Стихотворения (1926). Владимир Владимирович Маяковский

КРАСНОДАР

Северяне вам наврали

о свирепости февральей:

про метели,

про заносы,

про мороз розовоносый.

Солнце жжет Краснодар,

словно щек краснота.

Красота!

Вымыл все февраль

и вымел —

не февраль,

а прачка,

и гуляет

мостовыми

разная собачка.

Подпрыгивают фоксы —

показывают фокусы.

Кроме лапок,

вся, как вакса,

низко пузом стелется,

волочит

вразвалку

такса

длинненькое тельце.

Бегут,

трусят дворняжечки —

мохнатенькие ляжечки.

Лайка

лает,

взвивши нос,

на прохожих Ванечек;

пес такой

уже не пес,

это —

одуванчик.

Легаши,

сетера́,

мопсики, этцетера́.

Даже

если

пара луж,

в лужах

сотня солнц юли́тся.

Это ж

не собачья глушь,

а собачкина столица.

СТРОГО ВОСПРЕЩАЕТСЯ

Погода такая,

что маю впору.

Май —

ерунда.

Настоящее лето.

Радуешься всему:

носильщику,

контролеру

билетов.

Руку

само

подымает перо,

и сердце

вскипает

песенным даром.

В рай

готов

расписать перрон

Краснодара.

Тут бы

запеть

соловью-трелёру.

Настроение —

китайская чайница!

И вдруг

на стене:

— Задавать вопросы

контролеру

строго воспрещается! —

И сразу

сердце за удила́,

Соловьев

камнями с ветки.

А хочется спросить:

— Ну, как дела?

Как здоровьице?

Как детки? —

Прошел я,

глаза

к земле низя́,

только подхихикнул,

ища покровительства.

И хочется задать вопрос,

а нельзя —

еще обидятся:

правительство!

СЕРГЕЮ ЕСЕНИНУ

Вы ушли,

как говорится,

в мир иной.

Пустота…

Летите,

в звезды врезываясь.

Ни тебе аванса,

ни пивной.

Трезвость.

Нет, Есенин,

это

не насмешка,—

в горле

горе комом,

не смешок.

Вижу —

взрезанной рукой помешкав,

собственных

костей

качаете мешок.

— Прекратите!

Бросьте!

Вы в своем уме ли?

Дать,

чтоб щеки

заливал

смертельный мел?!

Вы ж

такое

загибать умели,

что другой

на свете

не умел.

Почему?

Зачем?

Недоуменье смяло.

Критики бормочут:

— Этому вина

то

да сё,

а главное,

что смычки мало,

в результате

много пива и вина.—

Дескать,

заменить бы вам

богему

классом,

класс влиял на вас,

и было б не до драк.

Ну, а класс-то

жажду

заливает квасом?

Класс — он тоже

выпить не дурак.

Дескать,

к вам приставить бы

кого из напосто́в —

стали б

содержанием

премного одарённей:

Вы бы

в день

писали

строк по сто́,

утомительно

и длинно,

как Доронин.

А по-моему,

осуществись

такая бредь,

на себя бы

раньше наложили руки.

Лучше уж

от водки умереть,

чем от скуки!

Не откроют

нам

причин потери

ни петля,

ни ножик перочинный.

Может,

окажись

чернила в «Англетере»,

вены

резать

не было б причины.

Подражатели обрадовались:

бис!

Над собою

чуть не взвод

расправу учинил.

Почему же

увеличивать

число самоубийств?

Лучше

увеличь

изготовление чернил!

Навсегда

теперь

язык

в зубах затворится.

Тяжело

и неуместно

разводить мистерии.

У народа,

у языкотворца,

умер

звонкий

забулдыга подмастерье.

И несут

стихов заупокойный лом,

с прошлых

с похорон

не переделавши почти.

В холм

тупые рифмы

загонять колом —

разве так

поэта

надо бы почтить?

Вам

и памятник еще не слит, —

где он,

бронзы звон

или гранита грань? —

а к решеткам памяти

уже

понанесли

посвящений

и воспоминаний дрянь.

Ваше имя

в платочки рассоплено,

ваше слово

слюнявит Собинов

и выводит

под березкой дохлой —

«Ни слова,

о дру-уг мой,

ни вздо-о-о-о-ха».

Эх,

поговорить бы и́наче

с этим самым

с Леонидом Лоэнгринычем!

Встать бы здесь

гремящим скандалистом:

— Не позволю

мямлить стих

и мять! —

Оглушить бы

их

трехпалым свистом

в бабушку

и в бога душу мать!

Чтобы разнеслась

бездарнейшая по́гань,

раздувая

темь

пиджачных парусов,

чтобы

врассыпную

разбежался Коган,

встреченных

увеча

пиками усов.

Дрянь

пока что

мало поредела.

Дела много —

только поспевать.

Надо

жизнь

сначала переделать,

переделав —

можно воспевать.

Это время —

трудновато для пера,

но скажите

вы,

калеки и калекши,

где,

когда,

какой великий выбирал

путь,

чтобы протоптанней

и легше?

Слово —

полководец

человечьей силы.

Марш!

Чтоб время

сзади

ядрами рвалось.

К старым дням

чтоб ветром

относило

только

путаницу волос.

Для веселия

планета наша

мало оборудована.

Надо

вырвать

радость

у грядущих дней.

В этой жизни

помереть

не трудно.

Сделать жизнь

значительно трудней.

МАРКСИЗМ — ОРУЖИЕ, ОГНЕСТРЕЛЬНЫЙ МЕТОД

ПРИМЕНЯЙ УМЕЮЧИ МЕТОД ЭТОТ!

Штыками

двух столетий стык

закрепляет

рабочая рать.

А некоторые

употребляют штык,

чтоб им

в зубах ковырять.

Все хорошо:

поэт поет,

критик

занимается критикой.

У стихотворца —

корытце свое,

у критика —

свое корытико.

Но есть

не имеющие ничего,

окромя

красивого почерка.

А лезут

в книгу,

хваля

и громя

из пушки

критического очерка.

А чтоб

имелось

научное лицо

у этого

вздора злопыха́нного —

всегда

на столе

покрытый пыльцой

неразрезанный том

Плеханова.

Зазубрит фразу

(ишь, ребятье!)

и ходит за ней,

как за няней.

Бытье —

а у этого — еда и питье

определяет сознание.

Перелистывая

авторов

на букву «эл»,

фамилию

Лермонтова

встретя,

критик выясняет,

что́ он ел

на первое

и что́ — на третье.

— Шампанское пил?

Выпивал, допустим.

Налет буржуазный густ.

А его

любовь

к маринованной капусте

доказывает

помещичий вкус.

В Лермонтове, например,

чтоб далеко не идти,

смысла

не больше,

чем огурцов в акации.

Целые

хоры

небесных светил,

и ни слова

об электрификации.

Но,

очищая ядро

от фразерских корок,

бобы —

от шелухи лиризма,

признаю,

что Лермонтов

близок и дорог

как первый

обличитель либерализма.

Массам ясно,

как ни хитри,

что, милюковски юля,

светила

у Лермонтова

ходят без ветрил,

а некоторые —

и без руля.

Но так ли

разрабатывать

важнейшую из тем?

Индивидуализмом пичкать?

Демоны в ад,

а духи —

в эдем?

А где, я вас спрашиваю, смычка?

Довольно

этих

божественных легенд!

Любою строчкой вырванной

Лермонтов

доказывает,

что он —

интеллигент,

к тому же

деклассированный!

То ли дело

наш Степа

— забыл,

к сожалению,

фамилию и отчество,—

у него

в стихах

Коминтерна топот…

Вот это —

настоящее творчество!

Степа —

кирпич

какого-то здания,

не ему

разговаривать вкось и вкривь.

Степа

творит,

не затемняя сознания,

без волокиты аллитераций

и рифм.

У Степы

незнание

точек и запятых

заменяет

инстинктивный

массовый разум,

потому что

батрачка —

мамаша их,

а папаша —

рабочий и крестьянин сразу.—

В результате

вещь

ясней помидора

обволакивается

туманом сизым,

и эти

горы

нехитрого вздора

некоторые

называют марксизмом.

Не говорят

о веревке

в журнале повешенного,

не изменить

шаблона прилежного.

Лежнев зарадуется —

«он про Вешнева».

Вешнев

— «он про Лежнева».

19/IV-26 г.

ПЕРВОМАЙСКОЕ ПОЗДРАВЛЕНИЕ!

Товарищ солнце, — не щерься и не я́щерься! — Вели облакам своротить с пути! — Сегодняшний праздник — праздник трудящихся, — и нечего саботажничать: взойди и свети!

Тысячи лозунгов, знаменами изо́ранных, — зовут к борьбе за счастье людей, — а кругом пока — толпа беспризорных. — Что несправедливей, злей и лютей?!

Смотри: над нами красные шелка — словами бессеребряными затканы, — а у скольких еще бока кошелька — оттопыриваются взятками?

Подняв надзнаменных звезд рогулины, — сегодня по праву стойте и ходите! — А мало ли буден у нас прогулено? — Мало простоено? Сколько хотите!

Наводненье видели? В стены домьи — бьется льдина, мокра и остра. — Вот точно так режим экономии — распирает у нас половодье растрат.

Товарищ солнце, скажем просто: — дыр и прорех у нас до черта. — Рядом с делами огромного роста — целая коллекция прорв и недочетов.

Солнце, и в будни лезь из-за леса, — жги и не пяться на попятный! — Выжжем, выжжем каленым железом — эти язвы и грязные пятна!

А что же о мае, поэтами опетом? — Разве п-е-р-в-о-г-о такими поздравлениями бодрят? — А по-моему: в о-п е р в ы х, подумаем об этом, — если есть свободные три дня подряд.

ЧЕТЫРЕХЭТАЖНАЯ ХАЛТУРА

В центре мира

стоит Гиз —

оправдывает штаты служебный раж.

Чтоб книгу

народ

зубами грыз.

наворачивается

миллионный тираж.

Лицо

тысячеглазого треста

блестит

электричеством ровным.

Вшивают

в Маркса

Аверченковы листы,

выписывают гонорары Цицеронам.

Готово.

А зав

упрется назавтра

в заглавие,

как в забор дышлом.

Воедино

сброшировано

12 авторов!

— Как же это, родимые, вышло?? —

Темь

подвалов

тиражом беля,

залегает знание —

и лишь

бегает

по книжным штабеля́м

жирная провинциалка —

мышь.

А читатели

сидят

в своей уездной яме,

иностранным упиваются,

мозги щадя.

В Африки

вослед за Бенуя́ми

улетают

на своих жилплощадях.

Званье

— «пролетарские» —

нося как эполеты,

без ошибок

с Пушкина

списав про вёсны,

выступают

пролетарские поэты,

развернув

рулоны строф повёрстных.

Чем вы — пролетарий,

уважаемый поэт?

Вы

с богемой слились

9 лет назад.

Ну, скажите,

уважаемый пролет,—

вы давно

динаму

видели в глаза?

— Извините

нас,

сермяжных,

за стишонок неудачненький.

Не хотите

под гармошку поплясать ли? —

Это,

в лапти нарядившись,

выступают дачники

под заглавьем

— крестьянские писатели.

О, сколько нуди такой городимо,

от которой

мухи падают замертво!

Чего только стоит

один Радимов

с греко-рязанским своим гекзаметром!

Разлунивши

лысины лачки́,

убежденно

взявши

ручку в ручки,

бороденок

теребя пучки,

честно

пишут про Октябрь

попутчики.

Раньше

маленьким казался и Лесков —

рядышком с Толстым

почти не виден.

Ну, скажите мне,

в какой же телескоп

в те недели

был бы виден Лидин?!

— На Руси

одно веселье —

пити…—

А к питью

подай краюху

и кусочек сыру.

И орут писатели

до хрипоты

о быте,

увлекаясь

бытом

госиздатовских кассиров.

Варят чепуху

под клубы

трубочного дыма —

всякую уху

сожрет

читатель-Фока.

А неписанная жизнь

проходит

мимо

улицею фыркающих о́кон.

А вокруг

скачут критики

в мыле и пене:

— Здорово пишут писатели, братцы!

— Гений-Казин,

Санников-гений…

Все замечательно!

Рады стараться! —

С молотка

литература пущена.

Где вы,

сеятели правды

или звезд сиятели?

Лишь в четыре этажа халтурщина:

Гиза,

критика,

читаки

и писателя.

Нынче

стала

зелень веток в редкость,

гол

литературы ствол.

Чтобы стать

поэту крепкой веткой —

выкрепите мастерство!

АНГЛИЙСКОМУ РАБОЧЕМУ

Вокзал оцепенел,

онемевает док.

Посты полиции,

заводчикам в угоду.

От каждой буквы

замиранья холодок,

как в первый день

семнадцатого года.

Радио

стальные шеи своротили.

Слушают.

Слушают,

что́ из-за Ламанша.

Сломят?

Сдадут?

Предадут?

Или

красным флагом нам замашут?

Слышу.

Слышу

грузовозов храп,

лязг оружия,

цоканье шпор.

Это в док

идут штрейкбрехера.

Море,

им в морду

выплесни шторм!

Слышу —

шлепает дворцовая челядь.

К Болдуину,

не вяжущему лык,

сэр Макдональд

пошел церетелить.

Молния,

прибей соглашательский язык!

Слышу —

плач промелькнул мелько́м.

Нечего есть.

И нечего хлебать.

Туман,

к забастовщикам

теки молоком!

Камни,

обратитесь в румяные хлеба!

Радио стало.

Забастовала высь.

Пусто,—

ни слова,—

тишь да гладь.

Земля,

не гони!

Земля, — остановись!

Дай удержаться,

дай устоять.

Чтоб выйти

вам

из соглашательской опеки,

чтоб вам

гореть,

а не мерцать —

вам наш привет

и наша копейка,

наши руки

и наши сердца.

Нам

чужды

политиков шарады, —

большевикам

не надо аллегорий.

Ваша радость —

наша радость,

боль —

это наша боль

и горе.

Мне бы

сейчас

да птичью должность.

Я бы в Лондон.

Целые пять,

пять миллионов

— простите за восторженность! —

взял бы,

обнял

и стал целовать.

РАЗГОВОР С ФИНИНСПЕКТОРОМ О ПОЭЗИИ

Гражданин фининспектор!

Простите за беспокойство.

Спасибо…

не тревожьтесь…

я постою…

У меня к вам

дело

деликатного свойства:

о месте

поэта

в рабочем строю.

В ряду

имеющих

лабазы и угодья

и я обложен

и должен караться.

Вы требуете

с меня

пятьсот в полугодие

и двадцать пять

за неподачу деклараций.

Труд мой

любому

труду

родствен.

Взгляните —

сколько я потерял,

какие

издержки

в моем производстве

и сколько тратится

на материал.

Вам,

конечно, известно

явление «рифмы».

Скажем,

строчка

окончилась словом

«отца»,

и тогда

через строчку,

слога повторив, мы

ставим

какое-нибудь:

л а м ц а д р и ц а-ца.

Говоря по-вашему,

рифма —

вексель.

Учесть через строчку! —

вот распоряжение.

И ищешь

мелочишку суффиксов и флексий

в пустующей кассе

склонений

и спряжений.

Начнешь это

слово

в строчку всовывать,

а оно не лезет —

нажал и сломал.

Гражданин фининспектор,

честное слово,

поэту

в копеечку влетают слова.

Говоря по-нашему,

рифма —

бочка.

Бочка с динамитом.

Строчка —

фитиль.

Строка додымит,

взрывается строчка,—

и город

на воздух

строфой летит.

Где найдешь,

на какой тариф,

рифмы,

чтоб враз убивали, нацелясь?

Может,

пяток

небывалых рифм

только и остался

что в Венецуэле.

И тянет

меня

в холода и в зной.

Бросаюсь,

опутан в авансы и в займы я.

Гражданин,

учтите билет проездной!

Поэзия

— вся! —

езда в незнаемое.

Поэзия —

та же добыча радия.

В грамм добыча,

в год труды.

Изводишь

единого слова ради

тысячи тонн

словесной руды.

Но как

испепеляюще

слов этих жжение

рядом

с тлением

слова-сырца.

Эти слова

приводят в движение

тысячи лет

миллионов сердца.

Конечно,

различны поэтов сорта.

У скольких поэтов

легкость руки!

Тянет,

как фокусник,

строчку изо рта

и у себя

и у других.

Что говорить

о лирических кастратах?!

Строчку

чужую

вставит — и рад.

Это

обычное

воровство и растрата

среди охвативших страну растрат.

Эти

сегодня

стихи и оды,

в аплодисментах

ревомые ревмя,

войдут

в историю

как накладные расходы

на сделанное

нами —

двумя или тремя.

Пуд,

как говорится,

соли столовой

съешь

и сотней папирос клуби,

чтобы

добыть

драгоценное слово

из артезианских

людских глубин.

И сразу

ниже

налога рост.

Скиньте

с обложенья

нуля колесо!

Рубль девяносто

сотня папирос,

рубль шестьдесят

столовая соль.

В вашей анкете

вопросов масса:

— Были выезды?

Или выездов нет? —

А что,

если я

десяток пегасов

загнал

за последние

15 лет?!

У вас —

в мое положенье войдите —

про слуг

и имущество

с этого угла.

А что,

если я

народа водитель

и одновременно —

народный слуга?

Класс

гласит

из слова из нашего,

а мы,

пролетарии,

двигатели пера.

Машину

души

с годами изнашиваешь.

Говорят:

— в архив,

исписался,

пора! —

Все меньше любится,

все меньше дерзается,

и лоб мой

время

с разбега крушит.

Приходит

страшнейшая из амортизаций —

амортизация

сердца и души.

И когда

это солнце

разжиревшим боровом

взойдет

над грядущим

без нищих и калек,—

я

уже

сгнию,

умерший под забором,

рядом

с десятком

моих коллег.

Подведите

мой

посмертный баланс!

Я утверждаю

и — знаю — не налгу:

на фоне

сегодняшних

дельцов и пролаз

я буду

— один! —

в непролазном долгу.

Долг наш —

реветь

медногорлой сиреной

в тумане мещанья,

у бурь в кипеньи.

Поэт

всегда

должник вселенной,

платящий

на го́ре

проценты

и пени.

Я

в долгу

перед Бродвейской лампионией,

перед вами,

багдадские небеса,

перед Красной Армией,

перед вишнями Японии —

перед всем,

про что

не успел написать.

А зачем

вообще

эта шапка Сене?

Чтобы — целься рифмой

и ритмом ярись?

Слово поэта —

ваше воскресенье,

ваше бессмертие,

гражданин канцелярист.

Через столетья

в бумажной раме

возьми строку

и время верни!

И встанет

день этот

с фининспекторами,

с блеском чудес

и с вонью чернил.

Сегодняшних дней убежденный житель,

выправьте

в энкапеэс

на бессмертье билет

и, высчитав

действие стихов,

разложите

заработок мой

на триста лет.

Но сила поэта

не только в этом,

что, вас

вспоминая,

в грядущем икнут.

Нет!

И сегодня

рифма поэта —

ласка

и лозунг,

и штык,

и кнут.

Гражданин фининспектор,

я выплачу пять,

все

нули

у цифры скрестя!

Я

по праву

требую пядь

в ряду

беднейших

рабочих и крестьян.

А если

вам кажется,

что всего делов —

это пользоваться

чужими словесами,

то вот вам,

товарищи,

мое стило,

и можете

писать

сами!

МОСКОВСКИЙ КИТАЙ

Чжан Цзо-лин

да У Пей-фу

да Суй да Фуй —

разбирайся,

от усилий в мыле!

Натощак

попробуй

расшифруй

путаницу

раскитаенных фамилий!

_____

Эта жизнь

отплыла сновиденьем,

здесь же —

только звезды

поутру утрут —

дым

уже

встает над заведением:

«Китайский труд».

Китаец не рыбка,

не воробей на воротах,

надо

«шибака»

ему работать.

Что несет их

к синькам

и крахмалам,

за 6 тысяч верст

сюда

кидает?

Там

земля плохая?

Рису, что ли, мало?

Или

грязи мало

для мытья

в Китае?

Длинен всегда

день труда.

Утюг сюда,

утюг туда.

Тихо здесь,

коты

лежат и жмурятся.

И любой

рабочий

защищен.

А на родине

мукденцы

да маньчжурцы…

Снимут голову —

не отрастишь еще.

Тяжело везде,

да не надо домой,

лучше весь день

гладь

да мой!

У людей

единственная

фраза на губах,

все одно и то же,

явь ли,

или сон:

— В пятницу

к двенадцати

пять рубах! —

— В среду

к обеду

семь кальсон! —

Не лучший труд —

бумажные розы.

Мальчишки орут:

— У-у-у!

Китаёзы! —

Повернется,

взглядом подарив,

от которого

зажглось

лицо осеннее…

Я

хотя

совсем не мандарин,

а шарахаюсь

от их косения.

Знаю,

что — когда

в Китай

придут

октябрьские повторы

и сшибется

класс о класс —

он покажет им,

народ,

который

косоглаз.

ПЕРЕДОВАЯ ПЕРЕДОВОГО

Довольно

сонной,

расслабленной праздности!

Довольно

козырянья

в тысячи рук!

Республика искусства

в смертельной опасности —

в опасности краска,

слово,

звук.

Громы

зажаты

у слова в кулаке,—

а слово

зовется

только с тем,

чтоб кланялось

событью

слово-лакей,

чтоб слово плелось

у статей в хвосте.

Брось дрожать

за шкуры скряжьи!

Вперед забегайте,

не боясь суда!

Зовите рукой

с грядущих кряжей:

«Пролетарий,

сюда!»

Полезли

одиночки

из миллионной давки —

такого, мол,

другого

не увидишь в жисть.

Каждый

рад

подставить бородавки

под увековечливую

ахровскую кисть.

Вновь

своя рубаха

ближе к телу?

А в нашей работе

то и ново,

что в громаде,

класс которую сделал,

не важно

сделанное

Петровым и Ивановым.

Разнообразны

души наши.

Для боя — гром,

для кровати —

шепот.

А у нас

для любви и для боя —

марши.

Извольте

под марш

к любимой шлепать!

Почему

теперь

про чужое поем,

изъясняемся

ариями

Альфреда и Травиаты?

И любви

придумаем

слово свое,

из сердца сделанное,

а не из ваты.

В годы голода,

стужи-злюки

разве

филармонии играли окрест?

Нет,

свои,

баррикадные звуки

нашел

гудков

медногорлый оркестр.

Старью

революцией

поставлена точка.

Живите под охраной

музейных оград.

Но мы

не предадим

кустарям-одиночкам

ни лозунг,

ни сирену,

ни киноаппарат.

Наша

в коммуну

не иссякнет вера.

Во имя коммуны

жмись и мнись.

Каждое

сегодняшнее дело

меряй,

как шаг

в электрический,

в машинный коммунизм.

Довольно домашней,

кустарной праздности!

Довольно

изделий ловких рук!

Федерация муз

в смертельной опасности —

в опасности слово,

краска

и звук.

ВЗЯТОЧНИКИ

Дверь. На двери —

«Нельзя без доклада».

Под Марксом,

в кресло вкресленный,

с высоким окладом,

высок и гладок,

сидит

облеченный ответственный.

На нем

контрабандный подарок — жилет,

в кармане —

ручка на страже,

в другом

уголочком торчит билет

с длиннющим

подчищенным стажем.

Весь день