я велят: себя на войне убей! Последним будет твое имя, запекшееся на выдранной ядром губе.
Короной кончу? Святой Еленой? Буре жизни о 1000 седлав валы, я — равный кандидат и на царя вселенной, и на кандалы.
Быть царем назначено мне твое личико на солнечном золоте моих монет велю народу: вычекань! А там, где тундрой мир вылинял, где с северным ветром ведет река торги,на цепь нацарапаю имя Лилино и цепь исцелую во мраке каторги.
Слушайте ж, забывшие, что небо голубо, выщетинившиеся, звери точно! Это, может быть, последняя в мире любовь вызарилась румянцем чахоточного.
3
Забуду год, день, число. Запрусь одинокий с листом бумаги я. Творись, просветленных страданием слов нечеловечья магия!
Сегодня, только вошел к вам, почувствовал в доме неладно. Ты что-то таила в шелковом платье, и ширился в воздухе запах ладана. Рада? Холодное «очень». Смятеньем разбита разума ограда. Я отчаянье громозжу, горящ и лихорадочен.
Послушай, все равно не спрячешь трупа. Страшное слово на голову лавь! Все равно твой каждый мускул как в рупор трубит: умерла, умерла, умерла! Нет, ответь. Не лги! (Как я такой уйду назад?)
Ямами двух могил вырылись в лице твоем глаза.
Могилы глубятся. Нету дна там. Кажется, рухну с помоста дней. Я душу над пропастью натянул канатом, жонглируя словами, закачался над ней.
Знаю, любовь его износила уже. Скуку угадываю по стольким признакам. Вымолоди себя в моей душе. Празднику тела сердце вызнакомь.
Знаю, каждый за женщину платит. Ничего, если пока тебя вместо шика парижских платьев одену в дым табака. Любовь мою, как апостол во время оно, по тысяче тысяч разнесу дорог. Тебе в веках уготована корона, а в короне слова мои радугой судорог.
Как слоны стопудовыми играми завершали победу Пиррову, Я поступью гения мозг твой выгромил. Напрасно. Тебя не вырву.
Радуйся, радуйся, ты доконала! Теперь такая тоска, что только б добежать до канала и голову сунуть воде в оскал.
Губы дала. Как ты груба ими. Прикоснулся и остыл. Будто целую покаянными губами в холодных скалах высеченный монастырь.
Захлопали двери. Вошел он, весельем улиц орошен. Я как надвое раскололся в вопле, Крикнул ему: «Хорошо! Уйду! Хорошо! Твоя останется. Тряпок нашей ей, робкие крылья в шелках зажирели б. Смотри, не уплыла б. Камнем на шее навесь жене жемчуга ожерелий!»
Ох, эта ночь! Отчаянье стягивал туже и туже сам. От плача моего и хохота морда комнаты выкосилась ужасом.
И видением вставал унесенный от тебя лик, глазами вызарила ты на ковре его, будто вымечтал какой-то новый Бялик ослепительную царицу Сиона евреева.
В муке перед той, которую отдал, коленопреклоненный выник. Король Альберт, все города отдавший, рядом со мной задаренный именинник.
Вызолачивайтесь в солнце, цветы и травы! Весеньтесь жизни всех стихий! Я хочу одной отравы пить и пить стихи.
Сердце обокравшая, всего его лишив, вымучившая душу в бреду мою, прими мой дар, дорогая, больше я, может быть, ничего не придумаю.
В праздник красьте сегодняшнее число. Творись, распятью равная магия. Видите гвоздями слов прибит к бумаге я. 1915 Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е.Евтушенко. Минск-Москва, «Полифакт», 1995.
СЕБЕ, ЛЮБИМОМУ, ПОСВЯЩАЕТ ЭТИ СТРОКИ АВТОР Четыре. Тяжелые, как удар. «Кесарево кесарю — богу богово». А такому, как я, ткнуться куда? Где мне уготовано логово?
Если бы я был маленький, как океан,на цыпочки волн встал, приливом ласкался к луне бы. Где любимую найти мне, Такую, как и я? Такая не уместилась бы в крохотное небо!
О, если б я нищ был! Как миллиардер! Что деньги душе? Ненасытный вор в ней. Моих желаний разнузданной орде не хватит золота всех Калифорний.
Если б быть мне косноязычным, как Дант или Петрарка! Душу к одной зажечь! Стихами велеть истлеть ей! И слова и любовь моя триумфальная арка: пышно, бесследно пройдут сквозь нее любовницы всех столетий.
О, если б был я тихий, как гром,ныл бы, дрожью объял бы земли одряхлевший скит. Я если всей его мощью выреву голос огромный,кометы заломят горящие руки, бросаясь вниз с тоски.
Я бы глаз лучами грыз ночи о, если б был я тусклый, как солце! Очень мне н 1000 адо сияньем моим поить земли отощавшее лонце!
Пройду, любовищу мою волоча. В какой ночи бредовой, недужной какими Голиафами я зачат такой большой и такой ненужный? 1916 В.В.Маяковский. Стихотворения, поэмы, пьесы. Минск, Изд-во БГУ им. В.И.Ленина, 1977.
ВЫВОД Не смоют любовь ни ссоры, ни версты. Продумана, выверена, проверена. Подъемля торжественно стих стокоперстый, клянусь люблю неизменно и верно! 1922 Владимир Маяковский. Навек любовью ранен. Москва: Эксмо-Пресс, 1998.
Я СЧАСТЛИВ! Граждане,
у меня
огромная радость. Разулыбьте
сочувственные лица. Мне
обязательно
поделиться надо, стихами
хотя бы
поделиться. Я сегодня
моя
легка, и ночь
пронеслась,
как чудесный сон, без единого
кашля и плевка. Неизмеримо
выросли
удовольствий дозы.
Дни осени
баней воняют, а мне
цветут,
извините,
розы, и я их,
представьте,
обоняю. И мысли
и рифмы
покрасивели
и особенные, аж вытаращит
глаза
редактор. Стал вынослив
и работоспособен, как лошадь
или даже
и желудок
абсолютно превосходен, укреплен
и приведен в равновесие. Стопроцентная
на основном расходе и поздоровел
и прибавил в весе я. Как будто
на язык
за кусом кус кладут
воздушнейшие торта такой
установился
феерический вкус в благоуханных
апартаментах
рта. Голова
всегда чиста, а теперь
чиста и изнутри. В день
придумывает
не меньше листа, хоть Толстому
ноздрю утри. Женщины
окружили,
платья испестря, все
спрашивают
имя и отчество, я стал
определенный
душа общества. Я порозовел
и пополнел в лице, забыл
и гриппы
и кровать. Граждане,
вас
или…
не открывать? Граждане,
вы
утомились от жданья, готовы
корить и крыть. Не волнуйтесь,
сообщаю:
граждане
я сегодня
бросил курить. 1929 Владимир Маяковский. Навек любовью ранен. Москва: Эксмо-Пресс, 1998.
ЛЮБОВЬ Мир
цветами оброс, у мира
весенний вид. И вновь
встает
нерешенный вопрос о женщинах
и о любви. Мы любим парад,
нарядную песню. Говорим красиво,
выходя на митинг. На часто
под этим
покрытой плесенью, старенький-старенький бытик. Поет на собранье:
«Вперед, товарищи…» А дома,
забыв об арии сольной, орет на жену,
что щи не в наваре и что
огурцы
плоховато просолены. Живет с другой
киоск в ширину, бельем
шантанная дива. Но тонким чулком
попрекает жену: — Компрометируешь
пред коллективом.То лезут к любой,
была бы с ногами. Пять баб
переменит
в течении суток. У нас, мол,
а не моногамия. Долой мещанство
и предрассудок! С цветка на цветок
молодым стрекозлом порхает,
летает
и мечется. Одно ему
в мире
кажется злом это
алиментщица. Он рад умереть, экономя треть, три года
судиться рад: и я, мол, не я, и она не моя, и я вообще
1000
кастрат. А любят,
так будь
монашенкой верной тиранит
ревностью
на калибр револьверный, неверной
в затылок
пулю пустя. Четвертый
герой десятка сражений, а так,
что любо-дорого, бежит
в перепуге
от туфли жениной, простой туфли Мосторга. А другой
стрелу любви
иначе метит, путает
— ребенок этакий уловленье
любимой
в романтические сети с повышеньем
подчиненной по тарифной сетке. По женской линии тоже вам не райские скинии. Простенького паренька подцепила
барынька. Он работать,
а ее
не удержать никак бегает за клёшем
каждого бульварника. Что ж,
сиди
и в плаче
Нилом нилься. Ишь!
Жених! — Для кого ж я, милые, женился? Для себя
или для них? У родителей
и дети этакого сорта: — Что родители?
И мы
не хуже, мол! Занимаются
любовью в виде спорта, не успев
вписаться в комсомол. И дальше,
к деревне,
быт без движеньица живут, как и раньше,
из года в год. Вот так же
замуж выходят
и женятся, как покупают
длиться так
за годом годик, то, скажу вам прямо, не сумеет
и брачный кодекс, где отец и дочь,
который сын и мама. Я не за семью.
В огне
и дыме синем выгори
и этого старья кусок, где шипели
матери-гусыни и детей
стерег
отец-гусак! Нет. Но мы живем коммуной
плотно, в общежитиях грязнеет кожа тел. Надо
подымать за чистоплотность отношений наших
и любовных дел. Не отвиливай
мол, я не венчан. Нас
не поп скрепляет тарабарящий. Надо
и жизнь мужчин и женщин словом,
нас объединяющим:
«Товарищи». 1926 Русская советская поэзия. Под ред. Л.П.Кременцова. Ленинград: Просвещение, 1988.
ПИСЬМО ТОВАРИЩУ КОСТРОВУ ИЗ ПАРИЖА О СУЩНОСТИ ЛЮБВИ Простите
меня,
товарищ Костров, с присущей
душевной ширью, что часть
на Париж отпущенных строф на лирику
я
растранжирю. Представьте:
входит
красавица в зал, в меха
и бусы оправленная. Я эту красавицу взял
и сказал: — правильно сказал
или неправильно? Я, товарищ,
из России, знаменит в своей стране я, я видал
девиц красивей, я видал
девиц стройнее. Девушкам
поэты любы. Я ж умен
и голосист, заговариваю зубы только
слушать согласись. Не поймать меня
на дряни, на прохожей
паре чувств. Я ж
любовью ранен еле-еле волочусь. Мне
не свадьбой мерить: разлюбила
уплыла. Мне, товарищ,
в высшей мере наплевать
на купола. Что ж в подробности вдаваться, шутки бросьте-ка, мне ж, красавица,
с хвостиком. Любовь
не в том,
что жгут угольями, а в том,
что встает за горами грудей над
волосами-джунглями. Любить
это значит:
и до ночи грачьей, блестя топором,
своей
это с простынь,
бессоннницей
рваных, срываться,
ревнуя к Копернику, его, a не мужа Марьи Иванны, считая
своим
соперником. Нам
не рай да кущи, нам
1000 гудит про то, что опять
в работу пущен сердца
выстывший мотор. Вы
к Москве
порвали нить. Годы
расстояние. Как бы
вам бы
объяснить это состояние? На земле
огней — до неба… В синем небе
звезд
до черта. Если бы я
поэтом не был, я б
стал бы
звездочетом. Подымает площадь шум, экипажи движутся, я хожу,
стишки пишу в записную книжицу. Мчат
авто
по улице, а не свалят наземь. Понимают
умницы: человек
в экстазе. Сонм видений
и идей полон
до крышки. Тут бы
и у медведей выросли бы крылышки. И вот
с какой-то
грошовой столовой, когда
докипело это, из зева
до звезд
взвивается слово золоторожденной кометой. Распластан
небесам на треть, блестит
и горит оперенье его, чтоб двум влюбленным
на звезды смотреть их ихней
беседки сиреневой. Чтоб подымать,
и вести,
и влечь, которые глазом ослабли. Чтоб вражьи
головы
спиливать с плеч хвостатой
сияющей саблей. Себя
до последнего стука в груди, как на свидание,
простаивая, прислушиваюсь:
любовь загудит человеческая,
простая. Ураган,
вода подступают в ропоте. Кто
сумеет совладать? Можете?
Попробуйте…. 1928 Владимир Маяковский. Навек любовью ранен. Москва: Эксмо-Пресс, 1998.
ЛЕВЫЙ МАРШ Разворачивайтесь в марше! Словесной не место кляузе. Тише, ораторы! Ваше слово, товарищ маузер. Довольно жить законом, данным Адамом и Евой. Клячу истории загоним. Левой! Левой! Левой!
Эй, синеблузые! Рейте! За океаны! Или у броненосцев на рейде ступлены острые кили?! Пусть, оскалясь короной, вздымает британский лев вой. Коммуне не быть покоренной. Левой! Левой! Левой!
Там за горами горя солнечный край непочатый. За голод за мора море шаг миллионный печатай! Пусть бандой окружат нанятой, стальной изливаются леевой,России не быть под Антантой. Левой! Левой! Левой!
Глаз ли померкнет орлий? В старое станем ли пялиться? Крепи у мира на горле пролетариата пальцы! Грудью вперед бравой! Флагами небо оклеивай! Кто там шагает правой? Левой! Левой! Левой! 1918 Русская советская поэзия. Под ред. Л.П.Кременцова. Ленинград: Просвещение, 1988.
Я По мостовой моей души изъезженной шаги помешанных вьют жестких фраз пяты. Где города повешены и в петле облака застыли башен кривые выи иду один рыдать, что перекрестком распяты городовые. 1913 Русская поэзия серебряного века. 1890-1917. Антология. Ред. М.Гаспаров, И.Корецкая и др. Москва: Наука, 1993.
ВОТ ТАК Я СДЕЛАЛСЯ СОБАКОЙ Ну, это совершенно невыносимо! Весь как есть искусан злобой. Злюсь не так, как могли бы вы: как собака лицо луны гололобой взял бы и все обвыл.
Нервы, должно быть… Выйду, погуляю. И на улице не успокоился ни на ком я. Какая-то прокричала про добрый вечер. Надо ответить: она — знакомая. Хочу.
