молодого подхалимы».
делает доклад —
выкладывает канцелярской премудрости
клад.
ко рту
поднесет рукой
и опять
докладывает час-другой.
И вдруг
— Время
докладчику
ограничить надо! —
ты,
сотрясая здание,
требуй:
— Слово
к порядку заседания!
Доклад —
Требую
без ограничения времени! —
И будь уверен —
за слова за эти
начальство запомнит тебя
и заметит.
Узнав,
что у начальства
сочинения есть,
спеши
печатный отчетишко прочесть.
При встрече
с начальством,
закатывая глазки,
скажи ему
голосом,
полным ласки:
— Прочел отчет.
Не отчет, а роман!
У вас
стихи бы
вышли задарма!
Скажите,
не вы ли
автор «Антидюринга»?
написан
очень недурненько.—
Уверен будь —
за оценки за эти
оценит тебя
и заметит.
Увидишь:
едет пьяненький
в казенной машине
и в дамской компанийке.
Пиши
в стенгазету,
возмущенный насквозь:
Такую экономию —
высмейте смешком!
На что это похоже?!
со службы
и на службу,
таскаясь пешком,
начканц
волочит свои портфели».
И ты
преуспеешь на жизненной сцене —
заметит тебя
и оценит.
А если
не хотите
быть подхалимой,
сами
не зажимайте рот:
увидев
не проходите мимо
и поступайте
не по стиху,
а наоборот.
КРЫМ
Хожу,
гляжу в окно ли я —
цветы
да небо синее,
то в нос тебе
то в глаз тебе
На молоко
сменил
чаи́
в сияньи
лунных чар.
И днем
и ночью
на Чаир
бежит, рыча.
Под страшной
стражей
волн-борцов
глубины вод гноят
повыброшенных
из дворцов
тритонов и наяд.
А во дворцах
другая жизнь:
насытясь
водной блажью,
иди, рабочий,
и ложись
в кровать
великокняжью.
Пылают горы-горны,
и море синеблузится.
Людей
в огромной
крымской кузнице.
в штаты врос
покрепше репки.
Сидит
бессменно
у стула в оправе,
придерживаясь
на службе
следующих правил.
Подходит к телефону —
достоинство складкой.
— Кто спрашивает?
— Товарищ тот!
И сразу
рот
в улыбке сладкой —
как будто
у него
не рот, а торт.
Когда
рассказывает анекдот,
от которого
покраснел бы и дуб,—
Иванов смеется,
смеется, как никто,
от флюса
ноет зуб.
Спросишь мнение —
придет в смятеньице,
деликатно
отложит
до дня
до следующего,
а к следующему
узнаете
мненьице —
уважаемого
товарища заведующего.
одно
смахнут, как пыльцу…
Какое
ему,
Иванову,
дело?
Он служит
так же
другому лицу,
его печёнке,
улыбке,
телу.
Напялит
на себя
начальственную маску,
начальственные привычки,
начальственный вид.
Начальство ласковое —
и он
ласков.
Начальство грубое —
и он грубит.
Увидя безобразие,
не протестует впустую.
замирает
в зубах тугих.
— Пускай, мол,
первыми
другие протестуют.
Что я, в самом деле,
лучше других? —
Тот —
уволен.
Этот —
сокращен.
Бессменно
одно
Ивановье рыльце.
и всюду
пролезет он,
подмыленный
скользким
подхалимским мыльцем.
Впрочем,
написанное
ни для кого не ново —
разве нет
у вас
такого Иванова?
Кричу
благим
(а не просто) матом,
глядя
на подобные истории:
— Где я?
В лонах
красных наркоматов
или
в дооктябрьской консистории?!
ОТВЕТ НА «МЕЧТУ»
1. М е ч т а
Мороз повел суровым глазом,
с таким морозом быть греху,—
мое пальто подбито газом,
мое пальто не на меху.
Пускай, как тряпки, полы реют
и ноги пляшут тра-та-ты…
Одни мечты мне сердце греют —
такие знойные мечты!
Мороз. Врачом я скоро буду,
уж чую в воздухе банкет.
Я скоро-скоро позабуду
пору стипендий и анкет.
Нужды не будет и помину,
Уж скоро-скоро я покину
тебя, дырявое пальто!
Одену шубу подороже,
одену шляпу набекрень,
и в первый раз без всякой дрожи
и будем греться у камина
вдвоем с молоденькой женой.
Я буду пользовать бесплатно
иль за гроши крестьянский люд.
Обедать буду аккуратно —
обед из трех приличных блюд.
А там… пойдут, как надо, детки.
Глядишь — я главврачом зовусь.
Окончат детки семилетку,
потом поступят детки в вуз.
Вузовец
2. О т в е т
Что ж!
Напишу и я про то же.
Я
все мечтательное чту.
Мне хочется
поэта-вузовца «мечту».
Вузовец — вырос.
Уже главврачом.
Живет, как в раю,
не тужа ни о чем.
Супружницы ласки
роскошны и пылки.
Бифштексы к обеду —
каждому фунт.
На каждого —
пива по две бутылки.
У каждого —
пышная шуба в шкафу.
И дети,
придя
из различнейших школ,
играют,
к папаше воссев на брюшко…
Рабочий не сыт.
Крестьянин мрачен.
Полураздетая мерзнет страна.
Но светятся
счастьем
глазки главврачьи:
— Я сыт,
и дело мое —
сторона.—
И вдруг
начинают приказы взывать:
«Ничем
от войны
не могли схорониться.
Спешите
враги обступают Советов границы».
Главврач прочитал
и солидную ногу
направил обратно
в берлогу.
— Авось
они
без меня отобьются.
Я —
и жажду уютца.—
А белые прут.
И взяли за ворот
поэта больницы.
Товарищ главврач,
на мечтательность плюньте!
Пух
из перин
выпускают ножницы.
Жену
твою
усастый унтер
за косы
к себе
волочит в наложницы.
Лежит
на пороге дочка.
Платок —
и кровь краснее платочка.
А где сынишка?
Высшую меру
суд
присудил пионеру.
Пошел
главврач
в лоскутном наряде
с папертей
с ихних
уют
поджидает тех,
кто, бросив
за общее лучше,
себе самому
для своих утех
мечтает
канарейный уютчик.
о личном счастье
не прост.
Когда
на республику
лезут громилы,
личное счастье —
это
республики нашей
богатства и силы.
мир
живет на вулкане.
На что ж
мечты об уюте дались?!
Устроимся все,
если в прошлое канет
проклятое слово
«капитализм».
ПОЛЬША
по Варшаве
ходят резво́,
ни шум не услышишь,
ни спор,
одно звенит:
офицерский звон
сабель,
крестов
и шпор.
Блестят
позументы и галуны…
(как будто не жизнь,
а балет!),
и сабля
ясней молодой луны,
и золото эполет.
Перо у одних,
у других тюльпан,
чтоб красило
низкий лоб.
«Я, дескать, вельможный,
я, дескать, пан,
не холоп!»
исследуйте улиц тыщи,
малюсеньких
и здоровенных,—
идет гражданин,
а сзади —
а сзади —
пара военных.
Придешь поесть,
закажешь пустяк,
а сбоку
этакий пялится.
И ежишься ты,
глаза опустя,
и вилку
стиснули пальцы.
Других прейскурантов мерещится текст
и поле
над скатертью стираной.
Эх,
ткнуть бы
другую вилку в бифштекс —
размундиренный!
Во мне
никакой кровожадности нет,
и я
до расправ не лаком,
но пользы нет
от их эполет
ни миру,
ни нам,
ни полякам!
Смотрю:
на границе,
пока
от безделья томясь,
лежит колючая
для наших штанов
и мяс.
А мы, товарищ?
Какого рожна
глазеем
с прохладцей с этакой?
До самых зубов
вооружена
у нас
под боком
соседка.
ЧУГУННЫЕ ШТАНЫ
Саксонская площадь;
с площади плоской,
парадами пропылённой,
встает
металлический
пан Понятовский —
Наполеона.
Штанов нет.
Жупан с плеч.
с медным хвостом.
В правой руке
у пана
меч,
направленный на восток.
Восток — это мы.
Восток — Украина,
деревни
и хаты наши.
И вот
Украину
в руины
грозятся
меч и маршал.
Нам
драться с вами —
нету причин,
мы —
братья польскому брату.
А будете лезть,
обломаем мечи
почище,
чем Бонапарту.
Не надо нам
вашего
ни волокна.
Пусть шлет вас
а не клика,—
и, сделайте милость,
пожалуйте к нам,
как член
Всесоюзного ЦИКа.
А если вы
по военной беде,
под боком —
врагов орава,
ваш меч
оберните
на Бельведер,
градусов на девяносто
Там маршал
и лошадь
с трубою хвоста
любого поляка
на русского
за то,
что русский
первым восстал,
будут
науськивать.
Но в Польше
маршалов
мало теперь.
Трудящихся —
много больше,
и если
ты
за Польшу,
тебе
придется
с нами стоять теперь
вдвоем
против панской Польши.
А памятники
есть и у нас.
Это —
дело везения.
И брюки дадим
из чугуна-с;
заслужишь
и стой…
До видзения!
СПЛОШНАЯ НЕДЕЛЯ
Бубнит
в ухо нам,
тревогой напоена:
идет война,
На минское поле,
как мухи на блюдце,
летчики,
присели уже!
Говорят:
«заблудились!» —
небось не заблудятся,
не сядут
в Париже
на аэродром Бурже.
Едут
к финнам в гости,
провожает,
кишит твердолобыми.
Едут
не в поезде
с цилиндром да с тростью —
на броненосцах,
с минами,
с бомбами.
Румыния
не плохо бронирована.
Министрик
три миллиарда
спер
и жене на наряды.
Если
три
миллиарда
уворовано,
то сколько ж
тратилось
у них на снаряды?
Еще
готовятся,
пока —
не лезут,
пока
дипломатии
тонка.
Но будет —
двинут
гром и железо,
танками
на хаты
и по станкам…
Круг сжимается
у́же и у́же.
Ближе,
ближе
в шпорах нога.
готовься
во всеоружии
лезущего врага:
в противогаз —
и быстрый,
саблю выостри
и почисть наган.
Уже
и шпоры надели
генералы
да бароны.
от сегодня
сплошная
«Неделя обороны».
ПОСМОТРИМ САМИ, ПОКАЖЕМ ИМ
Рабочий Москвы,
ты видишь
в котлах —
асфальтное варево,
стропилы,
и цены
сползают товаровы.
Союз расцветет
у полей в оправе,
с годами
разделаем в рай его.
Мы землю
завоевали
и правим,
чистя ее
и отстраивая.
Буржуи
тоже,
в кулак не свистя,
чихают
на наши дымы.
Знают,
что несколько лет спустя —
мы —
будем непобедимы.
Открыта
шпане
буржуев казна,
хотят,
Со всех сторон,
гулка и грозна,
идет
на Советы
советской силы показ:
в ответ
на гнев чемберленский
в секунду
наденем
противогаз,
штыки рассияем в блеске.
Не думай,
чтоб займами
нас одарили.
Храни
республику
на свои гроши.
В ответ Чемберленам
взлетай, эскадрилья,
винтами
вражье небо кроши!
Страна у нас
мягка и добра,
но землю Советов —
не трогайте:
тому,
кто свободу придет отобрать,
сумеем
когти.
ИВАН ИВАНОВИЧ ГОНОРАРЧИКОВ
(Заграничные газеты печатают безыменный протест русских писателей.)
Иван Иваныч Гонорарчиков
советское
обвиняет в том,
что живет-де писатель
запечатанным ларчиком
и владеет
замо́к
обцензуренным ртом.
Еле
преодолевая
пивную одурь,
напевает,
склонясь
головой соло́вой:
— О дайте,
дайте мне свободу
сло́ва.—
Я тоже
сделан
из писательского теста.
Действительно,
Присоединяю
к писательскому протесту:
ознакомимся
с писательским
ларчиком-кладом!
Подойдем
к такому
демократично и ласково.
Отодвинем
товарища
Лебедева-Полянского
и сорвем
с писательского рта
Руки вымоем
и вынем
В начале
ротика —
антисоветских анекдотиков.
Здесь же
от слюней мокра́,
гордая фраза:
— Я —
демократ! —
За ней —
другая,
длинней, чем глиста:
— Подайте
тридцать червонцев с листа! —
Что зуб —
то светоч.
Зубовная гниль,
светит,
как светят
гнилушки-огни.
А когда
приподняли робкий,
сидевший
в глотке
наподобие пробки,
вырвался
— Ура Милюкову,
даешь Дарданеллы! —
И сразу
все заорали:
— Закройте-ка
благоухающего ротика! —
Мы
цензурой
белые враки обводим,
не мешал
словам о свободе.
Чем точить
демократические лясы,
обливаясь
чаями
до четвертого поту,
поможем
и словом
свободному классу,
оберегающему
и строящему свободу.
И вдруг
мелькает
я
и рифмую зря?
Не эмигрант ли
из бороденки вшивой
вычесал
и этот
протестик фальшивый?!
ТРЕНИРУЙ С ПОЛЬЗОЙ ДЛЯ ВОЕННОГО ДЕЛА
Никто не спорит:
каждому
нужен спорт.
Но какой?
Зря помахивать
гирей и рукой?
Нет!
Не это!
С пользой проведи сегодняшнее лето.
Рубаху
в четыре пота промочив,
гол
загоняй
и ногой и лбом,
чтоб в будущем
бросать
разрывные мячи
в ответ
на град
белогвардейских бомб.
мускулы
зря нагонять,
не нам
«мужчин в соку».
Учись
на лету на коня,
с плеча
учись
рубить на скаку.
Дача.
Комсомолки.
Сорок по Цельсию.
Стреляют
глазками
усастых проныр.
Комсомолка,
лучше
из нагана целься.
И думай:
перед тобой
лорды и паны́.
Жир
нарастает
тяжел и широк
на пышном лоне
канцелярского брюшка.
довольно.
Временный жирок
скидывай
в стрелковых кружках.
и английский бокс,
но не для того,
чтоб скулу
а для того,
чтоб, не боясь
ни штыков, ни пуль,
одному
Если
любишь велосипед —
зря сопеть.
Помни,
на колесах
лучше, чем пеший,
доставишь в штаб
боевые депеши.
Развивай
дыханье,
мускулы,
тело,
не для того,
чтоб зря
наращивать бицепс,
оборону
и военное дело,
чтоб лучше
с белым биться.
НАГЛЯДНОЕ ПОСОБИЕ
Вена.
Дрожит
от рева медного.
Пулями
лепит
пулеметный рокот…
Товарищи,
не забудем
этого
предметного
урока.
Просты
основания
этой были.
Все ясно.
Все чисто.
Фашисты,
рабочих убили,—
рабочие
бросились на фашистов.
Кровью
черных
земля мокра,
на победу
растим надежду!
Но
за социал-демократом
социал-демократ
с речами
встали
— Так, мол, и так,
рабочие,
братцы…—
стелятся
мягкими ковёрчиками.
— Бросьте забастовку,
бросьте драться,
уладим
все
разговорчиками.—
Пока
уговаривали,
в окраинные улицы
вступали
фашистские войска,—
и вновь
револьверное дульце
нависло
у рабочего виска.
57 гробов,
а в гробах —
убитые пулями
черных рубах.
набит и открыт
по приказу
бургомистра,
эсдека Зейца.
под этот
рабочий рыд
лучше
еще
оперетты глазеются.
сияет,
весел и чист,
и ты,
галерочник,
смотри и учись.
Когда
перед тобою
встают фашисты,
обезоруженным
не окажись ты.
рулады
пенья эсдечьего.
Во всех
уголках
земного шара
разговарий
с фашистами
языком пожаров,
словами пуль,
остротами штыков.
Блюет напившийся.
Склонился ивой.
Вулканятся кружки,
пену пе́пля.
Над кружками
«Раки
и пиво
завода имени Бебеля».
Хорошая шутка!
Недурно сострена́!
Одно обидно
до боли в печени,
что Бебеля нет,—
не видит старина,
какой он
у нас
и увековеченный.
В предвкушении
грядущих
пьяных аварий
вас
показывали б детям,
— Вот
король некоронованный
жидких баварий,
марксист-пивник.—
Годок еще
временем слизан —
рассеются
о Бебеле
биографические враки.
Для вас, мол,
Бебель —
а для нас —
пиво и раки.
Жены
работающих
на ближнем заводе
уже
о мужьях
твердят стоусто:
— Ироды!
с Бебелем дружбу водят.
Чтоб этому
Бебелю
было пусто! —
В грязь,
как в лучшую
из кроватных ме́белей,
улегся
под домовьи леса,—
и уже
не говорят про него —
«на-зю-зю-кался»,
а говорят —
«на-бе-бе-лился».
Еще б
водчонку
имени Энгельса,
под
имени Лассаля блины,—
и Маркс
не придумал бы
лучшей доли!
Что вы, товарищи,
бе-белены
объелись,
что ли?
в мозгах
просьбишку вычекань,
да так,
чтоб не стерлась,
и век прождя:
брось привычку
(глупая привычка!) —
приплетать
ко всему
фамилию вождя.
Думаю,
что надпись
надолго сохраните:
на таких мозгах
она —
как на граните.
ГЕВЛОК ВИЛЬСОН
за моря запусти
свое
пролетарское око!
Тебе
Вильсона покажет стих,
по имени —
Гевлока.
Вильсон
представляет
союз моряков.
Прежде чем
водным лидером сделаться,
он дрался
с бандами
судовладельцев.
Дрался, правда,
не очень шибко,
чтоб в будущем
драку
признать ошибкой.
Прошла
постепенно
молодость лет.
Прежнего пыла
нет как нет!
И Ви́льсон
в новом
сиянии
рабочим явился.
На пост
председательский
Ви́льсон воссел.
Покоятся
в креслах ляжки.
И стал он
союз
продавать
во все
тяжкие.
Английских матросов
он шлет воевать:
— Вперед,
за купцову прибыль! —
Он слал
матросов
на минах взрывать,—
и шли
корабли
под кипящую водь,
и жрали
матросов
рыбы.
Текут миллиарды
в карманы купцовы.
Купцовы морды
от счастья пунцовы.
Когда же
обляпан в заплаты,
пришел
за парой грошей —
ему
урезали
хвост от зарплаты
и выставили
Матрос изумился:
— Ловко!
Пойду
на них
забастовкой.—
К Вильсону —
о стачке рядиться.
А тот —
говорит о традициях!
— Мы
мирное счастье выкуем,
а стачка —
дело дикое.—
Когда же
все,
что стояло в споре,
и мелкие стычки,
и драчки,
разлились
в одно
огромное море
всеобщей
великой стачки —
Гевлок
забастовку оную
решил
объявить незаконною.
Не сдерживая
лакейский зуд,
жиреть не мешала бы,
на собственных рабочих
в суд
Вильсон
обратился с жалобой!
Не сыщешь
аж до Тимбу́кту
такого
второго фрукта!
Не вечно
вождям
союзных растяп
в хозяйских хле́вах.
Мы знаем,
что ежедневно
растет
матросов левых.
Мы верим —
скоро
подымется,
даже на водах горя,
чтоб с шеи союза
смылся
Гевлок Ви́льсон.
ЧУДЕСА!
Как днище бочки,
правильным диском
стояла
над дворцом Ливадийским.
Взошла над землей
и пошла заливать ее,
и льется на море,
на мир,
на Ливадию.
В царевых дворцах —
мужики-санаторники.
почти в исступлении,
глядят
глаза
блинорожия плоского
в афишу на стенах дворца:
«Во вторник
товарища Маяковского».
Сам самодержец,
здесь же,
гонял по залам
и по биллиардам.
И вот,
где Романов
дулся с маркёрами,
шары
ложа́
под свитское ржание,
читаю я
крестьянам
о форме
стихов —
и о содержании.
отодвинулась тусклая,
и я,
в электричестве,
стою на эстраде.
Сидят предо мною
рязанские,
тульские,
почесывают бороды русские,
ерошат пальцами
русые пряди.
Их лица ясны,
яснее, чем блюдце,
где надо — хмуреют,
где надо —
смеются.
Пусть тот,
кто Советам
не знает це́ну,
со мною станет
от радости пьяным:
где можно
еще
читать во дворце —
что?
Стихи!
Кому?
Крестьянам!
Такую страну
и сравнивать не с чем, —
где еще
мыслимы
подобные вещи?!
И думаю я
обо всем,
как о чуде.
Такое настало,
а что еще будет!
Вижу:
выходят
после лекции
два мужика
слоновьей комплекции.
Уселись
вдвоем
под стеклянный шар,
и первый
второму
заметил:
— Мишка,
оченно хороша —
эта
последняя
была рифмишка.—
И долго еще
гудят ливадийцы
на желтых дорожках,
у синей водицы.
МАРУСЯ ОТРАВИЛАСЬ
Вечером после работы этот комсомолец уже не ваш товарищ. Вы не называйте его Борей, а, подделываясь под гнусавый французский акцент, должны называть его «Боб»…
«Комс. правда»
В Ленинграде девушка-работница отравилась, потому что у нее не было лакированных туфель, точно таких же, какие носила ее подруга Таня…
«Комс. правда»
Из тучки месяц вылез,
молоденький такой…
Маруська отравилась,
везут в прием-покой.
Понравился Маруське
с недавних пор:
нафабренные усики,
расчесанный пробор.
Он был
монтером Ваней,
но…
в духе парижан,
присвоил званье:
«электротехник Жан».
Он говорил ей часто
одну и ту же речь:
— Ужасное мещанство —
зря
беречь.—
Сошлись и погуляли,
и хмурит
Жан
лицо,—
нашел он,
что
у Ляли
красивше бельецо.
Марусе разнесчастной
сказал, как джентльмен:
— Ужасное мещанство —
плен.—
Он с ней
расстался
через пятнадцать дней,
за то,
что лакированных
нет туфелек у ней.
На туфли
денег надо,
а денег
нет и так…
яду
купила
на пятак.
Короткой
жизни
точка.
— Смер-тель-ный
я-яд
испит…
В малиновом платочке
в гробу
спит.
На вечер,
ветру в лад,
в ячейке
об упадке
поставили
ПОЧЕМУ?
В сердце
без лесенки
лезут
эти песенки.
Где родина
этих
бездарных романсов?
Там,
где белые
лаются моською?
Нет!
Эту песню
родила масса —
наша
комсомольская.
Легко
врага
продырявить наганом.
Или —
голову с плеч,
и саблю вытри.
А как
нащупать врага нам?
Таится.
Во что б ни обулись,
что б ни надели —
буржуев
у
