Стихотворения (1923). Владимир Владимирович Маяковский

ГЕРМАНИЯ

Германия —

это тебе!

Это не от Рапалло.

Не наркомвнешторжьим я расчетам внял.

Никогда,

никогда язык мой не трепала

комплиментщины официальной болтовня.

Я не спрашивал,

Вильгельму,

Николаю прок ли, —

разбираться в дрязгах царственных не мне.

Я

от первых дней

войнищу эту проклял,

плюнул рифмами в лицо войне.

Распустив демократические слюни,

шел Керенский в орудийном гуле.

С теми был я,

кто в июне

отстранял

от вас

нацеленные пули.

И когда, стянув полков ободья,

сжали горла вам французы и британцы,

голос наш

взвивался песней о свободе,

руки фронта вытянул брататься.

Сегодня

хожу

по твоей земле, Германия,

и моя любовь к тебе

расцветает романнее и романнее.

Я видел —

цепенеют верфи на Одере,

я видел —

фабрики сковывает тишь.

Пусть, —

не верю,

что на смертном одре

лежишь.

Я давно

с себя

лохмотья наций скинул.

Нищая Германия,

позволь

мне,

как немцу,

как собственному сыну,

за тебя твою распе́снить боль.

РАБОЧАЯ ПЕСНЯ

Мы сеем,

мы жнем,

мы куем,

мы прядем,

рабы всемогущих Стиннесов.

Но мы не мертвы.

Мы еще придем.

Мы еще наметим и кинемся.

Обернулась шибером,

улыбка на морде, —

история стала.

Старая врет.

Мы еще придем.

Мы пройдем из Норденов

сквозь Вильгельмов пролет Бранденбургских ворот.

У них долла́ры.

Победа дала.

Из унтерденлиндских отелей

ползут,

вгрызают в горло долла́р,

пируют на нашем теле.

Терпите, товарищи, расплаты во имя…

За все —

за войну,

за после,

за раньше,

со всеми,

с ихними

и со своими

мы рассчитаемся в Красном реванше…

На глотке колено.

Мы — зверьи рычим.

Наш голос судорогой не́мится…

Мы знаем, под кем,

мы знаем, под чьим

еще подымутся немцы.

Мы

еще

извеселим берлинские улицы.

Красный флаг, —

мы зажда́лись —

вздымайся и рей!

Красной песне

из окон каждого Шульца

откликайся,

свободный

с Запада

Рейн.

Это тебе дарю, Германия!

Это

не долларов тыщи,

этой песней счёта с голодом не свесть.

Что ж,

и ты

и я —

мы оба нищи, —

у меня

это лучшее из всего, что е́сть.

ПАРИЖ

(РАЗГОВОРЧИКИ С ЭЙФЕЛЕВОЙ БАШНЕЙ)

Обшаркан мильоном ног.

Исшелестен тыщей шин.

Я борозжу Париж —

до жути одинок,

до жути ни лица,

до жути ни души.

Вокруг меня —

авто фантастят танец,

вокруг меня —

из зверорыбьих морд —

еще с Людовиков

свистит вода, фонтанясь.

Я выхожу

на Place de la Concorde[1].

Я жду,

пока,

подняв резную главку,

домовьей слежкою ума́яна,

ко мне,

к большевику,

на явку

выходит Эйфелева из тумана.

— Т-ш-ш-ш,

башня,

тише шлепайте! —

увидят!—

луна — гильотинная жуть.

Я вот что скажу

(пришипился в шепоте,

ей

в радиоухо

шепчу,

жужжу):

— Я разагитировал вещи и здания.

Мы —

только согласия вашего ждем.

Башня —

хотите возглавить восстание?

Башня —

мы

вас выбираем вождем!

Не вам —

образцу машинного гения —

здесь

таять от аполлинеровских вирш.

Для вас

не место — место гниения —

Париж проституток,

поэтов,

бирж.

Метро согласились,

метро со мною —

они

из своих облицованных нутр

публику выплюют —

кровью смоют

со стен

плакаты духов и пудр,

Они убедились —

не ими литься

вагонам богатых.

Они не рабы!

Они убедились —

им

более к лицам

наши афиши,

плакаты борьбы.

Башня —

улиц не бойтесь!

Если

метро не выпустит уличный грунт —

грунт

исполосуют рельсы.

Я подымаю рельсовый бунт.

Боитесь?

Трактиры заступятся стаями?

Боитесь?

На помощь придет Рив-гош[2].

Не бойтесь!

Я уговорился с мостами.

Вплавь

реку

переплыть

не легко ж!

Мосты,

распалясь от движения злого,

подымутся враз с парижских боков.

Мосты забунтуют.

По первому зову —

прохожих ссыпят на камень быков.

Все вещи вздыбятся.

Вещам невмоготу.

Пройдет

пятнадцать лет

иль двадцать,

обдрябнет сталь,

и сами

вещи

тут

пойдут

Монмартрами на ночи продаваться.

Идемте, башня!

К нам!

Вы —

там,

у нас,

нужней!

Идемте к нам!

В блестеньи стали,

в дымах —

мы встретим вас.

Мы встретим вас нежней,

чем первые любимые любимых.

Идем в Москву!

У нас

в Москве

простор.

Вы

— каждой! —

будете по улице иметь.

Мы

будем холить вас:

раз сто

за день

до солнц расчистим вашу сталь и медь.

Пусть

город ваш,

Париж франтих и дур,

Париж бульварных ротозеев,

кончается один, в сплошной складбищась Лувр,

в старье лесов Булонских и музеев.

Вперед!

Шагни четверкой мощных лап,

прибитых чертежами Эйфеля,

чтоб в нашем небе твой израдиило лоб,

чтоб наши звезды пред тобою сдрейфили!

Решайтесь, башня, —

нынче же вставайте все,

разворотив Париж с верхушки и до низу!

Идемте!

К нам!

К нам, в СССР!

Идемте к нам —

я

вам достану визу!

НА ЦЕПЬ!

— Патронов не жалейте! Не жалейте пуль!

Опять по армиям приказ Антанты отдан.

Январь готовят обернуть в июль —

июль 14-го года.

И может быть,

уже

рабам на Сене

хозяйским окриком пове́лено:

— Раба немецкого поставить на колени.

Не встанут — расстрелять по переулкам Кельна!

Сияй, Пуанкаре!

Сквозь жир

в твоих ушах

раскат пальбы гремит прелестней песен:

рабочий Франции по штольням мирных шахт

берет в штыки рабочий мирный Эссен.

Тюрьмою Рим — дубин заплечных свист,

рабочий Рима, бей немецких в Руре —

пока

чернорубашечник фашист

твоих вождей крошит в застенках тюрем.

Британский лев держи нейтралитет,

блудливые глаза прикрой стыдливой лапой,

а пальцем

укажи,

куда судам лететь,

рукой свободною колоний горсти хапай.

Блестит английский фунт у греков на носу,

и греки прут, в посул топыря веки;

чтоб Бонар-Лоу подарить Мосул,

из турков пустят кровь и крови греков реки.

Товарищ мир!

Я знаю,

ты бы мог

спинищу разогнуть.

И просто —

шагни!

И раздавили б танки ног

с горба попадавших прохвостов.

Время с горба сдуть.

Бунт, барабан, бей!

Время вздеть узду

капиталиста алчбе.

Или не жалко горба?

Быть рабом лучше?

Рабочих шагов барабан,

по миру греми, гремучий!

Европе указана смерть

пальцем Антанты потным.

Лучше восстать посметь,

встать и стать свободным.

Тем, кто забит и сер,

в ком курья вера —

красный СССР

будь тебе примером!

Свобода сама собою

не валится в рот.

Пять —

пять лет вырываем с бою

за пядью каждую пядь.

Еще не кончен труд,

Еще не рай неб.

Капитализм — спрут.

Щупальцы спрута — НЭП.

Мы идем мерно,

идем, с трудом дыша,

но каждый шаг верный

близит коммуны шаг.

Рукой на станок ляг!

Винтовку держи другой!

Нам покажут кулак,

мы вырвем кулак с рукой.

Чтоб тебя, Европа-раба,

не убили в это лето —

бунт бей, барабан,

мир обнимите, Советы!

Снова сотни стай

лезут жечь и резать.

Рабочий, встань!

Взнуздай!

Антанте узду из железа!

ТОВАРИЩИ!

РАЗРЕШИТЕ МНЕ

ПОДЕЛИТЬСЯ ВПЕЧАТЛЕНИЯМИ О ПАРИЖЕ И О МОНЕ́

Я занимаюсь художеством.

Оно —

подданное Моно́.

Я не ною:

под Моною, так под Моною.

Чуть с Виндавского вышел —

поборол усталость и лень я.

Бегу в Моно.

«Подпишите афиши!

Рад Москве излить впечатления».

Латвийских поездов тише

по лону Моно поплыли афиши.

Стою.

Позевываю зевотой сладкой.

Совсем как в Эйдкунене в ожидании пересадки.

Афиши обсуждаются

и единолично,

и вкупе.

Пропадут на час.

Поищут и выроют.

Будто на границе в Себеже или в Зилу́пе

вагоны полдня на месте маневрируют.

Постоим…

и дальше в черепашьем марше!

Остановка:

станция «Член коллегии».

Остановка:

разъезд «Две секретарши»…

Ну и товарно-пассажирская элегия!

Я был в Моно,

был в Париже —

Париж на 4 часа ближе.

За разрешением Моно и до Парижа города

путешественники отправляются в 2.

В 12 вылазишь из Gare du Nord’a[3],

а из Моно

и в 4 выберешься едва.

Оно понятно:

меньше станций —

инстанций.

Пару моралей высказать рад.

Первая:

нам бы да ихний аппарат!

Вторая для сеятелей подписе́й:

чем сеять подписи —

хлеб сей.

ПЕРНАТЫЕ

(НАМ ПОСВЯЩАЕТСЯ)

Перемириваются в мире.

Передышка в грозе.

А мы воюем.

Воюем без перемирий.

Мы —

действующая армия журналов и газет.

Лишь строки-улицы в ночь рядятся,

маскированные домами-горами,

мы

клоним головы в штабах редакций

над фоно-теле-радио-граммами.

Ночь.

Лишь косятся звездные лучики.

Попробуй —

вылезь в час вот в этакий!

А мы,

мы ползем — репортеры-лазутчики —

сенсацию в плен поймать на разведке.

Поймаем,

допросим

и тут же

храбро

на мир,

на весь миллиардомильный

в атаку,

щетинясь штыками Фабера,

идем,

истекая кровью чернильной.

Враг,

колючей проволокой мотанный,

думает:

— Врукопашную не дойти! —

Пустяк.

Разливая огонь словометный,

пойдет пулеметом хлестать линотип.

Армия вражья крепости рада.

Стереть!

Не бросать идти!

По стенам армии вражьей

снарядами

бей, стереотип!

Наконец.

в довершенье вражьей паники,

скрежеща,

воя,

ротационки-танки,

укатывайте поле боевое!

А утром…

форды —

лишь луч проскребся —

летите,

киоскам о победе тараторя:

— Враг

разбит петитом и корпусом

на полях газетно-журнальных территорий.

О ПОЭТАХ

СТИХОТВОРЕНИЕ ЭТО —

ОДИНАКОВО ПОЛЕЗНО И ДЛЯ РЕДАКТОРА И ДЛЯ ПОЭТОВ

Всем товарищам по ремеслу:

несколько идей

о «прожигании глаголами сердец людей».

Что поэзия?!

Пустяк.

Шутка.

А мне от этих шуточек жутко.

Мысленным оком окидывая Федерацию —

готов от боли визжать и драться я.

Во всей округе —

тысяч двадцать поэтов изогнулися в дуги.

От жизни сидячей высохли в жгут.

Изголодались.

С локтями голыми.

Но денно и нощно

жгут и жгут

сердца неповинных людей «глаголами».

Написал.

Готово.

Спрашивается — прожёг?

Прожёг!

И сердце и даже бок.

Только поймут ли поэтические стада,

что сердца

сгорают —

исключительно со стыда.

Посудите:

сидит какой-нибудь верзила

(мало ли слов в России есть?!).

А он

вытягивает,

как булавку из ила,

пустяк,

который полегше зарифмоплесть.

А много ль в языке такой чуши,

чтоб сама

колокольчиком

лезла в уши?!!

Выберет…

и опять отчесывает вычески,

чтоб образ был «классический»,

«поэтический».

Вычешут…

и опять кряхтят они:

любят ямбы редактора́ лающиеся.

А попробуй

в ямб

пойди и запихни

какое-нибудь слово,

например, «млекопитающееся».

Потеют как следует

над большим листом.

А только сбоку

на узеньком клочочке

коротенькие строчки растянулись глистом.

А остальное —

одни запятые да точки.

Хороший язык взял да и искрошил,

зря только на обучение тратились гроши.

В редакции

поэтов банда такая,

что у редактора хронический разлив жёлчи.

Банду локтями,

дверями толкают,

курьер орет: «Набилось сволочи!»

Не от мира сего —

стоят молча.

Поэту в редкость удачи лучи.

Разве что редактор заталмудится слишком,

и врасплох удастся ему всучить

какую-нибудь

позапрошлогоднюю

залежавшуюся «веснишку».

И, наконец,

выпускающий,

над чушью фыркая,

режет набранное мелким петитиком

и затыкает стихами дырку за дыркой,

на горе родителям и на радость критикам.

И лезут за прибавками наборщик и наборщица.

Оно понятно —

набирают и морщатся.

У меня решение одно отлежалось:

помочь людям.

А то жалость!

(Особенно предложение пригодилось к весне б,

когда стихом зачитывается весь нэп.)

Я не против такой поэзии.

Отнюдь.

Весною тянет на меланхолическую нудь.

Но долой рукоделие!

Что может быть старей

кустарей?!

Как мастер этого дела

(ко мне не прице́питесь)

сообщу вам об универсальном рецепте-с.

(Новость та,

что моими мерами

поэты заменяются редакционными курьерами.)

РЕЦЕПТ

(Правила простые совсем:

всего — семь.)

1. Берутся классики,

свертываются в трубку

и пропускаются через мясорубку.

2. Что получится, то

откидывают на решето.

3. Откинутое выставляется на вольный дух.

(Смотри, чтоб на «образы» не насело мух!)

4. Просушиваемое перетряхивается еле

(чтоб мягкие знаки чересчур не затвердели).

5. Сушится (чтоб не успело переве́чниться)

и сыпется в машину:

обыкновенная перечница.

6. Затем

раскладывается под машиной

липкая бумага

(для ловли мушиной).

7. Теперь просто:

верти ручку,

да смотри, чтоб рифмы не сбились в кучку!

(Чтоб «кровь» к «любовь»,

«тень» ко «дню»,

чтоб шли аккуратненько

одна через одну.)

Полученное вынь и…

готово к употреблению:

к чтению,

к декламированию,

к пению.

А чтоб поэтов от безработной меланхолии вылечить,

чтоб их не тянуло портить бумажки,

отобрать их от добрейшего Анатолия Васильича

и передать

товарищу Семашке.

НА ЗЕМЛЕ МИР.

ВО ЧЕЛОВЕЦЕХ БЛАГОВОЛЕНИЕ

Радостный крик греми —

это не краса ли?!

Наконец

наступил мир,

подписанный в Версале.

Лишь взглянем в газету мы —

мир!

Некуда деться!

На земле мир.

Благоволение во человецех.

Только (хотя и нехотя)

заметим:

у греков негоже.

Грек норовит заехать

товарищу турку по роже.

Да еще

Пуанкаре

немного

немцев желает высечь.

Закинул в Рур ногу

солдат 200 тысяч!

Еще, пожалуй,

в Ме́меле

Литвы поведенье игриво —

кого-то

за какие-то земли

дуют в хвост и в гриву.

Не приходите в отчаяние

(пятно в солнечном глянце):

англичане

норовят укокошить ирландца.

В остальном —

сияет солнце,

мир без края,

без берега.

Вот разве что

японцы

лезут с ножом на Америку.

Зато

в остальных местах —

особенно у северного полюса, —

мир,

пение птах.

Любой без отказу пользуйся.

Старики!

Взрослые!

Дети!

Падайте перед Пуанкарою:

— Спасибо, отец благодетель!..

Когда

за «миры» за эти

тебя, наконец, накроют?

О «ФИАСКАХ», «АПОГЕЯХ» И ДРУГИХ НЕВЕДОМЫХ ВЕЩАХ

На съезде печати

у товарища Калинина

великолепнейшая мысль в речь вклинена:

«Газетчики,

думайте о форме!»

До сих пор мы

не подумали об усовершенствовании статейной формы.

Товарищи газетчики,

СССР оглазейте, —

как понимается описываемое в газете.

Акуловкой получена газет связка.

Читают.

В буквы глаза втыкают.

Прочли:

— «Пуанкаре терпит фиаско».—

Задумались.

Что это за «фиаска» за такая?

Из-за этой «фиаски»

грамотей Ванюха

чуть не разодрался:

— Слушай, Петь,

с «фиаской» востро́ держи ухо:

даже Пуанкаре приходится его терпеть.

Пуанкаре не потерпит какой-нибудь клячи.

Даже Стиннеса —

и то! —

прогнал из Рура.

А этого терпит.

Значит богаче.

Американец, должно́.

Понимаешь, дура?! —

С тех пор,

когда самогонщик,

местный туз,

проезжал по Акуловке, гремя коляской,

в уважение к богатству,

скидава́я картуз,

его называли —

Господином Фиаской.

Последние известия получили красноармейцы.

Сели.

Читают, газетиной вея.

— О французском наступлении в Руре имеется?

— Да, вот написано:

«Дошли до своего апогея».

— Товарищ Иванов!

Ты ближе.

Эй!

На карту глянь!

Что за место такое:

А-п-о-г-е-й? —

Иванов ищет.

Дело дрянь.

У парня

аж скулу от напряжения свело.

Каждый город просмотрел,

каждое село.

«Эссен есть —

Апогея нету!

Деревушка махонькая, должно быть, это.

Верчусь —

аж дыру провертел в сапоге я —

не могу найти никакого Апогея!»

Казарма

малость

посовещалась.

Наконец —

товарищ Петров взял слово:

— Сказано: до своего дошли.

Ведь не до чужого?!

Пусть рассеется сомнений дым.

Будь он селом или градом,

своего «апогея» никому не отдадим,

а чужих «апогеев» — нам не надо. —

Чтоб мне не писать, впустую оря,

мораль вывожу тоже:

то, что годится для иностранного словаря,

газете — не гоже.

БАРАБАННАЯ ПЕСНЯ

Наш отец — завод.

Красная кепка — флаг.

Только завод позовет —

руку прочь, враг!

Вперед, сыны стали!

Рука, на приклад ляг!

Громи, шаг, дали!

Громче печать — шаг!

Наша мать — пашня.

Пашню нашу не тронь!

Стража наша страшная —

глаз, винтовок огонь.

Вперед, дети ржи!

Рука, на приклад ляг!

Ногу ровней держи!

Громче печать — шаг!

Армия — наша семья.

Равный в равном ряду.

Сегодня солдат я —

завтра полк веду.

За себя, за всех стой.

С неба не будет благ.

За себя, за всех в строй!

Громче печать — шаг!

Коммуна, наш вождь,

велит нам: напролом!

Разольем пуль дождь,

разгремим