Чувствую не могу по-человечьи.
Что это за безобразие? Сплю я, что ли? Ощупал себя: такой же, как был, лицо такое же, к какому привык. Тронул губу, а у меня из-под губы клык.
Скорее закрыл лицо, как будто сморкаюсь. Бросился к дому, шаги удвоив. Бережно огибаю полицейский пост, вдруг оглушительное: «Городовой! Хвост!»
Провел рукой и — остолбенел! Этого-то, всяких клыков почище, я не заметил в бешеном скаче: у меня из-под пиджака развеерился хвостище и вьется сзади, большой, собачий.
Что теперь? Один заорал, толпу растя. Второму прибавился третий, четвертый. Смяли старушонку. Она, крестясь, что1000 то кричала про черта.
И когда, ощетинив в лицо усища-веники, толпа навалилась, огромная, злая, я стал на четвереньки и залаял: Гав! гав! гав! 1915 Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е.Евтушенко. Минск-Москва, «Полифакт», 1995.
А ВСЕ-ТАКИ Улица провалилась, как нос сифилитика. Река — сладострастье, растекшееся в слюни. Отбросив белье до последнего листика, сады похабно развалились в июне.
Я вышел на площадь, выжженный квартал надел на голову, как рыжий парик. Людям страшно — у меня изо рта шевелит ногами непрожеванный крик.
Но меня не осудят, но меня не облают, как пророку, цветами устелят мне след. Все эти, провалившиеся носами, знают: я — ваш поэт.
Как трактир, мне страшен ваш страшный суд! Меня одного сквозь горящие здания проститутки, как святыню, на руках понесут и покажут богу в свое оправдание.
И бог заплачет над моею книжкой! Не слова — судороги, слипшиеся комом; и побежит по небу с моими стихами под мышкой и будет, задыхаясь, читать их своим знакомым. 1914 Владимир Маяковский. Навек любовью ранен. Москва: Эксмо-Пресс, 1998.
ВОЕННО-МОРСКАЯ ЛЮБОВЬ По морям, играя, носится с миноносцем миноносица.
Льнет, как будто к меду осочка, к миноносцу миноносочка.
И конца б не довелось ему, благодушью миноносьему.
Вдруг прожектор, вздев на нос очки, впился в спину миноносочки.
Как взревет медноголосина: «Р-р-р-астакая миноносина!»
Прямо ль, влево ль, вправо ль бросится, а сбежала миноносица.
Но ударить удалось ему по ребру по миноносьему.
Плач и вой морями носится: овдовела миноносица.
И чего это несносен нам мир в семействе миноносином? 1915 Владимир Маяковский. Навек любовью ранен. Москва: Эксмо-Пресс, 1998.
РОССИИ Вот иду я, заморский страус, в перьях строф, размеров и рифм. Спрятать голову, глупый, стараюсь, в оперенье звенящее врыв.
Я не твой, снеговая уродина. Глубже в перья, душа, уложись! И иная окажется родина, вижу выжжена южная жизнь.
Остров зноя. В пальмы овазился. «Эй, дорогу!» Выдумку мнут. И опять до другого оазиса вью следы песками минут.
Иные жмутся уйти б, не кусается ль?Иные изогнуты в низкую лесть. «Мама, а мама, несет он яйца?»» Не знаю, душечка, Должен бы несть».
Ржут этажия. Улицы пялятся. Обдают водой холода. Весь истыканный в дымы и в пальцы, переваливаю года. Что ж, бери меня хваткой мёрзкой! Бритвой ветра перья обрей. Пусть исчезну, чужой и заморский, под неистовства всех декабрей. 1916 Владимир Маяковский. Навек любовью ранен. Москва: Эксмо-Пресс, 1998.
ОТ УСТАЛОСТИ Земля! Дай исцелую твою лысеющую голову лохмотьями губ моих в пятнах чужих позолот. Дымом волос над пожарами глаз из олова дай обовью я впалые груди болот. Ты! Нас — двое, ораненных, загнанных ланями, вздыбилось ржанье оседланных смертью коней. Дым из-за дома догонит нас длинными дланями, мутью озлобив глаза догнивающих в ливнях
огней. Сестра моя! В богадельнях идущих веков, может быть, мать мне сыщется; бросил я ей окровавлнный песнями рог. Квакая, скачет по полю канава, зеленая сыщица, нас заневолить веревками грязных дорог. 1913 Владимир Маяковский. Навек любовью ранен. Москва: Эксмо-Пресс, 1998.
НИЧЕГО НЕ ПОНИМАЮТ Вошел к парикмахеру, сказал — спокойный: «Будьте добры, причешите мне уши». Гладкий парикмахер сразу стал хвойный, лицо вытянулось, как у груши. «Сумасшедший! Рыжий!»запрыгали слова. Ругань металась от писка до писка, и до-о-о-о-лго хихикала чья-то голова, выдергиваясь из толпы, как старая реди 1000 ска. 1913 Владимир Маяковский. Навек любовью ранен. Москва: Эксмо-Пресс, 1998.
КОФТА ФАТА Я сошью себе черные штаны из бархата голоса моего. Желтую кофту из трех аршин заката. По Невскому мира, по лощеным полосам его, профланирую шагом Дон-Жуана и фата.
Пусть земля кричит, в покое обабившись: «Ты зеленые весны идешь насиловать!» Я брошу солнцу, нагло осклабившись: «На глади асфальта мне хорошо грассировать!»
Не потому ли, что небо голубо, а земля мне любовница в этой праздничной чистке, я дарю вам стихи, веселые, как би-ба-бо и острые и нужные, как зубочистки!
Женщины, любящие мое мясо, и эта девушка, смотрящая на меня, как на брата, закидайте улыбками меня, поэта,я цветами нашью их мне на кофту фата! 1914 Владимир Маяковский. Навек любовью ранен. Москва: Эксмо-Пресс, 1998.
ВЫВЕСКАМ Читайте железные книги! Под флейту золоченой буквы полезут копченые сиги и золотокудрые брюквы.
А если веселостью песьей закружат созвездия «Магги»бюро похоронныех процессий свои проведут саркофаги.
Когда же, хмур и плачевен, загасит фонарные знаки, влюбляйтесь под небом харчевен в фаянсовых чайников маки! 1913 Владимир Маяковский. Навек любовью ранен. Москва: Эксмо-Пресс, 1998.
ДЕШЕВАЯ РАСПРОДАЖА Женщину ль опутываю в трогательный роман, просто на прохожего гляжу ли каждый опасливо придерживает карман. Смешные! С нищих что с них сжулить?
Сколько лет пройдет, узнают пока кандидат на сажень городского морга я бесконечно больше богат, чем любой Пьерпонт Морган.
Через столько-то, столько-то лет — словом, не выживу с голода сдохну ль, стану ль под пистолет меня, сегодняшнего рыжего, профессора разучат до последних йот, как, когда, где явлен. Будет с кафедры лобастый идиот что-то молоть о богодьяволе.
Склонится толпа, лебезяща, суетна. Даже не узнаете я не я: облысевшую голову разрисует она в рога или в сияния.
Каждая курсистка, прежде чем лечь, она не забудет над стихами моими замлеть. Я — пессимист, знаю вечно будет курсистка жить на земле.
Слушайте ж:
все, чем владеет моя душа, — а ее богатства пойдите смерьте ей! великолепие, что в вечность украсит мой шаг и самое мое бессмертие, которое, громыхая по всем векам, коленопреклоненных соберет мировое вече, все это — хотите? сейчас отдам за одно только слово ласковое, человечье.
Люди!
Пыля проспекты, топоча рожь, идите со всего земного лона. Сегодня в Петрограде на Надеждинской ни за грош продается драгоценнейшая корона.
За человечье слово не правда ли, дешево? Пойди, попробуй,как же, найдешь его! 1916 Владимир Маяковский. Лирика. Москва, «Художественная Литература», 1967.
ХОРОШЕЕ ОТНОШЕНИЕ К ЛОШАДЯМ Били копыта, Пели будто: — Гриб. Грабь. Гроб. Груб.Ветром опита, льдом обута улица скользила. Лошадь на круп грохнулась, и сразу за зевакой зевака, штаны пришедшие Кузнецким клёшить, сгрудились, смех зазвенел и зазвякал: — Лошадь упала! — Упала лошадь! Смеялся Кузнецкий. Лишь один я голос свой не вмешивал в вой ему. Подошел и вижу глаза лошадиные…
Улица опрокинулась, течет по-своему…
Подошел и вижу За каплищей каплища по морде катится, прячется в шерсти…
И какая-то общая звериная тоска плеща вылилась из меня и расплылась в шелесте. «Лошадь, не надо. Лошадь, слушайте чего вы думаете, что вы сих плоше? Деточка, все мы немножко лошади, каждый из нас по-своему лошадь». Может быть, — старая и не нуждалась в няньке, может быть, и мысль ей моя казалась пошла, только лошадь рванулась, встала на ноги, ржанула и пошла. Хвостом помахивала. Рыжий ребенок. Пришла веселая, стала в стойло. И всё ей ка 1000 залось она жеребенок, и стоило жить, и работать стоило. 1918 Владимир Маяковский. Навек любовью ранен. Москва: Эксмо-Пресс, 1998.
НЕОБЫЧАЙНОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ, БЫВШЕЕ С ВЛАДИМИРОМ МАЯКОВСКИМ ЛЕТОМ НА ДАЧЕ (Пушкино. Акулова гора, дача Румянцева, 27 верст по Ярославской жел. дор.)
В сто сорок солнц закат пылал, в июль катилось лето, была жара, жара плыла на даче было это. Пригорок Пушкино горбил Акуловой горою, а низ горы деревней был, кривился крыш корою. А за деревнею дыра, и в ту дыру, наверно, спускалось солнце каждый раз, медленно и верно. А завтра снова мир залить вставало солнце ало. И день за днем ужасно злить меня вот это стало. И так однажды разозлясь, что в страхе все поблекло, в упор я крикнул солнцу: «Слазь! довольно шляться в пекло!» Я крикнул солнцу: «Дармоед! занежен в облака ты, а тут — не знай ни зим, ни лет, сиди, рисуй плакаты!» Я крикнул солнцу: «Погоди! послушай, златолобо, чем так, без дела заходить, ко мне на чай зашло бы!» Что я наделал! Я погиб! Ко мне, по доброй воле, само, раскинув луч-шаги, шагает солнце в поле. Хочу испуг не показать и ретируюсь задом. Уже в саду его глаза. Уже проходит садом. В окошки, в двери, в щель войдя, валилась солнца масса, ввалилось; дух переведя, заговорило басом: «Гоню обратно я огни впервые с сотворенья. Ты звал меня? Чаи гони, гони, поэт, варенье!» Слеза из глаз у самого жара с ума сводила, но я ему на самовар: «Ну что ж, садись, светило!» Черт дернул дерзости мои орать ему,сконфужен, я сел на уголок скамьи, боюсь — не вышло б хуже! Но странная из солнца ясь струилась,и степенность забыв, сижу, разговорясь с светилом постепенно. Про то, про это говорю, что-де заела Роста, а солнце: «Ладно, не горюй, смотри на вещи просто! А мне, ты думаешь, светить легко. — Поди, попробуй! А вот идешь взялось идти, идешь — и светишь в оба!» Болтали так до темноты до бывшей ночи то есть. Какая тьма уж тут? На «ты» мы с ним, совсем освоясь. И скоро, дружбы не тая, бью по плечу его я. А солнце тоже: «Ты да я, нас, товарищ, двое! Пойдем, поэт, взорим, вспоем у мира в сером хламе. Я буду солнце лить свое, а ты — свое, стихами». Стена теней, ночей тюрьма под солнц двустволкой пала. Стихов и света кутерьма сияй во что попало! Устанет то, и хочет ночь прилечь, тупая сонница. Вдруг — я во всю светаю мочь и снова день трезвонится. Светить всегда, светить везде, до дней последних донца, светить и никаких гвоздей! Вот лозунг мой и солнца! 1920 Русская советская поэзия. Под ред. Л.П.Кременцова. Ленинград: Просвещение, 1988.
ГИМН ЗДОРОВЬЮ Среди тонконогих, жидких кровью, трудом поворачивая шею бычью, на сытый праздник тучному здоровью людей из мяса я зычно кличу!
Чтоб бешеной пляской землю овить, скучную, как банка консервов, давайте весенних бабочек ловить сетью ненужных нервов!
И по камням острым, как глаза ораторов, красавцы-отцы здоровенных томов, потащим мордами умных психиаторов и бросим за решетки сумасшедших домов!
А сами сквозь город, иссохший как Онания, с толпой фонарей желтолицых, как скопцы, голодным самкам накормим желания, поросшие шерстью красавцы-самцы! 1915 Владимир Маяковский. Навек любовью ранен. Москва: Эксмо-Пресс, 1998.
ВАМ! Вам, проживающим за оргией оргию, имеющим ванную и теплый клозет! Как вам
