Стихотворения (1922). Владимир Владимирович Маяковский

ПРОЗАСЕДАВШИЕСЯ

Чуть ночь превратится в рассвет,

вижу каждый день я:

кто в глав,

кто в ком,

кто в полит,

кто в просвет,

расходится народ в учрежденья.

Обдают дождем дела бумажные,

чуть войдешь в здание:

отобрав с полсотни —

самые важные! —

служащие расходятся на заседания.

Заявишься:

«Не могут ли аудиенцию дать?

Хожу со времени о́на»,—

«Товарищ Иван Ваныч ушли заседать —

объединение Тео и Гукона».

Исколесишь сто лестниц.

Свет не мил.

Опять:

«Через час велели придти вам.

Заседают:

покупка склянки чернил

Губкооперативом».

Через час:

ни секретаря,

ни секретарши нет —

го́ло!

Все до 22-х лет

на заседании комсомола.

Снова взбираюсь, глядя на́ ночь,

на верхний этаж семиэтажного дома.

«Пришел товарищ Иван Ваныч?» —

«На заседании

А-бе-ве-ге-де-е-же-зе-кома».

Взъяренный,

на заседание

врываюсь лавиной,

дикие проклятья доро́гой изрыгая.

И вижу:

сидят людей половины.

О дьявольщина!

Где же половина другая?

«Зарезали!

Убили!»

Мечусь, оря́.

От страшной картины свихнулся разум.

И слышу

спокойнейший голосок секретаря:

«Они на двух заседаниях сразу.

В день

заседаний на двадцать

надо поспеть нам.

Поневоле приходится разорваться.

До пояса здесь,

а остальное

там».

С волнения не уснешь.

Утро раннее.

Мечтой встречаю рассвет ранний:

«О, хотя бы

еще

одно заседание

относительно искоренения всех заседаний!»

СПРОСИЛИ РАЗ МЕНЯ: «ВЫ ЛЮБИТЕ ЛИ НЭП?» —

«ЛЮБЛЮ, — ОТВЕТИЛ Я, — КОГДА ОН НЕ НЕЛЕП»

Многие товарищи повесили нос.

— Бросьте, товарищи!

Очень не умно-с.

На арену!

С купцами сражаться иди!

Надо счётами бить учиться.

Пусть «всерьез и надолго»,

но там,

впереди,

может новый Октябрь случиться.

С Адама буржую пролетарий не мил.

Но раньше побаивался —

как бы не сбросили;

хамил, конечно,

но в меру хамил —

а то

революций не оберешься после.

Да и то

в Октябре

пролетарская голь

из-под ихнего пуза-груза —

продралась

и загна́ла осиновый кол

в кругосветное ихнее пузо.

И вот,

Вечекой,

Эмчекою вынянчена,

вчера пресмыкавшаяся тварь еще —

трехэтажным «нэпом» улюлюкает нынче нам:

«Погодите, голубчики!

Попались, товарищи!»

Против их

инженерски-бухгалтерских числ

не попрешь, с винтовкою выйдя.

Продувным арифметикам ихним учись —

стиснув зубы

и ненавидя.

Великолепен был буржуазный Лоренцо.

Разве что

с шампанского очень огорчится —

возьмет

и выкинет коленце:

нос

— и только! —

вымажет горчицей.

Да и то

в Октябре

пролетарская голь,

до хруста зажав в кулаке их,—

объявила:

«Не буду в лакеях!»

Сегодня,

изголодавшиеся сами,

им открывая двери «Гротеска»,

знаем —

всех нас

горчицами,

соуса́ми

смажут сначала:

«НЭП» — дескать.

Вам не нравится с вымазанной рожей?

И мне — тоже.

Не нравится-то, не нравится,

а черт их знает,

как с ними справиться.

Раньше

был буржуй

и жирен

и толст,

драл на сотню — сотню,

на тыщи — тыщи.

Но зато,

в «Мерилизах» тебе

и пальто-с,

и гвоздишки,

и сапожищи.

Да и то

в Октябре

пролетарская голь

попросила:

«Убираться изволь!»

А теперь буржуазия!

Что делает она?

Ни тебе сапог,

ни ситец,

ни гвоздь!

Она —

из мухи делает слона

и после

продает слоновую кость.

Не нравится производство кости слонячей?

Производи ина́че!

А так сидеть и «благородно» мучиться —

из этого ровно ничего не получится.

Пусть

от мыслей торгашских

морщины — ров.

В мозг вбирай купцовский опыт!

Мы

еще

услышим по странам миров

революций радостный топот.

СВОЛОЧИ!

Гвоздимые строками,

стойте не́мы!

Слушайте этот волчий вой,

еле прикидывающийся поэмой!

Дайте сюда

самого жирного,

самого плешивого!

За шиворот!

Ткну в отчет Помгола.

Смотри!

Видишь —

за цифрой голой…

Ветер рванулся.

Рванулся и тише…

Снова снегами огрёб

тысяче —

миллионно-крыший

волжских селений гроб,

Трубы —

гробовые свечи.

Даже во́роны

исчезают,

чуя,

что, дымя́сь,

тянется

слащавый,

тошнотворный

дух

зажариваемых мяс.

Сына?

Отца?

Матери?

Дочери?

Чья?!

Чья в людоедчестве очередь?!.

Помощи не будет!

Отрезаны снегами.

Помощи не будет!

Воздух пуст.

Помощи не будет!

Под ногами

даже глина сожрана,

даже куст.

Нет,

не помогут!

Надо сдаваться.

В 10 губерний могилу вы́меряйте!

Двадцать

миллионов!

Двадцать!

Ложитесь!

Вымрите!..

Только одна,

осипшим голосом,

сумасшедшие проклятия метелями меля,

рек,

дорог снеговые волосы

ветром рвя, рыдает земля.

Хлеба!

Хлебушка!

Хлебца!

Сам смотрящий смерть воочию,

еле едящий,

только б не сдох, —

тянет город руку рабочую

горстью сухих крох.

«Хлеба!

Хлебушка!

Хлебца!»

Радио ревет за все границы.

И в ответ

за нелепицей нелепица

сыплется в газетные страницы.

«Лондон.

Банкет.

Присутствие короля и королевы.

Жрущих — не вместишь в раззолоченные хлевы».

Будьте прокляты!

Пусть

за вашей головою ве́нчанной

из колоний

дикари придут,

питаемые человечиной!

Пусть

горят над королевством

бунтов зарева!

Пусть

столицы ваши

будут выжжены дотла!

Пусть из наследников,

из наследниц варево

варится в коронах-котлах!

«Париж.

Собрались парламентарии.

Доклад о голоде.

Фритиоф Нансен.

С улыбкой слушали.

Будто соловьиные арии.

Будто те́нора слушали в модном романсе».

Будьте прокляты!

Пусть

вовеки

вам

не слышать речи человечьей!

Пролетарий французский!

Эй,

стягивай петлею вместо речи

толщь непроходимых шей!

«Вашингтон.

Фермеры,

доевшие,

допившие

до того,

что лебедками подымают пузы,

в океане

пшеницу

от излишества топившие, —

топят паровозы грузом кукурузы».

Будьте прокляты!

Пусть

ваши улицы

бунтом будут запру́жены.

Выбрав

место, где более больно,

пусть

по Америке —

по Северной,

по Южной —

гонят

брюх ваших

мячище футбольный!

«Берлин.

Оживает эмиграция.

Банды радуются:

с голодными драться им.

По Берлину,

закручивая усики,

ходят,

хвастаются:

— Патриот!

Русский! —»

Будьте прокляты!

Вечное «вон!» им!

Всех отвращая иудьим видом,

французского золота преследуемые звоном,

скитайтесь чужбинами Вечным жи́дом!

Леса российские,

соберитесь все!

Выберите по самой большой осине,

чтоб образ ихний

вечно висел,

под самым небом качался, синий.

«Москва.

Жалоба сборщицы:

в «Ампирах» морщатся

или дадут

тридцатирублевку,

вышедшую из употребления в 1918 году».

Будьте прокляты!

Пусть будет так,

чтоб каждый проглоченный

глоток

желудок жёг!

Чтоб ножницами оборачивался бифштекс сочный,

вспарывая стенки кишок!

Вымрет.

Вымрет 20 миллионов человек!

Именем всех упокоенных тут —

проклятие отныне,

проклятие вовек

от Волги отвернувшим морд толстоту.

Это слово не к жирному пузу,

это слово не к царскому трону, —

в сердце таком

слова ничего не тронут:

трогают их революций штыком.

Вам,

несметной армии частицам малым,

порох мира,

силой чьей,

силой,

брошенной по всем подвалам,

будет взорван

мир несметных богачей!

Вам! Вам! Вам!

Эти слова вот!

Цифрами верстовыми,

вмещающимися едва,

запишите Волгу буржуазии в счет!

Будет день!

Пожар всехсветный,

чистящий и чадный.

Выворачивая богачей палаты,

будьте так же,

так же беспощадны

в этот час расплаты!

БЮРОКРАТИАДА

ПРАБАБУШКА БЮРОКРАТИЗМА

Бульвар.

Машина.

Сунь пятак —

что-то повертится,

пошипит гадко.

Минуты через две,

приблизительно так,

из машины вылазит трехкопеечная

шоколадка.

Бараны!

Чего разглазелись кучей?!

В магазине и проще,

и дешевле,

и лучше.

ВЧЕРАШНЕЕ

Черт,

сын его

или евонный брат,

расшутившийся сверх всяких мер,

раздул машину в миллиарды крат

и расставил по всей РСФСР.

С ночи становятся людей тени.

Тяжелая — подъемный мост! —

скрипит,

глотает дверь учреждений

извивающийся человечий хвост.

Дверь разгорожена.

Еще не узка́ им!

Через решетки канцелярских баррикад,

вырвав пропуск, идет пропускаемый.

Разлилась коридорами человечья река.

(Первый шип —

первый вой —

«С очереди сшиб!»

«Осади без трудовой!»)

— Ищите и обрящете, —

пойди и «рящь» ее! —

которая «входящая» и которая «исходящая»?!

Обрящут через час-другой.

На рупь бумаги — совсем ма́ло! —

всовывают дрожащей рукой

в пасть входящего журнала.

Колесики завертелись.

От дамы к даме

пошла бумажка, украшаясь номерами.

От дам бумажка перекинулась к секретарше.

Шесть секретарш от младшей до старшей!

До старшей бумажка дошла в обед.

Старшая разошлась.

Потерялся след.

Звезды считать?

Сойдешь с ума!

Инстанций не считаю — плавай сама!

Бумажка плыла, шевелилась еле.

Лениво ворочались машины валы.

В карманы тыкалась,

совалась в портфели,

на полку ставилась,

клалась в столы.

Под грудой таких же

столами коллегий

ждала,

когда подымут ввысь ее,

и вновь

под сукном

в многомесячной неге

дремала в тридцать третьей комиссии.

Бумажное тело сначала толстело.

Потом прибавились клипсы-лапки.

Затем бумага выросла в «дело» —

пошла в огромной синей папке.

Зав ее исписал на славу,

от зава к замзаву вернулась вспять,

замзав подписал,

и обратно

к заву

вернулась на подпись бумага опять.

Без подписи места не сыщем под ней мы,

но вновь

механизм

бумагу волок,

с плеча рассыпая печати и клейма

на каждый

чистый еще

уголок.

И вот,

через какой-нибудь год,

отверз журнал исходящий рот.

И, скрипнув перьями,

выкинул вон

бумаги негодной — на миллион.

СЕГОДНЯШНЕЕ

Высунув языки,

разинув рты,

носятся нэписты

в рьяни,

в яри…

А посередине

высятся

недоступные форты́,

серые крепости советских канцелярий.

С угрозой выдвинув пики-перья,

закованные в бумажные латы,

работали канцеляристы,

когда

в двери

бумажка втиснулась:

«Сокращай штаты!»

Без всякого волнения,

без всякой паники

завертелись колеса канцелярской механики.

Один берет.

Другая берет.

Бумага взад.

Бумага вперед.

По проторенному другими следу

через замзава проплыла к преду.

Пред в коллегию внес вопрос:

«Обсудите!

Аппарат оброс».

Все в коллегии спорили стойко.

Решив вести работу рысью,

немедленно избрали тройку.

Тройка выделила комиссию и подкомиссию.

Комиссию распирала работа.

Комиссия работала до четвертого пота.

Начертили схему:

кружки и линии,

которые красные, которые синие.

Расширив штат сверхштатной сотней,

работали и в праздник и в день субботний.

Согнулись над кипами,

расселись в ряд,

щеголяют выкладками,

цифрами пещрят.

Глотками хриплыми,

ртами пенными

вновь вопрос подымался в пленуме.

Все предлагали умно и трезво:

«Вдвое урезывать!»

«Втрое урезывать!»

Строчил секретарь —

от работы в мыле:

постановили — слушали,

слушали — постановили…

Всю ночь,

над машинкой склонившись низко,

резолюции переписывала и переписывала машинистка.

И…

через неделю

забредшие киски

играли листиками из переписки.

МОЯ РЕЗОЛЮЦИЯ

По-моему,

это

— с другого бочка —

знаменитая сказка про белого бычка.

КОНКРЕТНОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ

Я,

как известно,

не делопроизводитель.

Поэт.

Канцелярских способностей у меня нет.

Но, по-моему,

надо

без всякой хитрости

взять за трубу канцелярию

и вытрясти.

Потом

над вытряхнутыми

посидеть в тиши,

выбрать одного и велеть:

«Пиши!»

Только попросить его:

«Ради бога,

пиши, товарищ, не очень много!»

ВЫЖДЕМ

Видит Антанта —

не разгрызть ореха.

Зря тщатся.

Зовет коммунистов

в Геную

посовещаться.

РСФСР согласилась.

И снова Франция начинает тянуть.

Авось, мол, удастся сломить разрухой.

Авось, мол, голодом удастся согнуть.

То Франция требует,

чтоб на съезд собрались какие-то дальние народы,

такие,

что их не соберешь и за годы.

То съезд предварительный требуют.

Решит, что нравится ей,

а ты, мол, сиди потом и глазей.

Ясно —

на какой бы нас ни звали съезд,

Антанта одного ждет —

скоро ли нас съест.

Стойте же стойко,

рабочий,

крестьянин,

красноармеец!

Покажите, что Россия сильна,

что только на такую конференцию согласимся,

которая выгодна нам.

МОЯ РЕЧЬ НА ГЕНУЭЗСКОЙ КОНФЕРЕНЦИИ

Не мне российская делегация вверена.

Я —

самозванец на конференции Генуэзской.

Дипломатическую вежливость товарища Чичерина

дополню по-моему —

просто и резко.

Слушай!

Министерская компанийка!

Нечего заплывшими глазками мерцать.

Сквозь фраки спокойные вижу —

паника

трясет лихорадкой ваши сердца.

Неужели

без смеха

думать в силе,

что вы

на конференцию

нас пригласили?

В штыки бросаясь на Перекоп идти,

мятежных склоняя под красное знамя,

трудом сгибаясь в фабричной копоти, —

мы знали —

заставим разговаривать с нами.

Не просьбой просителей язык замер,

не нищие, жмурящиеся от господского света, —

мы ехали, осматривая хозяйскими глазами

грядущую

Мировую Федерацию Советов.

Болтают язычишки газетных строк:

«Испытать их сначала…»

Хватили лишку!

Не вы на испытание даете срок —

а мы на время даем передышку.

Лишь первая фабрика взвила дым —

враждой к вам

в рабочих

вспыхнули души.

Слюной ли речей пожары вражды

на конференции

нынче

затушим?!

Долги наши,

каждый медный грош,

считают «Матэны»,

считают «Таймсы».

Считаться хотите?

Давайте!

Что ж!

Посчитаемся!

О вздернутых Врангелем,

о расстрелянном,

о заколотом

память на каждой крымской горе.

Какими пудами

какого золота

опла́тите это, господин Пуанкаре?

О вашем Колчаке — Урал спроси́те!

Зверством — аж горы вгонялись в дрожь.

Каким золотом —

хватит ли в Сити?! —

опла́тите это, господин Ллойд-Джордж?

Вонзите в Волгу ваше зрение:

разве этот

голодный ад,

разве это

мужицкое разорение —

не хвост от ваших войн и блокад?

Пусть

кладби́щами голодной смерти

каждый из вас протащится сам!

На каком —

на железном, что ли, эксперте

не встанут дыбом волоса?

Не защититесь пунктами резолюций-плотин.

Мировая —

ночи пальбой веселя —

революция будет —

и велит:

«Плати

и по этим российским векселям!»

И розовые краснеют мало-помалу.

Тише!

Не дыша!

Слышите

из Берлина

первый шаг

трех Интернационалов?

Растя единство при каждом ударе,

идем.

Прислушайтесь —

вздрагивает здание.

Я кончил.

Милостивые государи,

можете продолжать заседание.

МОЙ МАЙ

Всем,

на улицы вышедшим,

тело машиной измаяв, —

всем,

молящим о празднике

спинам, землею натру́женным, —

Первое мая!

Первый из маев

встретим, товарищи,

голосом, в пение сдру́женным.

Вёснами мир мой!

Солнцем снежное тай!

Я рабочий —

этот май мой!

Я крестьянин —

это мой май.

Всем,

для убийств залёгшим,

злобу окопов иззме́ив, —

всем,

с броненосцев

на братьев

пушками вцеливших люки, —

Первое мая!

Первый из маев

встретим,

сплетая

войной разобщенные руки.

Молкнь, винтовки вой!

Тихнь, пулемета лай!

Я матрос —

этот май мой!

Я солдат —

это мой май.

Всем

домам,

площадям,

улицам,

сжатым льдяной зимою, —

всем

изглоданным голодом

степям,

лесам,

нивам —

Первое мая!

Первый из маев

славьте —

людей,

плодородий,

вёсен разливом!

Зелень полей, пой!

Вой гудков, вздымай!

Я железо —

этот май мой!

Я земля —

это мой май!

КАК РАБОТАЕТ РЕСПУБЛИКА ДЕМОКРАТИЧЕСКАЯ?

СТИХОТВОРЕНИЕ ОПЫТНОЕ. ВОСТОРЖЕННО КРИТИЧЕСКОЕ

Словно дети, просящие с медом ковригу,

буржуи вымаливают:

«Паспорточек бы!

В Р-и-и-и-гу!»

Поэтому,

думаю,

не лишнее

выслушать очевидевшего благоустройства заграничные.

Во-первых,

как это ни странно,

и Латвия — страна.

Все причиндалы, полагающиеся странам,

имеет и она.

И правительство (управляют которые),

и народонаселение,

и территория…

ТЕРРИТОРИЯ

Территории, собственно говоря, нет —

только делают вид…

Просто полгубернии отдельно лежит.

А чтоб в этом

никто

не убедился воочию —

поезда от границ отходят ночью.

Спишь,

а паровоз

старается,

ревет —

и взад,

и вперед,

и топчется на месте.

Думаешь утром — напутешествовался вот! —

а до Риги

всего

верст сто или двести.

Ригу не выругаешь —

чистенький вид.

Публика мыта.

Мостовая блестит.

Отчего же

у нас

грязно и гадко?

Дело простое —

в размерах разгадка:

такая была б Русь —

в три часа

всю берусь

и умыть и причесать.

АРМИЯ

Об армии не буду отзываться худо:

откуда ее набрать с двухмиллионного люда?!

(Кой о чем приходится помолчать условиться,

помните? — пословица:

«Не плюй вниз

в ожидании виз»).

Войска мало,

но выглядит мило.

На меня б

на одного

уж во всяком случае хватило.

Тем более, говорят, что и пушки есть:

не то пять,

не то шесть.

ПРАВИТЕЛЬСТВО

Латвией управляет учредилка.

Учредилка — место, где спорят пылко.

А чтоб языками вертели не слишком часто,

председателя выбрали —

господин Чаксте.

Республика много демократичней, чем у нас.

Ясно без слов.

Все решается большинством голосов.

(Если выборы в руках

— понимаете сами —

трудно ли обзавестись нужными голосами!)

Голоснули,

подсчитали —

и вопрос ясен…

Земля помещикам и перешла восвояси.

Не с собой же спорить!

Глупо и скучно.

Для споров

несколько эсдечков приручено.

Если же очень шебутятся с левых мест,

проголосуют —

и пожалуйте под аре́ст.

Чтоб удостовериться,

правдивы мои слова ли,

спросите у Дермана —

его «проголосовали».

СВОБОДА СЛОВА

Конечно,

ни для кого не ново,

что у демократов свобода слова.

У нас цензура —

разрешат или запретят.

Кому такие ужасы не претят?!

А в Латвии свободно —

печатай сколько угодно!

Кто не верит,

убедитесь на моем личном примере.

Напечатал «Люблю» —

любовная лирика.

Вещь — безобиднее найдите в мире-ка!

А полиция — хоть бы что!

Насчет репрессий вяло.

Едва-едва через три дня арестовала.

СВОБОДА МАНИФЕСТАЦИЙ

И насчет демонстраций свобод немало