. Засыпал к утру.

Курок

аж палец свел… Суньтеся

кому охота! Думал ли,

что через год всего встречусь я

с тобою

с пароходом. За кормой лунища.

Ну и здорово! Залегла,

просторы надвое порвав. Будто навек

за собой

из битвы коридоровой тянешь след героя,

светел и кровав. В коммунизм из книжки

верят средне. «Мало ли,

что можно

в книжке намолоть!» А такое

оживит внезапно «бредни» и покажет

коммунизма

естество и плоть. Мы живем,

зажатые

железной клятвой. За нее

на крест,

и пулею чешите: это

чтобы в мире

без России,

без Латвии, жить единым

человечьим общежитьем. В наших жилах

кровь, а не водица. Мы идем

сквозь револьверный лай, чтобы,

умирая,

воплотиться в пароходы,

в строчки

и в другие долгие дела.

Мне бы жить и жить,

сквозь годы мчась. Но в конце хочу

других желаний нету встретить я хочу

мой смертный час так,

как встретил смерть

товарищ Нетте.

15 июля 1926 г., Ялта

УЖАСАЮЩАЯ ФАМИЛЬЯРНОСТЬ

Куда бы

ты

ни направил разбег, и как ни ерзай, и где ногой ни ступи,есть Марксов проспект, и улица Розы, и Луначарского

переулок или тупик. Где я?

В Ялте или в Туле? Я в Москве

или в Казани? Разберешься?

— Черта в стуле! Не езда, а — наказанье. Каждый дюйм

бытия земного профамилиен

и разыменован. В голове

от имен

такая каша! Как общий котел пехотного полка. Даже пса дворняжку

вместо

«Полкаша» зовут:

«Собака имени Полкан». «Крем Коллонтай.

Молодит и холит». «Гребенки Мейерхольд». «Мочала а-ля Качалов». «Гигиенические подтяжки имени Семашки». После этого

гуди во все моторы, наизобретай идей мешок, все равно

про Мейерхольда будут спрашивать:

— «Который? Это тот, который гребешок?» Я к великим

не суюсь в почетнейшие лики. Я солдат

в шеренге миллиардной. Но и я

взываю к вам

от всех великих: — Милые,

не обращайтесь с ними фамильярно!

1926

КАНЦЕЛЯРСКИЕ ПРИВЫЧКИ

Я два месяца

шатался по природе, чтоб смотреть цветы

и звезд огнишки. Таковых не видел.

Вся природа вроде телефонной книжки. Везде

у скал,

на массивном грузе Кавказа

и Крыма скалоликого, на стенах уборных,

на небе,

на пузе лошади Петра Великого, от пыли дорожной

до гор,

где грозы гремят,

грома потрясав,везде

отрывки стихов и прозы, фамилии

и адреса. «Здесь были Соня и Ваня Хайлов.

Семейство ело и отдыхало». «Коля и Зина

соединили души». Стрела

и сердце

в виде груши. «Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Комсомолец Петр Парулайтис». «Мусью Гога, парикмахер из Таганрога». На кипарисе,

стоящем века, весь алфавит:

а б в г д е ж з к. А у этого

от лазанья

талант иссяк. Превыше орлиных зон просто и мило:

«Исак Лебензон». Особенно

людей

винить не будем. Таким нельзя

без фамилий и дат! Всю жизнь канцелярствовали,

привыкли люди. Они

и на скалу

глядят, как на мандат. Такому,

глядящему

за чаем

с балконца как солнце

садится в чаще, ни восход,

ни закат,

а даже солнце входящее

и исходящее. Эх!

Поставь меня

часок

на место Рыкова, я б

к весне

декрет железный выковал: «По фамилиям

на стволах и скалах узнать

подписавшихся малых. Каждому

в лапки дать по тряпке. За спину ведра и марш бодро! Подписавшимся

и Колям

и Зинам собственные имена

стирать бензином. А чтоб энергия

не пропадала даром, кстати и Ай-Петри

почистить скипидаром. А кто

до того

к подписям привык, что снова

к скале полез,у этого

навсегда

закрывается лик без». Под декретом подпись

и росчерк броский

Владимир Маяковский.

1926 Ялта, Симферополь, Гурзуф, Алупка

ХУЛИГАН

Республика наша в опасности.

В дверь лезет

немыслимый зверь. Морда матовым рыком гулка, лапы

в кулаках. Безмозглый,

и две ноги для ляганий, вот — портрет хулиганий. Матроска в полоску,

словно леса. Из этих лесов

глядят телеса. Чтоб замаскировать рыло мандрилье, шерсть

аккуратно

сбрил на рыле. Хлопья пудры

(«Лебяжьего пуха»!), бабочка-галстук

от уха до уха. Души не имеется.

(Выдумка бар!) В груди

пивной

и водочный пар. Обутые лодочкой качает ноги водочкой. Что ни шаг враг. — Вдрызг фонарь,

враги — фонари. Мне темно,

так никто не гори. Враг — дверь,

враг