носятся;
раскручивая язык
витиеватой лентой,
шепчет
какой-то
охаживаемой Вере:
— Я за положительность
и против инцидентов,
которые
вредят
служебной карьере.—
Неделя покоя,
но больше
не прожить
без мата и синяка.
Неделя —
задрались,
едва в пивнушке по́были…
Вот оно —
семейное
«перпетуум
мобиле».
И вновь
и суд, и треск
на много часов
и недель,
и нет решимости
семейственную канитель.
Я
напыщенным словам
и, не растекаясь одами
к 8 марта,
я хочу,
чтоб кончилась
такая помесь драк,
пьянства,
лжи,
романтики
и мата.
Стекались
в рассвете
ра́ненько-ра́ненько,
толпились по десять,
сходились по сто́.
Зрачками глаз
и зрачками браунингов
глядели
из-за разведенных мостов.
И вот
берем
кто нож,
кто камень,
дыша,
крича,
бежа.
Пугаем
дома́,
ощетинясь штыками,
железным обличьем ежа.
И каждое слово
и каждую фразу,
таимую молча
и шепотом,
выпаливаем
в упор,
оптом.
— Куда
нашу кровь
и пот наш деваете?
Теперь усмирите!
Чёрта!
За войны,
за голод,
за грязь издевательств —
мы
требуем отчета! —
И бросили
царскому городу
плевки
и удары
в морду.
И с неба
будто
окурок на́ пол —
ободранный орел
подбитый пал,
и по его когтям,
по перьям
и по лапам
идет
единого сменившая
Толпа плывет
и вновь
садится на́ мель,
и вновь плывет,
меж камня вырыв.
«Вихри враждебные веют над нами…»
«Отречемся от старого мира…»
Знамена несут,
несут
и несут.
В руках,
в сердцах
и в петлицах — а́ло.
Но город — вперед,
но город —
не сыт,
но городу
и этого мало.
Потом
постепенно
пришла степенность…
Порозовел
постепенно
И влез
на трон
под титулом:
«Мы —
Керенский».
Но мы
ответили,
гневом дыша:
— Обратно
не завертится шар.
Слова
переделаем в дело! —
И мы
дошли,
в Октябре заверша
то,
что февраль не доделал.
Царя вспоминаю —
и меркнут слова.
Дух займет,
и если просто «главный».
А царь —
не просто
всему глава,
а даже —
двуглавный.
Он сидел
в коронном ореоле,
царь людей и птиц…
— вот это чин! —
и как полагается
в орлиной роли,
клюв и коготь
на живье точил.
Точит
да косит глаза грозны́!
жизни и казны.
И свистели
в каждом
онемевшем месте
плетищи
царевых манифестин.
«Мы! мы! мы!
Николай вторы́й!
России-тюрьмы
и прочей тартарары,
князь финляндский,
принц эстляндский
и барон курляндский,
издевающийся
и днем и ночью
над Россией
крестьянской и рабочей…
и прочее,
и прочее,
и прочее…»
Десять лет
прошли —
и нет.
о прошлом
временем гра́бится…
Головкой русея,
— вижу —
детям
показывает шкрабица
комнаты
ревмузея.
— Смотрите,
учащие
чистописание и черчение,
вот эта бумажка —
царское отречение.
Я, мол,
с моим народом —
квиты.
Получите мандат
без всякой волокиты.
Как приличествует
его величеству,
подписал,
и помер.
И пошел
по небесной
скатерти-дорожке,
оставив
бабушкам
ножки да рожки.
— А этот…
не разберешься —
с балдахинчиками со всех сторон?
— Это, дети,
называлось «престол
отечества»
или —
«трон».
«Плохая мебель!» —
как говорил Бебель.
— А что это за вожжи,
и рваты и просты́? —
Сияют дети
с восторга и мления.
— А это, дети,
называлось
«бразды
правления».
Корона —
бриллиантов пуд —
устанешь носивши.—
И морщатся дети:
— Нехорошо!
Кепка и мягше
и много красивше.
Тетя,
а это что за ворона?
под номером пятым.
Поломан клюв,
острижены когти.
Как видите,
обе шеи помяты…
Тише, дети,
руками не трогайте! —
И смотрят
с удивлением
Маньки да Ванятки
на истрепанные
царские манатки.
ПЕРВЫЕ КОММУНАРЫ
Немногие помнят
про дни про те,
как звались,
как дрались они,
но память
об этом
красном дне
рабочее сердце хранит.
Когда
капитал еще молод был
и были
трубы пониже,
они
развевали знамя борьбы
в своем
французском Париже.
Надеждой
в сердцах бедняков
засновав,
богатых
тревогой выев,
живого социализма
слова
над миром
зажглись впервые.
Весь мир буржуев
в аплодисмент
сливал
ладонное сальце,
когда пошли
по дорожной тесьме
жандармы буржуев —
версальцы.
Не рылись
они
у закона в графе,
не спорили,
воду толча.
Коммуну
поставил к стене Галифе,
ихний Колчак.
Совсем ли умолкли их голоса,
навек удалось ли прикончить? —
дамы
в глаза
совали
зонтика кончик.
Коммуну
сжевал в аппетите
и губы
знаменами вытер.
Лишь лозунг
остался нам:
«Победите!
Победите —
или умрите!»
Версальцы,
Париж
оплевав свинцом,
ушли
под шпорный бряк,
и вновь засияло
буржуя лицо
до нашего Октября.
и умней
и людней.
Не сбить нас
ни словом,
ни плетью.
Они
продержались
горсточку дней
мы
будем
держаться столетья.
Шелками
их имена лепеча
над шествием
красных масс,
гордость свою
и печаль
приносим
девятый раз.
сыплет
вопросы колючие,
старается озадачить
в записочном рвении.
— Товарищ Маяковский,
прочтите
лучшее
ваше
Какому
стиху
Думаю,
упершись в стол.
это им прочесть,
а может,
прочесть то?
Пока
перетряхиваю
стихотворную старь
и нем
ждет
зал,
газеты
«Северный рабочий»
тихо
мне
сказал…
И гаркнул я,
сбившись
с поэтического тона,
громче
иерихонских хайл:
— Товарищи!
Рабочими
и войсками Кантона
взят
Шанхай! —
Как будто
в ладонях мнут,
оваций сила
росла и росла.
Пять,
пятнадцать минут
рукоплескал Ярославль.
Казалось,
вёрсты крыла,
в ответ
на все
чемберленьи ноты
катилась в Китай,—
и стальные рыла
отворачивали
от Шанхая
дредноуты.
Не приравняю
всю
поэтическую слякоть,
любую
из лучших поэтических слав,
не приравняю
к простому
к газетному факту,
если
так
ему
рукоплещет Ярославль.
О, есть ли
большей силищи,
чем солидарность,
прессующая
Рукоплещи, ярославец,
маслобой и текстильщик,
незнаемым
и родным
китайским кули!
НЕ ВСЕ ТО ЗОЛОТО, ЧТО ХОЗРАСЧЕТ
требует
любовные стихозы.
Стихи о революции?
На кой они черт!
Их смотрит
какой-то
испанец «Хо́зе» —
Дон Хоз-Расчет.
Мал почет,
и бюджет наш тесен.
Да еще
в довершенье —
промежду нас —
нет
ни одной
хорошенькой поэтессы,
чтоб привлекала
Поэта
теснят
опереточные дивы,
теснит
киношный
размалеванный лист.
— Мы, мол, массой,
мы коллективом.
А вы кто?
Город требует
зрелищ и мяса.
Что вы там творите
в муках родо́в?
Вы
непонятны
широким массам
и их представителям
из первых рядов.
Люди заработали —
дайте, чтоб потратили.
на нас
напирает густ.
Бросьте ваши штучки,
товарищи
изобретатели
каких-то
новых,
грядущих искусств.—
Щеголяет Толстой,
в истории ряженый,
лезет,
напирает
со своей императрицей.
— Тьфу на вас!
Вот я
так тиражный.
Любое издание
тысяч тридцать.—
Певице,
балерине
Чуть ли
не над ЦИКом
ножкой машет.
— Дескать,
уберите
левое барахло,
разные
ваши
левые марши.—
Большое-де искусство
во все артерии
влазит,
любые классы покоря.
Довольно!
В совмещанском партере
Леф
не раскидает свои якоря.
Время! —
Судья единственный ты мне.
Пусть
«сегодня»
подымает
непризнающий вой
Я
заявляю ему
от имени
твоего и моего:
— Я чту
наполняющее кассы.
Но стих,
раструбливающий
октябрьский гул,
но стих,
бьющий
оружием класса,—
мы не продадим
ни за какую деньгу.
РИФМОВАННЫЕ ЛОЗУНГИ
Возможен ли
в безграмотной стране?
— Нет!
Построим ли мы
республику труда?
— Да.
не зря
была начата́,
чтоб не обрушились
коммуны леса —
надо,
читал,
надо,
писал.
На сделанное
не смотри
довольно, умиленно:
темен и сер.
15,
15 миллионов
безграмотных
в РСФСР.
Это
не полный счет
еще:
льются
ежегодно
со всех концов
сотни тысяч
безграмотных
юнцов.
Но как
за грамотность
ни борись и ни ратуй,
мало кто
этому ратованию
рад.
Сунься
с ликвидацией неграмотности
к бюрократу!
подымет глаза
от бумажных копаний
и скажет внятно:
— Катись колбасой!
Теперь
на очереди
другие кампании:
хулиганщина
с беспризорностью босой.
сама
ты
за дело ликвидации
безграмотности
и темноты.
Готов ли
ты
для этого труда?
— Да!
Будут ли
безграмотные
в нашей стране?
— Нет!
МАЛЕНЬКАЯ ЦЕНА С ПУШИСТЫМ ХВОСТОМ
Сидит милка
на крыльце,
тихо
ждет
сниженья цен
да в грустях
в окно коси́тся
на узор
рублевых ситцев.
А у кооператива
на диво.
У него
составляет
списки цен.
Крысы канцелярские
перышками ляскают,
и, зубами клацая,
пишет
калькуляция.
Вперили
очков тарелки
в сонмы цифр,
больших
и мелких.
Расставляют
цифры в ряд,
строки
цифрами пещрят.
Две копейки нам,
а им
мы
нулечек округлим.
Вольной мысли
нет уздечки!
Мало ль что —
пожары,
На усушки
и утечки
набавляем
восемь гривен.
Дети рады,
папа рад —
окупился аппарат.
Чтоб в подробность не вдаваться,
до рубля
накинем двадцать.
Но —
не дорожимся так;
с суммы
скинули пятак.
Так как
мы
и множить можем,
сумму
вчетверо помножим.
Дальше —
дело ясненькое:
набавляем
красненькую.
Потрудившись
год,
как вол,
объявил,
умен и зорок:
получается два сорок.
— Где ж два сорок? —
спросишь вра́ля.
Ткнет
рукою
в дробь: смотри!
— Пиво брали?
— Нет, не брали.
— Ах, не брали?!
Значит — три.—
Цены ситцев,
цены ниток
в центрах
плавают, как рыбы.
Черт их знает,
что в убыток!
Черт их знает,
что им в прибыль!
копеечного ростика
из центров
прибывает к нам
с большим
пушистым хвостиком.
А в деревне
на крыльце
милка
ждет
сниженья цен.
Забрать бы
калькуляции
да дальше
прогуляться им!
ГЕВЛОК ВИЛЬСОН
Известный предатель, «вождь» английского союза моряков, — Гевлок Вильсон опубликовал книгу «Мое бурное жизненное путешествие», в которой описывает свои подвиги. Г. Вильсон представляет собой профсоюзного «вождя» американского типа, буквально продающегося капиталистам за деньги.
Тактика буржуя
проста и верна:
лидера
из союза выдернут,
«на тебе руку,
и в руку на»,
и шепчут
приказы лидеру.
От ихних щедрот
(Тысячу фунтов!
Другим не пара!)
урвал
Вильсон Гевлок,
союза матросов и кочегаров.
И гордость класса
в бумажник забросив,
за сто червонцев,
в месяц из месяца,
речами
смиряет
своих матросов,
а против советских
лает и бесится.
Хозяйский приказ
намотан на ус.
Продав
и руки,
и мысли,
и перья,
Вильсон
организовывает Союз
промышленного мира
в Британской империи.
О чем
заботится
хозяина
с рабочими миря?
Может договориться раб ли
с теми,
кем
забит и ограблен?
Промышленный мир? —
Не новость.
И мы
приветствуем
тишину и покой.
Мы
дрались годами,
и мы —
за мир.
За мир —
но за какой?
После военных
и революционных бурь
нужен
такой мир нам,
в своем гробу
лежала
уютно и смирно.
Таких
деньков примиренных
надо,
чтоб детям
матросов и водников
буржуя
последнего
из зоологического сада
показывали
в двух намордниках.
работы
на жирные чресла —
о мире
голодном
исчезла
супруга его,
Чтобы вздымаемые
против нас
горы
грязи и злобы
оборотил
на собственных
твердолобых.
где хочешь
бросай якоря.
Станет
товарищем близким,
единую
трубку мира
куря,
с английским.
Матросы
поймут
слова мои,
но вокруг их союза
обвился
концом золотым
говорящей змеи
Гевлок Ви́льсон.
Что делать? — спро́сите.
Вильсона сбросьте!
Веселое?
О Китае?
Мысль не дурна.
стихи
ежедневно катая,
и в сатирический журнал
писнёт
стишок
и относительно Китая?
Я —
читательских воль.
Просишь?
Изволь!
О дивной поэме
думаю
я —
не строки,
а роты,
и чтоб
в интервентов
штыков острия
воткнулись
острей
любой остро́ты.
Хочу
раскатов
пушечного смеха,
над ними
красного знамени клок.
Чтоб на́бок
от этого смеха съехал
короны Георга
Хочу,
чтоб искрилась
пуль болтовня,—
англичанам ясен,—
чтоб, болтовне
пулеметной
вняв,
эскадры
интервентов
ушли восвояси.
и относительно сатиры —
веселье и гам —
буржуазии
сделать тиром
и по нем
лучшим стрелкам.
ублажаются
и граммофоном сторотым,
спускают
в танцах
пуза груз.
Пусть их
в гавань
бегут фокстротом
под музыку
собственных
урчащих пуз.
Ракетами
радуют глаз.
Я им
пожелаю
фейерверк с изнанки,
чтоб в Англии
им
революция зажглась
ярче
и светлей,
чем горящий На́нкин.
Любят
покамест курят,
рассловесить
узоры
безделья канвой.
Я хочу,
чтоб их
развлекал, балагуря,
выводящий
из Шанхая
Бездельники,
любители
веселого анекдота —
пусть им
расскажут,
как от пуль
при луне
без штанов
улепетывал кто-то,—
дядя Сам
или сам Джон Буль.
И если б
умер,
задал
из Китая
дёру —
это было б
высшее
веселие и юмор
и китайцам,
и подписчикам,
и самому «Бузотеру».
«ЛЕНИН С НАМИ!»
Бывают события:
случатся раз,
из сердца
высекут фразу.
И годы
не выдумать
лучших фраз,
чем сказанная —
и в Питер
на башне
броневика.
С тех пор
слова
и восторг мой
не ест
ни день,
ни год,
ни века.
Все так же
вскипают
от этой даты
души
фабрик и хат.
И я
привожу вам
просто цитаты
из сердца
и из стиха.
Февральское пламя
померкло быстро,
в речах
утопили
радость февральскую.
министров капиталистов
уже
на буржуев
смотрят с ласкою.
Купался
Керенский
в своей победе,
задав
революции
адвокатский тон.
Но вот
пошло по заводу:
— Едет!
Едет!
— Кто едет?
— Он!
«И в город,
уже
заплывающий салом,
вдруг оттуда,
из-за Невы,
с Финляндского вокзала
по Выборгской
загрохотал броневик».
Была
простая
машина эта,
как многие,
шла над Невою.
Прошла,
а нынче
по целому свету
дыханье ее
броневое.
«И снова
валы
революции
поднял в пене.
Литейный
залили
блузы и кепки.
— Ленин с нами!
Да здравствует Ленин!»
И с этих дней
и во всем
имя Ленина
с нами.
Мы
будем нести,
несли
и несем —
его,
Ильичево, знамя.
«— Товарищи! —
и над головою
первых сотен
вперед
ведущую
руку выставил.
— Сбросим
эсдечества
обветшавшие лохмотья!
соглашателей и капиталистов!»
впервые спрошенный,
еще нестройно
отвечал:
— Готов! —
А сегодня
распластан, сброшенный,
и нашей власти —
десять годов.
«— Мы —
воли низа,
рабочего низа
всего света.
Да здравствует
строящая коммунизм!
Да здравствует
за власть Советов!»
Слова эти
слушали
пушки мордастые,
и щерился
штыками блестя.
А нынче
Советы и партия
здравствуют
в союзе
с сотней миллионов крестьян.
перед толпой обалделой,
здесь же,
перед тобою,
близ —
встало,
как простое
делаемое дело,
недосягаемое слово
— «социализм».
А нынче
в упряжку
взяты частники.
Коопов
стосортных
сети вьем,
показываем
ежедневно
в новом участке
живьем.
«Здесь же,
из-за заводов гудящих,
сияя горизонтом
встала
завтрашняя
коммуна трудящихся —
без буржуев,
без пролетариев,
без рабов и господ».
Коммуна —
еще
не дело дней,
и мы
еще
в окружении врагов,
но мы
прошли
по дороге к ней
самых трудных шагов.
ЛЕНА
Встаньте, товарищи,
прошу подняться.
От слез
удержите глаза.
о павших
лет назад.
Хуже каторжных,
бесправней пленных,
в морозе,
зубастей волков
и люте́й,—
жили
у жил
драгоценной Лены
тысячи
рабочих людей.
Роя
золото
на пятерки и короны,
тощал
голодухой и дырами.
А в Питере
сидели бароны,
паи
запивая
во славу фирмы.
Годы
на тухлой конине
сгустили
простую:
«Поголодали,
а ныне
больше нельзя —
бастую».
хотела
копачей
несчетное число?
Капусты,
получше мяса
и работы
8 часов.
Затягивая
месяца на́ три,
что было сил
уговаривал,
а губернатора
войска
просил.
Скрипенье сапог
и скрипение льда.
Это
жандарма Трещенко
и солдат
шлет
губернатор Бантыш.
А дальше?
рабочие шли
о взятых в стачке.
И ротмистр Трещенко
визгнул
«пли!»
и ткнул
в перчатке пальчик.
За пальцем
этим
рванулась стрельба —
после первого залпа.
И снова
в мишень
рабочего лба
жандармская
метится
лапа.
За кофием
пишет
«250 ранено,
270 убито».
о стрельбе опричины
пошла
по фабричным.
Делом
растет
Становится
Дрожит
коронованный болван
и пайщики
из Лензоты.
И горе
ревя
по заводам брело:
— Бросьте
покорности
горы
нести! —
сломленный
был перелом,
к борьбе перелом
от покорности.
О Лене память
ни дни,
ни года
в сердцах
не сотрут никогда.
Шаг
вбивая
в толщу
уличных плит,
помни,
что флаг
над головой
и ленскою кровью
облит.
МОЩЬ БРИТАНИИ
Британская мощь
целиком на морях,—
цари
в многоводном лоне.
Мечта их —
одна:
весь мир покоря,
бросать
с броненосцев своих
якоря
в моря
кругосветных колоний.
Они
ведут
за войной войну,
не бросят
за прибылью гнаться.
Орут:
— Вперед, матросы!
А ну,
за честь
и свободу нации! —
Вздымаются бури,
моря́ беля,
постоянно на вахте.
Буржуи
горстями
берут прибыля
на всем —
на грузах,
на фрахте.
Взрываются
мины,
смертями смердя,
но жир у богатых
отрос;
страховку
берут
на матросских смертях,
и думает
мрачно
Пока
за моря
перевозит груз,
он думает,
что на берегу
все те,
кто ведет
матросский союз,
копейку
его
берегут.
А на берегу
союзный глава,
Гевлок Вильсо́н,
хозяевам
продал
дела и слова
и с жиру
толстеет, как слон.
Хозяева рады —
следит
за матросами
круто.
И ловит
Вильсон
солидный чек
на сотню
английских фунтов.
Вильсон
к хозяевам впущен в палаты
и в спорах
По ихней
просьбе
с матросской зарплаты
спускает
последние шиллинги.
А если
в его махинации
запустит
он
жмет плечами:
терпит убытки.—
С себя ж
и рубля не желает соскресть,
с тарифной
иудиной сетки:
вождю, мол,
и, сами знаете,
детки.
Матрос, отправляясь
в далекий рейс,
к земле
оборачивай уши,
глаза
нацеливай
с мачт и рей
на то,
что творится на суше!
Пардон, Чемберлен,
что в ваши дела
суемся
поэмой этой!
Но мой Пегас,
порвав удила,
матросам
вашим
советует:
— В обратную сторону
руль завертя,
вернитесь
к союзным сонмам
и дальше
плывите,
послав к чертям
продавшего вас
Вильсона! —
За борт союза
в мгновение в одно!
Исчезнет —
и не был как будто:
его
моментально
потянет на дно
иудиных фунтов.
ТОВАРИЩУ МАШИНИСТКЕ
К пишущему
массу исков
предъявляет
— Ну, скажите,
как не злиться?..
Мы,
в ком кротость щенья,
мы
для юмора —
козлицы
отпущенья.
Как о барышне,
о дуре —
пишут,
нас карикатуря.
Ни кухарка-де,
ни прачка —
ей
ни мыть,
ни лап не пачкать.
Машинисткам-де
лафа ведь —
пианисткой
да скрипачкой
музицируй
на алфавите.
Жизнь —
Изящно,
тонно
стукай
в буквы «Ремингтона».
А она,
лахудрица,
только знает —
пудрится
да сует
завитый локон
под начальственное око.
«Ремингтон»
и не машина,
если
меньше он аршина?
Как тупит он,
как он сушит —
пишущих
машинок
зал!
Как завод,
грохочет в уши.
ртутью
ест глаза.
Где тут
взяться барышням!
не пара ж нам.
Нас
взяла
сатира в плети.
Что —
боитесь темы громше?
Написали бы
куплетик
о какой-нибудь наркомше! —
_____
Да, товарищ,—
я
виновен.
Описать вас
Крыльями
копирок
машет.
Наклонилась
низко-низко.
Переписывает
наши
рукописи
Пишем мы,
что день был золот,
у ночей
звезда во лбу.
Им же
кожу лишь мозолят
тысячи
красивых букв.
За спиною
часто-часто
появляется начальство.
«Мне писать, мол,
страшно надо.
Попрошу-с
с машинкой
на дом…»
Знаем женщин.
Трудно им вот.
Быт рабынь
или котят.
Не накрасишься —
не примут,
а накрасься —
сократят.
Не разделишь
с ним
уютца —
скажет
после краха шашен:
— Ишь,
к трудящимся суются
там…
какие-то…
пишмаши…—
За трудом
шестичасовым
что им в радость,
сонным совам?
Аж город,
в гла́за в оба,
сам
работой буквится,—
и цифры
по автобусам
торчат,
как клавиш пуговицы.
Даже если
и комета
пролетит
над крышей тою —
кажется
комета эта
только
точкой с запятою.
Жить на свете
не века,
и
к старости
передвигает
дней исписанных регистры.
Без машин
поэтам
туго.
Жизнь поэта
однорука.
Пишет перышком,
не хитр.
плюнь на ругань,—
как работнице
и другу
на
тебе
мои стихи!
В газетах
пишут
какие-то дяди,
что
