по 100 тысяч.

Затем

пересмотреть всех полпредов.

И вообще…

самим себя высечь».

Пока

официального ответа нет.

Но я б

Керзону

дал совет:

— Больно мало просите что-то.

Я б

загнул

такую ноту.

Опуская

излишние дипломатические длинноты,

вот

текст

этой ноты:

«Москва, Наркоминдел,

мистеру Чичерину.

1. Требую немедленной реорганизации в Наркоми́не.

Требую,

чтоб это самое «Ино»

товарища Вайнштейна изжарило в камине,

а в «Ино»

назначило

нашего Болдуина.

2. Мисс Гаррисон

до того преследованиями вызлена,

до того скомпрометирована

в глазах высших сфер,

что требую

предоставить

ей

пожизненно

всю секретную переписку СССР.

3. Немедленно

с мальчиком

пришлите Баку,

чтоб завтра же

утром

было тут.

А чтоб буржуа

жирели, лежа на боку,

в сутки

восстановить

собственнический институт

4. Требую,

чтоб мне всё золото,

Уркварту — всё железо,

а не то

развею в пепел и дым».

Словом,

требуйте, сколько влезет, —

всё равно

не дадим.

СМЫКАЙ РЯДЫ

Чтоб крепла трудовая Русь,

одна должна быть почва:

неразрываемый союз

крестьянства

и рабочего.

Не раз мы вместе были, чать:

лихая

шла година.

Рабочих

и крестьянства рать

шагала воедино.

Когда пришли

расправы дни,

мы

вместе

шли

на тронище,

и вместе,

кулаком одним,

покрыли по коронище.

Восстав

на богатейский мир,

союзом тоже,

вместе,

пузатых

с фабрик

гнали мы,

пузатых —

из поместий.

Войной

вражи́ще

лез не раз.

Единокровной дружбой

война

навек

спаяла нас

красноармейской службой.

Деньки

становятся ясней.

Мы

занялися стройкой.

Крестьянин! Эй!

Еще тесней

в ряду

с рабочим

стой-ка!

Бельмо

для многих

красный герб.

Такой ввинтите болт им —

чтобы вовек

крестьянский серп

не разлучился

с молотом.

И это

нынче

не слова —

прошла

к словам привычка!

Чай, всем

в глаза

бросалось вам

в газетах

слово

«смычка»?

— Сомкнись с селом! — сказал Ильич,

и город

первый

шествует.

Десятки городов

на клич

над деревнями

шефствуют.

А ты

в ответ

хлеба рожай,

делись им

с городами!

Учись —

и хлеба урожай

учетверишь

с годами.

ГОРБ

Арбат толкучкою давил

и сбоку

и с хвоста.

Невмоготу —

кряхтел да выл

и крикнул извозца.

И вдруг

такая стала тишь.

Куда девалась скорбь?

Всё было как всегда,

и лишь

ушел извозчик в горб.

В чуть видный съежился комок,

умерен в вёрстах езд.

Он не мешал,

я видеть мог

цветущее окрест.

И свет

и радость от него же

и в золоте Арбат.

Чуть плелся конь.

Дрожали вожжи.

Извозчик был горбат.

КОМИНТЕРН

«Зловредная организация, именующая себя III Интернационалом».

Из ноты Керзона.

Глядя

в грядущую грозу,

в грядущие грома́,

валы времен,

валы пространств громя,

рули

мятежных дней

могуче сжав

и верно,—

плывет

Москвой

дредноут Коминтерна.

Буржуи мира,

притаясь

по скрывшим окна шторам,

дрожат,

предчувствуя

грядущих штурмов шторм.

Слюною нот

в бессильи

иссякая,

орут:

— Зловредная,

такая, рассякая!—

А рядом

поднят ввысь

миллион рабочих рук,

гудит

сердец рабочих

миллионный стук,—

сбивая

цепь границ

с всего земного лона,

гудит,

гремит

и крепнет

голос миллионный:

— Ты наша!

Стой

на страже красных дней.

Раскатом голосов

покрой Керзоньи бредни!

Вреди,

чтоб был

твой вред

всех вредов повредней,

чтоб не было

организации зловредней.

ИЗДЕВАТЕЛЬСТВО ЛЕТЧИКА

Тесно у вас,

грязно у вас.

У вас

душно.

Чего ж

в этом грязном,

в тесном увяз?

В новый мир!

Завоюй воздушный.

По норме

аршинной

ютитесь но́рами.

У мертвых —

и то

помещение блёстче.

А воздуху

кто установит нормы?

Бери

хоть стоаршинную площадь.

Мажешься,

са́лишься

в земле пропылённой,

с глоткой

будто пылью пропилен.

А здесь,

хоть все облетаешь лона,

чист.

Лишь в солнце

лучи

окропили.

Вы рубите горы

и скат многолесый,

мостом

нависаете

в мелочь-ручьи.

А воздух,

воздух — сплошные рельсы.

Луны́

и солнца —

рельсы-лучи.

Горд человек,

человечество пыжится:

— Я, дескать,

самая

главная ижица.

Вокруг

меня

вселенная движется.—

А в небе

одних

этих самых Марсов

такая

сплошная

огромная масса,

что все

миллиарды

людья человечьего

в сравнении с ней

и насчитывать нечего.

Чего

в ползках,

в шажочках увяз,

чуть движешь

пятипудовики ту́шины?

Будь аэрокрылым —

и станет

у вас

мир,

которому

короток глаз,

все стены

которого

в ветрах развоздушены.

ИТОГ

Только что

в окошечный

в кусочек прокопчённый

вглядывались,

ждя рассветный час.

Жили

черные,

к земле прижавшись черной,

по фабричным

по задворкам

волочась.

Только что

корявой сошкой

землю рыли,

только что

проселками

плелись возком,

только что…

куда на крыльях! —

еле двигались

шажочком

да ползком.

Только что

Керзоновы угрозы пролетали.

Только что

приказ

крылатый

дан:

— Пролетарий,

на аэроплан!—

А уже

гроши за грошами

слились

в мощь боевых машин.

Завинти винты

и, кроша́ ими

тучи,

в небе

крылом маши.

И уже

в ответ

на афиши

лётный

день

громоздится ко дню.

Задирается

выше и выше

голова

небесам в стрекотню.

Чаще

глаз

на солнце ще́рите,

приложив

козырек руки́.—

Это

пролетарий

в небе

чертит

первые

корявые круги.

Первый

неуклюжий шаг

пускай коряв —

не удержите

поднявших якоря.

Черные!

Смотрите,

своры,

сворищи и сворки.

Ежедневно —

руки тверже,

мозг светлей.

Вот уже

летим

восьмеркою к восьмерке

и нанизываем

петлю к петле.

Мы

привыкли

слово

утверждать на деле,

пусть

десяток птиц кружился нынче.

На недели

взгромоздя

труда недели,

миллионокрылые

в грядущих битвах

вымчим.

Если

вздумают

паны и бары

наступлением

сменить

мазурки и кадрили,

им любым

на ихний вызов ярый

мы

ответим

тыщей эскадрилий.

И когда

придет

итогов год,

в памяти

недели этой

отрывая клад,

скажут:

итого —

пролетарий

стал крылат.

МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ

Дело земли —

вертеться.

Литься —

дело вод.

Дело

молодых гвардейцев —

бег,

галоп

вперед.

Жизнь шажком

стара́ нам.

Бего́м

под знаменем алым.

Комсомольским

миллионным тараном

вперед!

Но этого мало.

Полка́ми

по по́лкам книжным,

чтоб буквы

и то смяло.

Мысль

засеем

и выжнем.

Вперед!

Но этого мало.

Через самую

высочайшую высь

махни атакующим валом.

Новым

чувством

мысль

будоражь!

Но и этого мало.

Ковром

вселенную взвей.

Моль

из вселенной

выбей!

Вели

лететь

левей

всей

вселенской

глыбе!

АВИАЧАСТУШКИ

И ласточка и курица

на полеты хмурятся.

Как людьё поразлетится,

не догнать его и птице.

Был

летун

один Илья —

да и то

в ненастье ж.

Всякий день летаю я.

Небо —

двери настежь!

Крылья сделаны гусю.

Гусь —

взлетит до крыши.

Я не гусь,

а мчусь вовсю

всякой крыши выше.

Паровоз,

что та́чьца:

еле

в рельсах

тащится.

Мне ж

любые дали — чушь:

в две минуты долечу ж!

Летчик!

Эй!

Вовсю гляди ты!

За тобой

следят бандиты.

— Ну их

к черту лешему,

не догнать нас пешему!

Саранча

посевы жрет,

полсела набила в рот.

Серой

эту

саранчу

с самолета

окачу.

Над лесами жар и зной,

жрет пожар их желтизной.

А пилот над этим адом

льет водищу водопадом.

Нынче видели комету,

а хвоста у ней и нету.

Самолет задела малость,

вся хвостина оборвалась.

Прождала я

цело лето

желдорожного билета:

кто же

грош

на Фоккер внес —

утирает

птицам

нос.

Плачут горько клоп да вошь, —

человека не найдешь.

На воздушном на пути

их

и тифу не найти.

АВИАДНИ

Эти дни

пропеллеры пели.

Раструбите и в прозу

и в песенный лад!

В эти дни

не на словах,

на деле —

пролетарий стал крылат.

Только что

прогудело приказом

по рядам

рабочих рот:

— Пролетарий,

довольно

пялиться наземь!

Пролетарий —

на самолет! —

А уже

у глаз

чуть не рвутся швы.

Глазеют,

забыв про сны и дрёмы,—

это

«Московский большевик»

взлетает

над аэродромом.

Больше,

шире лётонедели.

Воспевай их,

песенный лад.

В эти дни

не на словах —

на деле

пролетарий стал крылат.

НОРДЕРНЕЙ

Дыра дырой,

ни хорошая, ни дрянная —

немецкий курорт,

живу в Нордернее.

Небо

то луч,

то чайку роняет.

Море

блестящей, чем ручка дверная.

Полон рот

красот природ:

то волны

приливом

полберега выроют,

то краб,

то дельфинье выплеснет тельце,

то примусом волны фосфоресцируют,

то в море

закат

киселем раскиселится.

Тоска!..

Хоть бы,

что ли,

громовий раскат.

Я жду не дождусь

и не в силах дождаться,

но верую в ярую,

верую в скорую.

И чудится:

из-за островочка

кронштадтцы

уже выплывают

и целят «Авророю».

Но море в терпеньи,

и буре не вывести.

Волну

и не гладят ветровы пальчики.

По пляжу

впластались в песок

и в ленивости

купальщицы млеют,

млеют купальщики.

И видится:

буря вздымается с дюны.

«Купальщики,

жиром набитые бочки,

спасайтесь!

Покроет,

измелет

и сдунет.

Песчинки — пули,

песок — пулеметчики».

Но пляж

буржуйкам

ласкает подошвы.

Но ветер,

песок

в ладу с грудастыми.

С улыбкой:

— как всё в Германии дешево! —

валютчики

греют катары и астмы.

Но это ж,

наверно,

красные роты.

Шаганья знакомая разноголосица.

Сейчас на табльдотчиков,

сейчас на табльдоты

накинутся,

врежутся,

ринутся,

бросятся.

Но обер

на барыню

косится рабьи:

фашистский

на барыньке

знак муссолинится.

Сося

и вгрызаясь в щупальцы крабьи,

глядят,

как в море

закатище вклинится.

Чье сердце

октябрьскими бурями вымыто,

тому ни закат,

ни моря рёволицые,

тому ничего,

ни красот,

ни климатов,

не надо —

кроме тебя,

Революция!

Нордерней, 4 августа

МОСКВА — КЕНИГСБЕРГ

Проезжие — прохожих реже.

Еще храпит Москва деляг.

Тверскую жрет,

Тверскую режет

сорокасильный «Каделяк».

Обмахнуло

радиатор

горизонта веером.

— Eins!

zwei!

drei![4] —

Мотора гром.

В небо дверью —

аэродром.

Брик.

Механик.

Ньюбо́льд.

Пилот.

Вещи.

Всем по пять кило.

Влезли пятеро.

Земля попятилась.

Разбежались дорожки-

ящеры.

Ходынка

накрылась скатертцей.

Красноармейцы,

Ходынкой стоящие,

стоя ж —

назад катятся.

Небо —

не ты ль?..

Звезды —

не вы ль это?!

Мимо звезды́

(нельзя без виз)!

Навылет небу,

всему навылет,

пали́ —

земной

отлетающий низ!

Развернулось солнечное это.

И пошли

часы

необычайниться.

Города́,

светящиеся

в облачных просветах.

Птица

догоняет,

не догнала —

тянется…

Ямы воздуха.

С размаха ухаем.

Рядом молния.

Сощурился Ньюбо́льд.

Гром мотора.

В ухе

и над ухом.

Но не раздраженье.

Не боль.

Сердце,

чаще!

Мотору вторь.

Слились сладчайше

я

и мотор:

«Крылья Икар

в скалы низверг,

чтоб воздух-река

тек в Кенигсберг.

От чертежных дел

седел Леонардо,

чтоб я

летел,

куда мне надо.

Калечился Уточкин,

чтоб близко-близко,

от солнца на чуточку,

парить над Двинском.

Рекорд в рекорд

вбивал Горро́,

чтобы я

вот —

этой тучей-горой.

Коптел

над «Гномом»

Юнкерс и Дукс,

чтоб спорил

с громом

моторов стук».

Что же —

для того

конец крылам Ика́риным,

человечество

затем

трудом заводов никло,—

чтобы этакий

Владимир Маяковский,

барином,

Кенигсбергами

распархивался

на каникулы?!

Чтобы этакой

бесхвостой

и бескрылой курице

меж подушками

усесться куце?!

Чтоб кидать,

и не выглядывая из гондолы,

кожуру

колбасную —

на города и долы?!.

Нет!

Вылазьте из гондолы, плечи!

100 зрачков

глазейте в каждый глаз!

Завтрашнее,

послезавтрашнее человечество,

мой

неодолимый

стальнорукий класс,—

я

благодарю тебя

за то,

что ты

в полетах

и меня,

слабейшего,

вковал своим звеном.

Возлагаю

на тебя —

земля труда и пота —

горизонта

огненный венок.

Мы взлетели,

но еще — не слишком.

Если надо

к Марсам

дуги выгнуть —

сделай милость,

дай

отдать

мою жизнишку.

Хочешь,

вниз

с трех тысяч метров

прыгну?!

Berlin, 6/IX-23

СОЛИДАРНОСТЬ

Наша пушнина пришла на Лейпцигскую ярмарку в забастовку транспортников. Тт. Каминский и Кушнер обратились в стачечный комитет, и сам комитет пошел с ними разгружать вагоны советских товаров. Товарищи из ВЦСПС, отметьте этот акт международной рабочей солидарности!

В. М.

Ярмарка.

Вовсю!

Нелепица на нелепице.

Лейпциг гудит.

Суетится Лейпциг.

Но площадь вокзальную грохот не за́лил.

Вокзалы стоят.

Бастуют вокзалы.

Сегодня

сказали хозяевам грузчики:

«Ну что ж,

посидимте, сложивши ручки!»

Лишь изредка

тишь

будоражило эхо:

это

грузчики

бьют штрейкбрехеров.

Скрипят буржуи.

Ходят около:

— Товарищи эти разденут до́гола! —

Но случай

буржуям

веселие кинул:

Советы

в Лейпциг

прислали пушнину.

Смеясь,

тараканьими водят усами:

— Устроили стачечку —

лопайте сами!

Забудете к бунтам клонить и клониться,

когда заваляются ваши куницы! —

Вовсю балаганит,

гуляет Лейпциг.

И вдруг

буржуям

такие нелепицы

(от дива

шея

трубой водосточной);

выходит —

живьем! —

комитет стачечный.

Рукав завернули.

Ринулись в дело.

И…

чрево пакгауза

вмиг опустело.

Гуляет ярмарка.

Сыпет нелепицы.

Гуляет советским соболем Лейпциг

Страшны ли

рабочим

при этакой спайке

буржуевы

белые

своры и стайки?!

УЖЕ!

Уже голодище

берет в костяные путы.

Уже

и на сытых

наступают посты.

Уже

под вывесками

«Milch und Butter»[5]

выхващиваются хвосты.

Уже

на Kurfürstendamm’e

ночью

перешептываются выжиги:

«Слыхали?!

Засада у Рабиновича…

Отобрали

«шведки» и «рыжики».

Уже

воскресли

бывшие бурши.

Показывают

буржуйный норов.

Уже

разговаривают

языком пушек

Носке и Людендорф.

Уже

заборы

стали ломаться.

Рвет

бумажки

ветра дых.

Сжимая кулак,

у коммунистических прокламаций

толпы

голодных и худых.

Уже

валюта

стала Луна-парком —

не догонишь

и четырежды скор —

так

летит,

летит

германская марка

с долларных

американских гор.

Уже

чехардят

Штреземаны и Куны.

И сытый,

и тот, кто голодом глодан,

знают —

это

пришли кануны

нашего

семнадцатого года.

КИНОПОВЕТРИЕ

Европа.

Город.

Глаза домищами шарили.

В глаза —

разноцветные капли.

На столбах,

на версту,

на мильоны ладов:

!!!!! ЧАРЛИ

ЧАПЛИН!!!!!

Мятый человечишко

из Лос-Анжело́са

через океаны

раскатывает ролик.

И каждый,

у кого губы́ нашлося,

ржет до изнеможения,

ржет до колик.

Денди туфлястый (огурцами огу́рятся) —

к черту!

Дамища (груди — стог).

Ужин.

Курица.

В морду курицей.

Мотоцикл.

Толпа.

Сыщик.

Свисток.

В хвост.

В гриву.

В глаз.

В бровь.

Желе-подбородки трясутся игриво.

Кино

гогочет в мильон шиберо́в.

Молчи, Европа,

дура сквозная!

Мусьи,

заткните ваше орло́.

Не вы,

я уверен,—

не вы,

я знаю,—

над вами

смеется товарищ Шарло́.

Жирноживотые.

Лобоузкие.

Европейцы,

на чем у вас пудры пыльца?

Разве

эти

чаплинские усики —

не всё,

что у Европы

осталось от лица?

Шарло.

Спадают

штаны-гармошки.

Кок.

Котелочек около кло́ка.

В издевке

твои

комарьи ножки,

Европа фраков

и файфоклоков.

Кино

заливается щиплемой девкой.

Чарли

заехал

какой-то мисс.

Публика, тише!

Над вами издевка.

Европа —

оплюйся,

сядь,

уймись.

Чаплин — валяй,

марай соуса́ми.

Будет:

не соусом,

будет:

не в фильме.

Забитые встанут,

забитые сами

метлою

пройдут

мировыми милями.

А пока —

Мишка,

верти ручку.

Бой! Алло!

Всемирная сенсация.

Последняя штучка.

Шарло на крыльях.

Воздушный Шарло.

Комментарии

Германия. Впервые — газ. «Известия ВЦИК», М., 1923, 4 января.

Осенью 1922 года Маяковский совершил поездку в Германию. Стихотворение написано в результате этой поездки.

В предисловии «До» к сборнику «Вещи этого года» (Берлин, изд. «Накануне», 1924) Маяковский сделал следующее примечание:

«Аэроплан, летевший за нами с нашими вещами, был снижен мелкой неисправностью под каким-то городом.

Чемоданы были вскрыты и мои рукописи взяты какими-то крупными жандармами какого-то мелкого народа.

Поэтому вещи, восстанавливаемые памятью, будут слегка разниться от первоначальных вариантов».

Это не от Рапалло. — В апреле 1922 года, в дни работы Генуэзской конференции, в Рапалло (Италия) был подписан договор между Советской Россией и Германией.

Распустив демократические слюни, шел Керенский в орудийном гуле. — Речь идет о предпринятом в июне 1917 года правительством Керенского новом наступлении с целью затянуть войну между Германией и Россией, чего добивалась Антанта.

Из унтерденлиндских отелей ползут… Унтер-ден-Линден — улица в центре Берлина, на которой находятся богатые отели.

Красной песне из окон каждого Шульца откликайся… — Шульц — одно из наиболее распространенных в Германии имен; здесь имеется в виду рабочий, трудящийся.

В «Известиях» стихотворение было напечатано со следующими примечаниями Маяковского:

Стиннес — могущественный капиталист Германии.

Шибер — спекулянт.

Норден — рабочие кварталы Берлина.

Вильгельмов пролет — средний пролет Бранденбургских ворот. Через эти ворота ездил только Вильгельм и разрешалось один раз проехать новобрачным из церкви.

Париж (Разговорчики с Эйфелевой башней). Впервые — журн. «Красная нива», 1923, № 9.

Написано в связи с поездкой Маяковского в Париж осенью 1922 года.

Эйфелева башня — трехсотметровая металлическая башня, построенная инженером А. Г. Эйфелем для Всемирной выставки в Париже в 1889 году как эмблема технических достижений XIX века.

…таять от аполлинеровских вирш. — Аполлинер, Гийом (1880–1918) — французский поэт, испытавший значительное влияние символизма и сюрреализма, тяготел к реализму.

…пойдут Монмартрами на ночи продаваться. — Монмартр — один из районов Парижа с ночными увеселительными заведениями.

На цепь! Впервые — газ. «Известия ВЦИК», М., 1923, 16 января.

Январь готовят обернуть в июль — июль 14-го года. — В январе 1923 года французские войска оккупировали Рур, крупнейший промышленный район Западной Германии.

…чтоб Бонар-Лоу подарить Мосул, из турков пустят кровь и крови греков реки. — Бонар-Лоу, Эндрю (1858–1923) — лидер английских консерваторов, в 1922 году — премьер-министр. Мосул — иракский город, в его районе находятся крупнейшие месторождения нефти, за обладание которыми шла ожесточенная борьба между Германией, США, Англией и Турцией.

Товарищи! Разрешите мне поделиться впечатлениями о Париже и о Моне́. Впервые — газ. Известил ВЦИК», М., 1923, 17 января.

Моно́ — Московский отдел народного образования.

Чуть с Виндавского вышел… — Виндавский — старое название Рижского вокзала в Москве.

Эйдкунен — в те годы город на границе между Литвой и Германией.

Будто на границе в Себеже или в Зилу́пе… — Себеж и Зилу́п — пограничные города между СССР и буржуазной Латвией.

Пернатые. Впервые — журн. «Красная нива», М., 1923, № 3.

…в атаку, щетинясь штыками Фабера, идем… — Штыки Фабера — карандаши фирмы Фабер.

Линотип