работа? Вот если
за нынешней грозою нотною пойдет война
в орудийном аду шаляпинские безработные живо
работу найдут. Впервые
комсомольская масса, раскрыв
пробитые пулями уши, сведет
с шаляпинским басом через бас
белогвардейских пушек. Когда ж
полями,
кровью политыми, рабочие
бросят руки и ноги,вспомним тогда
безработных митрополита Евлогия. Говорят,
большой ребенок. Не знаю,
есть ли
у Шаляпина бонна. Но если
бонны
ему объясним. Есть класс пролетариев
миллиононногорбый и те,
кто покорен фаустовскому тельцу. На бой
класса оба сегодня
сошлись
лицом к лицу. И песня,
и стих
это бомба и знамя, и голос певца
подымает класс, и тот,
кто сегодня
поет не с нами, тот
против нас. А тех,
кто под ноги атакующим бросится, с дороги
уберет
с белого
сорвите, наркомпросцы, народного артиста
1927
НУ, ЧТО Ж!
Раскрыл я
с тихим шорохом глаза страниц… И потянуло
порохом от всех границ.
Не вновь,
которым за двадцать, в грозе расти. Нам не с чего
радоваться, но нечего
грустить. Бурна вода истории. Угрозы
и войну мы взрежем
на просторе, как режет
киль волну.
1927
ОБЩЕЕ РУКОВОДСТВО ДЛЯ НАЧИНАЮЩИХ ПОДХАЛИМ
В любом учреждении
есть подхалим. Живут подхалимы,
и неплохо им. Подчас молодежи,
на них глядя, хочется
как устроился дядя. Но как
в доверие к начальству влезть? Ответственного
не возьмешь на низкую лесть. Например,
распахивать перед начальством
двери не к чему.
Начальство тебе не поверит, не оценит
энергии
излишнюю трату подумает,
что это
ты
по штату. Или вот еще
начальству
в пионерские трубы. Еще рассердится:
— Чего, мол, ради ежесекундные
праздники
у нас
в отряде? Надо
умело и тонко. Но откуда
у подростка и ребенка?! И мы,
желанием помочь палимы, выпускаем
для молодого подхалимы». Например,
делает доклад выкладывает канцелярской премудрости
ко рту
поднесет рукой и опять
докладывает час-другой. И вдруг
вопль посредине доклада: — Время
докладчику
ты,
сотрясая здание, требуй:
— Слово
к порядку заседания! Доклад
звезда средь мрака и темени. Требую
без ограничения времени! И будь уверен
за слова за эти начальство запомнит тебя
и заметит. Узнав,
что у начальства
сочинения есть, спеши
печатный отчетишко прочесть. При встрече
с начальством,
закатывая глазки, скажи ему
голосом,
полным ласки: — Прочел отчет.
Не отчет, а роман! У вас
стихи бы
вышли задарма! Скажите,
не вы ли
написан
за оценки за эти и начальство
оценит тебя
и заметит. Увидишь:
едет пьяненький в казенной машине
и в дамской компанийке, Пиши
в стенгазету,
возмущенный насквозь: «Экономия экономии рознь. Такую экономию
высмейте смешком! На что это похоже?!
Еле-еле со службы
и на службу,
таскаясь пешком, начканц
волочит свои портфели», И ты
преуспеешь на жизненной сцене начальство
заметит тебя
и оценит. А если
не хотите
быть подхалимой, сами
не зажимайте рот: увидев
не проходите мимо и поступайте
не по стиху,
а наоборот.
1927
КРЫМ
Хожу,
гляжу в окно ли я цветы
да небо синее, то в нос тебе магнолия, то в глаз тебе
На молоко
сменил
чаи в сиянье
лунных чар. И днем
и ночью
на Чаир вода
бежит, рыча. Под страшной
стражей
волн-борцов глубины вод гноят повыброшенных
из дворцов тритонов и наяд. А во дворцах
другая жизнь; насытясь
водной блажью, иди, рабочий,
и ложись в кровать великокняжью. Пылают горы-горны, и море синеблузится. Людей
ремонт ускоренный в огромной
крымской кузнице.
1927
покрепше репки. Сидит
бессменно
у стула в оправе, придерживаясь
на службе
следующих правил. Подходит к телефону
складкой. — Кто спрашивает?
рот
в улыбке сладкой как будто
у него не рот, а торт. Когда
от которого
покраснел бы и дуб,Иванов смеется,
от флюса
ноет зуб. Спросишь мнение
придет в смятеньице, деликатно
отложит
до дня
до следующего, а к следующему
узнаете
мненьице уважаемого
товарища заведующего. Начальство
одно
смахнут, как пыльцу… Какое
ему,
Иванову,
дело? Он служит
так же
другому лицу, его печенке,
улыбке,
телу. Напялит
на себя
начальственную маску, начальственные привычки,
вид. Начальство ласковое
и он
ласков. Начальство грубое
и он грубит. Увидя безобразие,
не протестует впустую. Протест
замирает
в зубах тугих. — Пускай, мол,
первыми
другие протестуют. Что я, в самом деле,
лучше других? Тот
уволен.
сокращен. Бессменно
одно
и всюду
пролезет он, подмыленный
скользким
подхалимским
мыльцем. Впрочем,
написанное
ни для кого не ново разве нет
у вас
такого Иванова? Кричу
благим
(а не просто) матом, глядя
на подобные истории: — Где я?
В лонах
красных наркоматов или
в дооктябрьской консистории?!
1927
ПОСМОТРИМ САМИ, ПОКАЖЕМ ИМ
Рабочий Москвы,
ты видишь
везде: в котлах
асфальтное варево, стропилы,
сползают товаровы. Союз расцветет
у полей в оправе, с годами
разделаем в рай его. Мы землю
завоевали
и правим, чистя ее
и отстраивая. Буржуи
тоже,
в кулак не свистя, чихают
на наши дымы. Знают,
что несколько лет спустя мы
будем непобедимы. Открыта
шпане
буржуев казна, хотят,
чтоб заводчик пас нас. Со всех сторон,
гулка и грозна, идет
на Советы
советской силы показ: в ответ
на гнев чемберленский в секунду
наденем
противогаз, штыки рассияем в блеске. Не думай,
чтоб займами
нас одарили. Храни
республику
на свои гроши. В ответ Чемберленам
взлетай, эскадрилья, винтами
вражье небо кроши! Страна у нас
мягка и добра, но землю Советов
не трогайте: тому,
кто свободу придет отобрать, сумеем
когти.
1927
ИВАН ИВАНОВИЧ ГОНОРАРЧИКОВ
(Заграничные газеты печатают
безыменный протест русских писателей.)
Иван Иваныч Гонорарчиков правительство
советское
обвиняет в том, что живет-де писатель
запечатанным ларчиком и владеет
обцензуренным ртом. Еле
преодолевая
пивную одурь, напевает,
склонясь
головой соловой: — О, дайте,
дайте мне свободу слова.Я тоже
сделан
из писательского теста. Действительно,
чего этой цензуре надо? Присоединяю
к писательскому протесту: ознакомимся
с писательским
ларчиком-кладом! Подойдем
к такому
демократично и ласково. С чего начать? Отодвинем
товарища
Лебедева-Полянского и сорвем
с писательского рта
печать. Руки вымоем и вынем
содержимое. В начале
ротика пара
советских анекдотиков. Здесь же
сразу, от слюней мокра, гордая фраза: — Я
демократ! За ней
другая, длинней, чем глиста: — Подайте
тридцать червонцев с листа! Что зуб
то светоч.
Зубовная гниль светит,
как светят
гнилушки-огни. А когда
приподняли робкий, сидевший
в глотке
наподобие пробки, вырвался
визг осатанелый: — Ура Милюкову,
даешь Дарданеллы! И сраэу
все заорали:
— Закройте-ка недра
благоухающего ротика!
Мы
цензурой
белые враки обводим, чтоб никто
не мешал
словам о свободе. Чем точить
демократические лясы, обливаясь
чаями
до четвертого поту, поможем
и словом
свободному классу, силой
оберегающему
и строящему свободу. И вдруг
мелькает
я
и рифмую зря? Не эмигрант ли
из бороденки вшивой вычесал
и этот
протестик фальшивый?!
1927
ЧУДЕСА
Как днище бочки,
правильным диском стояла
над дворцом Ливадийским. Взошла над землей
и пошла заливать ее, и льется на море,
на мир,
на Ливадию. В царевых дворцах
мужики-санаторники. Луна, как дура,
почти в исступлении, глядят
глаза
блинорожия плоского в афишу на стенах дворца:
«Во вторник выступление товарища Маяковского». Сам самодержец,
здесь же,
рядом, гонял по залам
и по биллиардам. И вот,
где Романов
дулся с маркерами, шары
под свитское ржание, читаю я
крестьянам
о форме стихов
и о содержании. Звонок.
отодвинулась тусклая, и я,
в электричестве,
стою на эстраде. Сидят предо мною
рязанские,
тульские, почесывают бороды русские, ерошат пальцами
русые пряди. Их лица ясны,
яснее, чем блюдце, где надо — хмуреют,
где надо
смеются. Пусть тот,
кто Советам
не знает цену, со мною станет
от радости пьяным: где можно
еще
читать во дворце что?
Стихи!
Кому?
Крестьянам! Такую страну
и сравнивать не с чем,где еще
мыслимы
подобные вещи?! И думаю я
обо всем,
как о чуде. Такое настало,
а что еще будет! Вижу:
выходят
после лекции два мужика
слоновьей комплекции. Уселись
вдвоем
под стеклянный шар, и первый
второму
заметил:
— Мишка, оченно хороша эта
последняя
была рифмишка.И долго еще
гудят ливадийцы на желтых дорожках,
у синей водицы.
1927
МАРУСЯ ОТРАВИЛАСЬ
Вечером после работы этот комсомолец
уже не ваш товарищ. Вы не называйте
его Борей, а, подделываясь под
должны называть его «Боб»…
«Комс. правда».
В Ленинграде девушка-работница
отравилась, потому что у нее не было
лакированных туфель, точно таких же,
какие носила ее подруга Таня…
«Комс. правда». Из тучки месяц вылез, молоденький такой… Маруська отравилась, везут в прием-покой. Понравился Маруське один
с недавних пор: нафабренные усики, Расчесанный пробор. Он был
монтером Ваней, но…
в духе парижан, себе
присвоил званье: «электротехник Жан». Он говорил ей часто одну и ту же речь: — Ужасное мещанство невинность
зря
беречь.Сошлись и погуляли, и хмурит
Жан
лицо, нашел он,
что
у Ляли
красивше бельецо. Марусе разнесчастной сказал, как джентльмен: — Ужасное мещанство семейный
плен.Он с ней
расстался
ровно через пятнадцать дней, за то,
что лакированных нет туфелек у ней. На туфли
денег надо, а денег
нет и так… Себе
яду купила
на пятак. Короткой
жизни
точка. — Смер-тель-ный
я-яд
испит…В малиновом платочке в гробу
спит. Развылся ветер гадкий. На вечер,
ветру в лад, в ячейке
об упадке поставили
Почему?
В сердце
без лесенки лезут
эти песенки. Где родина
этих
бездарных романсов? Там,
где белые
лаются моською? Нет!
Эту песню
родила масса наша
комсомольская. Легко
врага
продырявить наганом. Или
голову с плеч,
и саблю вытри. А как
нащупать врага нам? Таится.
Хитрый! Во что б ни обулись,
что б ни надели обноски
буржуев
у нас на теле. И нет
тебе
пути-прямика. Нашей
культуришке
без году неделя, а ихней
века! И растут
черные дурни
и дуры, ничем не защищенные от барахла культуры. На улицу вышел
глаза разопри! В каждой витрине
буржуевы обноски: какая-нибудь
с пером «распри», и туфли
показывают
лакированные носики. Простенькую
блузу нам и надеть конфузно. На улицах,
под руководством
Гарри Пилей, расставило
сети
Совкино,от нашей
сегодняшней
трудной были уносит
к жизни к иной. Там
ни единого
ни Ваньки,
ни Пети, одни
Жанны,
одни
Кэти. Толча комплименты,
как воду в ступке, люди
совершают
благородные поступки. Все
бароны,
графы — все, живут
по разным
роскошным городам, ограбят
и скажут:
— Мерси, мусье,изнасилуют
и скажут:
— Пардон, мадам.На ленте
каждая
графиня минимум. Перо в шляпу
да серьги в уши. Куда же
с такими графинями заводской
Феклуше да Марфуше? И мальчики
пачками стреляют за нэпачками. Нравятся
мальчикам в маникюре пальчики. Играют
этим пальчиком нэпачки
на рояльчике. А сунешься в клуб
речь рвотная. Чешут
языками
чиновноустые. Раз международное,
два международное. но нельзя же до бесчувствия! Напротив клуба
как будто пушки! Старается
разная
музыкальная челядь пианинить
и виолончелить. Входите, товарищи,
зайдите, подружечки, выпейте,
по пенной кружечке!
Что?
Крою
пиво пенное,только что вам
с этого?! Что даю взамен я? Что вам посоветовать? Хорошо
и целоваться,
и если
ее хоть раз
по-настоящему
испили рты, ее не заменит
никакое питье, никакие пива,
никакие спирты. Помни
ежедневно,
что ты
зодчий и новых отношений
и новых любовей,и станеет
ерундовым
любовный эпизодчик какой-нибудь Любы
к любому Вове. Можно и кепки,
и перчатки надеть на лапы. Но нет
на свете
прекрасней одежи, чем бронза мускулов
и свежесть кожи. И если
подыметесь
чисты и стройны, любую
одежу
заказывайте Москвошвею, и…
лучшие
девушки
нашей страны сами
бросятся
вам на шею.
1927
ПИСЬМО К ЛЮБИМОЙ МОЛЧАНОВА,
БРОШЕННОЙ ИМ,
как о том сообщается в N 219
«Комсомольской правды»
в стихе по имени «Свидание»
Слышал
вас Молчанов бросил, будто
он
предпринял это, видя,
что у вас
под осень нет
«изячного» жакета. На косынку
цвета синьки смотрит он
и цедит еле: — Что вы
ходите в косынке? Да и…
мордой постарели? Мне
пожалте
грудь тугую. Ну,
а если
нету этаких… Мы найдем себе другую в разызысканной жакетке.Припомадясь
и прикрасясь, эту
вливши в стих, хочет
он
марксистский базис под жакетку
подвести. «За боль годов, за все невзгоды глухим сомнениям не быть! Под этим мирным небосводом хочу смеяться и любить». Сказано веско. Посмотрите, дескать: шел я верхом,
шел я низом, строил
мост в социализм, не достроил
и устал и уселся
у моста. Травка
выросла
у моста, по мосту
идут овечки, мы желаем
— очень просто! отдохнуть
у этой речки. Заверните ваше знамя! Перед нами
ясность вод, в бок
цветочки,
а над нами мирный-мирный небосвод. Брошенная,
не бойтесь красивого слога поэта,
музой венчанного! Просто
и строго ответьте
на лиру Молчанова: — Прекратите ваши трели! Я не знаю,
я стара ли, но вы,
Молчанов,
постарели, вы и ваши пасторали. Знаю я
в жакетах в этих на Петровке
бабья банда. Эти
польские жакетки к нам
провозят
контрабандой. Чем, служа
у муз
по найму, на мое
тряпье
коситься, вы б
индустриальным займом помогли
рожденью
ситцев. Череп,
што ль,
пустеет чаном, выбил
мысли
грохот лирный? Это где же
вы,
Молчанов, небосвод
узрели
мирный? В гущу
ваших роздыхов, под цветочки,
на реку заграничным воздухом не доносит гарьку? Или
за любовной блажью не видать
угрозу вражью?
Литературная шатия, успокойте ваши нервы, отойдите
вы мешаете мобилизациям и маневрам.
1927
«МАССАМ НЕПОНЯТНО»
Между писателем
и читателем
стоят посредники, и вкус
у посредника
самый средненький. Этаких
средненьких
из посреднической рати тыща
и в критиках
и в редакторате. Куда бы
мысль твоя
ни скакала, этот
все
озирает сонно: — Я
другого закала. Помню, как сейчас,
в стихах
у Надсона… Рабочий
не любит
строчек коротеньких. А еще
посредников
кроет Асеев. А знаки препинания?
Точка
как родинка. Вы
стих украшаете,
точки рассеяв. Товарищ Маяковский,
писали б ямбом, двугривенный
на строчку
прибавил вам бы.Расскажет
несколько
средневековых легенд, объяснение
часа на четыре затянет, и ко всему
присказывает
унылый интеллигент: — Вас
не понимают
рабочие и крестьяне.Сникает
от сознания вины. А этот самый
критик влиятельный крестьянина
видел
только до войны, при покупке
на даче
ножки телятины. А рабочих
двух
во время наводнения. Глядели
с моста
на места и картины, на разлив,
на плывущие льдины. Критик
обошел умиленно двух представителей
из десяти миллионов. Ничего особенного
руки и груди… Люди — как люди! А вечером
за чаем
сидел и хвастал: — Я вот
знаю
