— дом, враг

всяк,

живущий трудом. Враг — читальня.

Враг — клуб. Глупейте все,

если я глуп!Ремень в ручище,

и на нем повисла гиря кистенем. Взмахнет,

и гиря вертится,а ну

попробуй встретиться! По переулочкам — луна. Идет одна.

Она юна. — Хорошенькая!

(За косу.) Обкрутимся без загсу!Никто не услышит,

напрасно орет вонючей ладонью зажатый рот. — Не нас контрапупят

не наше дело! Бежим, ребята,

чтоб нам не влетело!Луна

в испуге

за тучу пятится от рваной груды

мяса и платьица. А в ближней пивной

веселье неистовое. Парень

пиво глушит

и посвистывает. Поймали парня.

Парня — в суд. У защиты

словесный зуд: — Конечно,

от парня

уйма вреда, но кто виноват?

Среда. В нем

силу сдерживать

нет моготы. Он — русский.

Он

богатырь! — Добрыня Никитич!

Будьте добры, не трогайте этих Добрынь!Бантиком

губки

сложил подсудимый. Прислушивается

к речи зудимой. Сидит

смирней и краше, чем сахарный барашек. И припаяет судья

(сердобольно) «4 месяца». Довольно! Разве

зверю,

который взбесится, дают

на поправку

4 месяца? Деревню — на сход!

Собери

и при ней словами прожги парней! Гуди,

и чтоб каждый завод гудел об этой

последней беде. А кто

словам не умилится, тому

агитатор

шашка милиции. Решимость

и дисциплина,

пружинь тело рабочих дружин! Чтоб, если

возьмешь за воротник, хулиган раскис и сник. Когда

у больного

рука гниет не надо жалеть ее. Пора

топором закона

отсечь гнилые

дела и речь!

1926

ХУЛИГАН

Ливень докладов.

Преете?

Прей! А под клубом,

гармошкой избранные, в клубах табачных

шипит «Левенбрей», в белой пене

прибоем

трехгорное… Еле в стул вмещается парень. Один кулак

четыре кило. Парень взвинчен.

Парень распарен. Волос взъерошенный.

Нос лилов. Мало парню такому доклада. Парню

слово душевное нужно. Парню

силу выхлестнуть надо. Парню надо…

— новую дюжину! Парень выходит.

Как в бурю на катере. Тесен фарватер.

Тело намокло. Парнем разосланы

к чертовой матери бабы,

деревья,

фонарные стекла. Смотрит

кому бы заехать в ухо? Что башка не придумает дурья?! Бомба

из безобразий и ухарств, дурости,

пива

и бескультурья. Так, сквозь песни о будущем рае, только солнце спрячется, канув, тянутся

к центру огней

от окраин драка,

муть

и ругня хулиганов. Надо

в упор им

рабочьи дружины, надо,

чтоб их

судом обломало, в спорт

перелить

мускулья пружины,надо и надо,

но этого мало… Суд не скрутит

набрать имен и раструбить

в молве многогласой, чтоб на лбу горело клеймо: «Выродок рабочего класса». А главное — помнить,

что наше тело дышит

не только тем, что скушано; надо

рабочей культуры дело делать так,

чтоб не было скушно.

1926

РАЗГОВОР НА ОДЕССКОМ РЕЙДЕ ДЕСАНТНЫХ СУДОВ: «СОВЕТСКИЙ ДАГЕСТАН»

И «КРАСНАЯ АБХАЗИЯ»

Перья-облака,

закат расканарейте! Опускайся,

южной ночи гнет! Пара

пароходов

говорит на рейде: то один моргнет,

а то

другой моргнет. Что сигналят?

Напрягаю я

морщины лба. Красный раз…

угаснет,

и зеленый… Может быть,

любовная мольба.

Может быть,

ревнует разозленный. Может, просит:

«Красная Абхазия»! Говорит

«Советский Дагестан». Я устал,

один по морю лазая, подойди сюда

и рядом стань.Но в ответ

коварная

она: — Как-нибудь

один

живи и грейся. Я теперь

по мачты влюблена в серый «Коминтерн»,

трехтрубный крейсер. — Все вы,

бабы,

трясогузки и канальи… Что ей крейсер,

дылда и пачкун?Поскулил

и снова засигналил! — Кто-нибудь,

пришлите табачку!.. Скучно здесь,

нехорошо

и мокро. Здесь

от скуки

отсыреет и броня…Дремлет мир,

на Черноморский округ синь-слезищу

морем оброня.

1926

ПИСЬМО ПИСАТЕЛЯ ВЛАДИМИРА ВЛАДИМИРОВИЧА МАЯКОВСКОГО

ПИСАТЕЛЮ

АЛЕКСЕЮ МАКСИМОВИЧУ ГОРЬКОМУ

Алексей Максимович,

как помню,

между нами что-то вышло

вроде драки

или ссоры. Я ушел,

блестя

потертыми штанами; взяли Вас

международные рессоры. Нынче

иначе. Сед височный блеск,

и взоры озаренней. Я не лезу

ни с моралью,

ни в спасатели, без иронии,

как писатель

говорю с писателем. Очень жалко мне, товарищ Горький, что не видно

Вас

на стройке наших дней. Думаете

с Капри,

с горки Вам видней? Вы и Луначарский

похвалы повальные, добряки,

а пишущий

бесстыж тычет

целый день

свои

похвальные листы. Что годится, чем гордиться? Продают «Цемент»

со всех лотков. Вы такую книгу, что ли, цените? Нет нигде цемента,

а Гладков написал

благодарственный молебен о цементе. Затыкаешь ноздри,

нос наморщишь и идешь

верстой болотца длинненького. Кстати,

говорят,

что Вы открыли мощи этого…

Калинникова. Мало знать

чистописаниев ремесла, расписать закат

или цветенье редьки. Вот

когда

к ребру душа примерзла, ты ее попробуй отогреть-ка! Жизнь стиха тоже тиха. Что горенья?

Даже

нет и тленья в их стихе

холодном

и лядащем. Все

входящие

срифмуют впечатления и печатают

в журнале

в исходящем. А рядом

молотобойцев

анапестам учит

профессор Шенгели. Тут

не поймете просто-напросто, в гимназии вы,

в шинке ли? Алексей Максимович,

у Вас

в Италии Вы когда-нибудь

подобное

видали? Приспособленность

и ласковость дворовой, деятельность

блюдо-рубле — и тому подобных «лиз» называют многие

— «здоровый реализм».И мы реалисты,

но не на подножном корму,

не с мордой, упершейся вниз,мы в новом,

грядущем быту,

помноженном на электричество

и коммунизм. Одни мы,

как ни хвалите халтуры, но, годы на спины грузя, тащим

историю литературы лишь мы

и наши друзья. Мы не ласкаем

ни глаза,

ни слуха. Мы

это Леф,

без истерики

мы по чертежам

деловито

и сухо строим

завтрашний мир. Друзья

поэты рабочего класса. Их знание

невелико, но врезал

инстинкт

в оркестр разногласый буквы

грядущих веков. Горько

думать им

о Горьком-эмигранте. Оправдайтесь,

гряньте! Я знаю

Вас ценит

и власть

и партия, Вам дали б все

от любви

до квартир. Прозаики

сели

пред Вами

на парте б: — Учи!

Верти!Или жить вам,

как живет Шаляпин, раздушенными аплодисментами оляпан? Вернись

теперь

такой артист назад

на русские рублики я первый крикну:

— Обратно катись, народный артист Республики!Алексей Максимыч,

из-за Ваших стекол виден

Вам

еще

парящий сокол? Или

с Вами

начали дружить по саду

ползущие ужи? Говорили

(объясненья ходкие!), будто

Вы

не едете из-за чахотки. И Вы

в Европе,

где каждый из граждан смердит покоем,

жратвой,

валютцей! Не чище ль

наш воздух,

разреженный дважды грозою

двух революций! Бросить Республику

с думами,

с бунтами, лысинку

южной зарей озарив,разве не лучше,

как Феликс Эдмундович, сердце

отдать

временам на разрыв. Здесь

дела по горло,

рукав по локти, знамена неба

алы, и соколы

сталь в моторном клекоте глядят,

чтоб не лезли орлы. Делами,

кровью,

строкою вот этою, нигде

не бывшею в найме,я славлю

взвитое красной ракетою Октябрьское,

руганное

и пропетое, пробитое пулями знамя!

1926

ДОЛГ УКРАИНЕ

Знаете ли вы

украинскую ночь? Нет,

вы не знаете украинской ночи! Здесь

небо

от дыма

становится черно, и герб

звездой пятиконечной вточен. Где горилкой,

удалью

и кровью Запорожская

бурлила Сечь, проводов уздой

смирив Днепровье, Днепр

заставят

на турбины течь. И Днипро

по проволокам-усам электричеством

течет по корпусам. Небось, рафинада и Гоголю надо!

Мы знаем,

курит ли,

пьет ли Чаплин; мы знаем

Италии безрукие руины; мы знаем,

как Дугласа

галстух краплен… А что мы знаем

о лице Украины? Знаний груз

у русского

тощ тем, кто рядом,

почета мало. Знают вот

украинский борщ, знают вот

украинское сало. И с культуры

поснимали пенку: кроме

двух

прославленных Тарасов Бульбы

и известного Шевченка,ничего не выжмешь,

сколько ни старайся. А если прижмут

зардеется розой и выдвинет

аргумент новый: возьмет и расскажет

пару курьезов анекдотов

украинской мовы. Говорю себе:

товарищ москаль, на Украину

шуток не скаль. Разучите

эту мову

на знаменах

лексиконах алых,эта мова

величава и проста: «Чуешь, сурмы заграли, час расплаты настав…» Разве может быть

затрепанней

да тише слова

поистасканного

«Слышишь»?! Я немало слов придумал вам, взвешивая их,

одно хочу лишь,чтобы стали

всех

моих

стихов слова полновесными,

как слово «чуешь». Трудно

людей

в одно истолочь, собой

кичись не очень. Знаем ли мы украинскую ночь? Нет,

мы не знаем украинской ночи.

1926

ОКТЯБРЬ

1917 — 1926

Если

стих

сердечный раж, если

в сердце

задор смолк, голосами его будоражь комсомольцев

и комсомолок. Дней шоферы

и кучера

гонят

пулей

время свое, а как будто

лишь вчера были

бури

этих боев. В шинелях,

в поддевках идут… Весть:

«Победа!»

За Смольный порог. Там Ильич и речь,

а тут пулеметный говорок. Мир

другими людьми оброс; пионеры

лет десяти задают про Октябрь вопрос, как про дело

глубоких седин. Вырастает

времени мол, день-волна,

не в силах противиться; в смоль — усы

оброс комсомол, из юнцов

перерос в партийцев. И партийцы

в годах борьбы против всех

буржуазных лис натрудили

себе

горбы, многий

стал

и взросл

и лыс. А у стен,

с Кремля под уклон, спят вожди

от трудов,

от ран. Лишь колышет

камни

поклон ото ста

подневольных стран. На стене

пропылен

и нем календарь как календарь, но в сегодняшнем

красном дне воскресает

годов легендарь. Будет знамя,

а не хоругвь, будут

пули свистеть над ним, и «Вставай, проклятьем…»

в хору будет бой

и марш,

а не гимн. Век промчится

в седой бороде, но и десять

пройдет хотя б, мы не можем

не молодеть, выходя

на праздник — Октябрь. Чтоб не стих

сердечный раж, не дряхлел,

не стыл

и не смолк, голосами

его

будоражь комсомольцев

и комсомолок.

1926

НЕ ЮБИЛЕЙТЕ!

Мне б хотелось

про Октябрь сказать,

не в колокол названивая, не словами,

украшающими

тепленький уют,дать бы

революции

такие же названия, как любимым

в первый день дают! Но разве

уместно

слово такое? Но разве

настали

дни для покоя? Кто галоши приобрел,

кто зонтик; радуется обыватель:

«Небо голубо…» Нет,

в такую ерунду

не расказеньте боевую

революцию — любовь.

В сотне улиц

сегодня

на вас,

на меня упадут огнем знамена. Будут глотки греметь,

за кордоны катя огневые слова про Октябрь.

Белой гвардии

для меня

белей имя мертвое: юбилей. Юбилей — это пепел,

песок и дым; юбилей

это радость седым; юбилей

это край

кладбищенских ям; это речи

и фимиам; остановка предсмертная,

вздохи,

елей вот что лезет

из букв

«ю-б-и-л-е-й». А для нас

юбилей

ремонт в пути, постоял

и дальше гуди. Остановка для вас,

для вас

юбилей а для нас

подсчет рублей. Сбереженный рубль

сбереженный заряд, поражающий вражеский ряд. Остановка для вас,

для вас

юбилей а для нас

это сплавы лей. Разобьет

врага

электрический ход лучше пушек

и лучше пехот. Юбилей! А для нас

подсчет работ, перемеренный литрами пот. Знаем:

в графиках

довоенных норм коммунизма одежда и корм. Не горюй, товарищ,

что бой измельчал: — Глаз на мелочь!

приказ Ильича. Надо

в каждой пылинке

будить уметь большевистского пафоса медь. Зорче глаз крестьянина и рабочего, и минуту

не будь рассеянней! Будет:

под ногами

заколеблется почва почище японских землетрясений. Молчит

перед боем,

топки глуша, Англия бастующих шахт. Пусть

китайский язык

мудрен и велик,знает каждый и так,

что Кантон тот же бой ведет,

что в Октябрь вели наш

рязанский

Иван да Антон. И в сердце Союза

война.

И даже киты батарей

и полки. Воры

с дураками

засели в блиндажи растрат

и волокит. И каждая вывеска:

— рабкооп коммунизма тяжелый окоп. Война в отчетах,

в газетных листах рассчитывай,

режь и крой. Не наша ли кровь

продолжает хлестать из красных чернил РКИ?! И как ни тушили огонь

нас трое! Мы трое

охапки в огонь кидаем: растет революция

в огнях Волховстроя, в молчании Лондона,

в пулях Китая. Нам

девятый Октябрь

не покой,

не причал. Сквозь десятки таких девяти мозг живой,

живая мысль Ильича, нас

к последней победе веди!

1926

СТОЯЩИМ НА ПОСТУ

Жандармы вселенной,

вылоснив лица, стоят над рабочим:

— Эй,

не бастуй!А здесь

трудящихся щит

милиция стоит

на своем

бессменном посту. Пока

за нашим

октябрьским гулом и в странах

в других

не грянет такой,стой,

береги своим караулом копейку рабочую, дом и покой. Пока

Волховстроев яркая речь не победит

темноту нищеты, нутро республики

вам беречь рабочих

домов и людей

щиты. Храня республику,

от людей до иголок, без устали стой

и без лени, пока не исчезнут

богатство и голод поставщики преступлений. Враг — хитер!

Смотрите в оба! Его не сломишь,

если сам лоботряс. Помни, товарищ,

нужна учеба всем,

защищающим рабочий класс! Голой рукой

не взять врага нам, на каждом участке

преследуй их. Знай, товарищ,

и стрельбу из нагана, и книгу Ленина,

и наш стих. Слаба дисциплина — петлю накинут. Бандит и белый

живут в ладах. Товарищ,

тверже крепи дисциплину в милиционерских рядах! Иной

хулигану

так

даже рад,выйдет

этакий

драчун и голосило: — Ничего, мол,

выпимши

свой брат богатырская

русская сила.А ты качнешься

(от пива частого), у целой улицы нос заалел: — Ежели,

мол,

безобразит начальство, то нам,

разумеется,

и бог велел!Сорвут работу

глупым ляганьем пивного чада

бузящие чады. Лозунг твой:

— Хулиганам нет повдады!Иной рассуждает,

морща лоб: — Что цапать

маленьких воришек? Ловить вора,

да такого,

чтоб об нем

говорили в Париже!Если выудят

миллион

из кассы скряжьей, новый

с рабочих

сдерет задарма. На мелочь глаз!

На мелкие кражи, потрошащие

тощий

рабочий карман! В нашей республике

свет не равен: чем дальше от центра

тем глубже ночи. Милиционер,

в темноту окраин глаз вонзай

острей и зорче! Пока

за нашим

октябрьским гулом и в странах других

не пройдет такой стой,

береги своим караулом копейки,

людей,

дома

и покой. 1926

О ТОМ,

КАК НЕКОТОРЫЕ

ВТИРАЮТ ОЧКИ ТОВАРИЩАМ,

ИМЕЮЩИМ ЦИКОВСКИЕ

ЗНАЧКИ

1

Двое.

В петлицах краснеют флажки. К дверям учрежденья направляют

шажки… Душой — херувим,

ангел с лица, дверь

перед ними

открыл швейцар. Не сняв улыбки с прелестного ротика, ботики снял

и пылинки с ботиков. Дескать:

— Любой идет пускай: ни имя не спросим,

ни пропуска! И рот не успели открыть,

а справа принес секретарь

полдюжины справок, И рта закрыть не успели,

а слева несет резолюцию

какая-то дева… Очередь?

Где?

Какая очередь? Очередь

воробьиного носа короче. Ни чином своим не гордясь,

ни окладом принял

обоих

зав

без доклада… Идут обратно

весь аппарат, как брат

любимому брату, рад… И даже

котенок,

сидящий на папке, с приветом

поднял

передние лапки. Идут, улыбаясь,

хвалить не ленятся: — Рай земной,

а не учрежденьице! Ушли.

У зава

восторг на физии:

— Ура!

Пронесло.

Не будет ревизии!..

2

Назавтра,

дома оставив флажки, двое

опять