мальчика
десять пальчиков.
Пока
и днем и ночью
вот это длится,
не отстают
и прочие
действующие лица.
Я сбежал
от сих насилий,
но
вполне уверен в этом,
что в дальнейшем
кот Василий
с велосипедом.
Под потолком
притаилась галерка,
места у нее
высоки́…
Я обернулся,
впиваясь зорко:
— Товарищи,
где свистки?!
рукоплещет —
«Браво!» —
но мы,—
где пошлость,
везде,—
должны,
а не только имеем право
и свистеть.
ДВЕ КУЛЬТУРЫ
Пошел я в гости
(в те года),
не вспомню имя-отчества,
но собиралось
у мадам
культурнейшее общество.
Еда
и поэтам —
вещь нужная.
И я
сижу
и ужинаю.
Гляжу,
культурой поражен,
умильно губки сжав.
не режет
рыб ножом,
не ест с ножа.
Поевши,
душу веселя,
они
одной ногой
разделывали
вензеля,
увлечены тангой.
Потом
внимали с мужеством,
упившись
разных зелий,
романсы
(для замужества!)
двух мадмуазелей.
А после
пучили живот
утробным
низким ржаньем,
слушая,
кто с кем живет
и у кого
на содержании.
Графине
дает манто,
сияет
снег манжет…
Чего еще?
Сплошной бонтон.
Сплошное бламанже.
Гостям вослед
ушли когда
два
заспанных лакея,
вызывается
к мадам
кухарка Пелагея.
«Пелагея,
что такое?
где еще кусок
жаркое?!»
как горилла,
орет,
от гнева розовая:
суп переварила,
некультурное рыло,
дура стоеросовая!»
Так,
отдавая дань годам,
поматерив на кухне,
живет
культурная мадам
и с жиру
мордой пухнет.
В Париже
теперь
а новый
советский быт
ведет
работницу
к новым дням
от примусов
и от плит.
у нас —
не роман да балы,
не те
танцевальные пары.
Мы будем
и мыть полы,
но только
совсем не для барынь.
не знает
ни баб, ни мужчин,
и не черный.
Ткачихе с ткачом
одинаковый чин
на фабрике
раскрепощенной.
Вглубь, революция!
Нашей стране
другую
дорогу
давая,
другая
на ней,
осмысленная
и трудовая.
новая,
Смотри
и Москва и Харьков —
в Советах
правят государством
крестьянка
и кухарка.
Сказал
философ из Совкино:
«Родные сестры —
иным
приятней вино,
но в случае
в том и в ином —
я должен
не меньше
торговца вином».
Не знаю,
кто и что виной
(история эта —
длинна),
но фильмы
уже
догоняют вино
и даже
вреднее вина.
И скоро
будет всякого
от них
тошнить одинаково.
ИЗ СОБСТВЕННОЙ КВАРТИРКИ
ВЫШИБАЮТ ТОВАРИЩИ
САТИРИКИ
У «Театра
сатиры»
не было квартиры.
Сатириков этих —
приютили дети.
Приходили тёти,
толще —
не найдете.
Приходили дяди
смеха ради.
Дяди
разных лет
покупали билет
на сцену
за хорошую цену.
Пирожное жрут,
смотрят,
ржут.
В «Театре сатиры»
дяди —
задиры.
Дяди
те
прогнали детей —
вышибли
сатирики
детей из квартирки.
«Марш
с малышами
в подвал с мышами.
немало
вам
и подвала».
Граждане —
тише.
Помягше манеры.
Нет детишек,
есть —
пионеры.
этого паяца?!
Пусть
гремит война:
«Даешь,
Моссовет,
нам!»
ПАРИЖСКАЯ КОММУНА
Храните
бережней.
Слушай
истории топот.
Учитывай
в днях теперешних
прошедших
восстаний
опыт.
Через два
коротких месяца,
почуяв
— Коммуна свалится! —
волком,
который бесится,—
бросились
на Коммуну
версальцы.
Пощады
восставшим рабочим —
нет.
Падают
сраженными.
Их тридцать тысяч —
пулей
к стене
пришито
с детьми и женами.
Напрасно
буржуева ставленника
протянув ладони:
тридцать тысяч
кандальников
звенит
по каторгам Каледонии.
аппетит у пушек
велик —
насытились
до отвала.
А сорок тысяч
в плевках
повели
в тюремных подвалах.
Погибла Коммуна.
Легла,
не сумев,
одной
громадой
бушуя,
полков дисциплиной
выкрепить гнев —
дворян и буржуев.
И вот
выползает
дворянство — лиса,
пошло,
осмотревшись,
И сам
Галифе
припустился плясать
на клочьях
знамени красного.
На нас
эксплуататоры
смотрят дрожа,
и многим бы
очень хотелось,
чтоб мы,
кулак диктатуры разжав,
расплылись —
в мягкотелость.
Но мы
провести не дадим.
Верны
большевистскому знамени,
мы
помним
версальских
выстрелов дым
и кровью
залитые камни.
Густятся
военные тучи,
кружат
Чемберлены-во́роны,
но зрячих
история учит —
шаги
у нее
повторны.
кануном —
за войнами
явится близкая,
вторая
Парижская коммуна —
и лондонская,
и римская,
и берлинская.
ФАБРИКА МЕРТВЫХ ДУШ
Тов. Бухов. — Работал по погрузке угля. Дали распространять военную литературу, не понравилось. — Бросил.
Тов. Дрофман. — Был сборщиком членских взносов. Перешел работать на паровоз — работу не мог выполнять. Работал бы сейчас по радио.
Тов. Юхович. — Удовлетворяюсь тем, что купил гитару и играю дома.
Из речей комсомольцев на проведенных собраниях «мертвых душ» транспортной и доменной ячеек. Днепропетровск.
Дело важное творя,
блещет
ум секретаря.
«Ко мне,
товарищи-друзья!
Пошлю,
работой нагрузя.
а Манька —
там!
Вся ячейка по местам».
Чисто,
тихо,
скоро,
мило…
Аж нагрузок не хватило!!!
От удовольствия горя,
блестят
глаза
секретаря.
В бюро
провел
докладов ряд.
надул при случае.
«Моя
ячейка —
лучшая».
и горд
и рад —
одно благополучие!
Иван Петров
ушами хвор,
мычанье
путал с музыкой,
а на него
фабричный хор
навьючили нагрузкой.
По сердцу
Маше
«друг детей»,
ей —
детям
петь о гусельках,
а по нагрузке
вышло
ей —
против сусликов.
Попов —
Испустит чих —
держусь на месте еле я.
(Ведет
нагрузку
у ткачих
по части рукоделия.)
Ося Фиш —
глиста наружно,
тощи
мускулов начатки.
Что
на тощего
нагружено?
Он —
инструктор спортплощадки.
Груза
на верблюде
по пустыням
возят люди.
И животное блюдя,
зря
не мучат верблюдья.
Не заставите
верблюда
в нарпите
блюда.
Что во вред
горбам верблюдьим,
то
и мы
таскать не будем.
И народ,
как верблюды́,
разбежался
кто куды.
Заплативши
членский взнос,
не показывают
нос.
Где же
«мертвые души»
околачивают груши?
Колбаси́на чайная,
и арии.
отчаянно
играет на гитаре.
От водки
льет
четыре пота,
а пенье
катится само:
«Про-о-ща-а-й,
активная работа,
про-оща-ай,
любимый комсомо-о-л!»
НАГРУЗКА ПО МАКУШКУ
Петр Кукушкин
прет
в работе
на рожон,—
он от пяток
до макушки
в сто нагрузок нагружен.
Пообедав,
бодрой рысью
Петя
мчит
на культкомиссию.
После
Петю видели
у радиолюбителей.
Не прошел
мимо
и Осоавиахима.
С химии
прыгнул
в шахматный кружок.
Играть с Кукушкиным —
он
путал
пешку и ферзя.—
(Малюсенький затор!)
Но… Петя
знал,
врагов разя,
теорию зато.
Этот Петя
критикнуть
— «Я считаю:
оба плохи —
Капабланка и Алехин,
оба-два,
в игре юля,
охраняли короля.
Виден
в ходе
в этом вот
немарксистский подход.
Я
и часа не помешкаю —
монархизмы
ешьте пешкою!»
Заседания
и речи,
ходит утро,
ходит вечер,
от трудов —
едва дыша,
и торчат
в кармане френча
тридцать три карандаша.
Просидел
собраний двести.
Дни летят,
недели тают…
Аж мозоль
натер
на месте,
на котором заседают.
Мозг мутится,
пухнет парень,
меньше головы,
беготней своей упарен,
сам
считает парень —
разужасно деловым.
Расписал себя
на го́д,
хоть вводи
в работу НОТ!
Где вы, Гастев с Керженцевым?!.
С большинством —
проголоснет,
с большинством —
воздержится.
Год прошел.
Отчет недолог.
Обратились к Пете:
— Где ж
работы
от нагрузок этих? —
в презреньи
щурит Петь,
всех
окинул
глазом узким:
— Где ж
при такой нагрузке?
Помню —
то ли пасха,
то ли —
вымыто
и насухо
расчищено торжество.
По Тверской
шпалерами
стоят рядовые,
перед рядовыми —
пристава.
Приставов
глазами
едят городовые:
— Ваше благородие,
арестовать? —
Крутит
полицмейстер
за уши ус.
Пристав козыряет:
— Слушаюсь! —
И вижу —
катится ландо,
и в этой вот ланде
сидит
в холеной бороде.
Перед ним,
как чурки,
четыре дочурки.
И на спинах булыжных,
как на наших горбах,
за ним
в орлах и в гербах.
И раззвонившие колокола
расплылись
в дамском писке:
Уррра!
Снег заносит
косые кровельки,
серебрит
телеграфную сеть,
он схватился
за холод проволоки
и остался
на ней
На всю Сибирь,
на весь Урал
метельная мура.
За Исетью,
где шахты и кручи,
за Исетью,
где ветер свистел,
приумолк
исполкомовский кучер
и встал
на девятой версте.
Вселенную
снегом заволокло.
Ни зги не видать —
как на зло́.
И только
следы
от брюха волков
по следу
диких козлов.
Шесть пудов
(для веса ровного!)
будто правит
кедров полком он,
снег хрустит
под Парамоновым,
председателем
исполкома.
Распахнулся весь,
роют
пимы.
Нет, не здесь.
Мимо! —
топором перетроган,
зарубки
под корень коры,
у корня,
под кедром,
а в ней —
император зарыт.
Лишь тучи
флагами плавают,
да в тучах
птичье вранье,
крикливое и одноглавое,
ругается воронье.
Прельщают
многих
короны лучи
Пожалте,
дворяне и шляхта,
корону
у нас получить,
но только
вместе с шахтой.
Свердловск.
Первое Мая.
Снега доконавши,
Вечно сияй
над республикой нашей,
Труд,
Мир,
Май.
Рдей над Европой!
И тюрьмы-коробки
майским
заревом
мой.
Пар из котлов!
Заглушайте топки!
стоп,
стой!
мы,
в просторе улиц
и рощ
проверим
по счётам
шагов демонстраций
сил
тыщ
мощь.
В солнце
не плавится
память литая,
помнит,
чернее, чем грач:
шли
с палачом
по лачугам Китая
ночь,
корчь,
плач.
В жаре колоний
гнет оголеннее,—
кровью
плантации мажь.
В красных знаменах
вступайте, колонии,
к нам,
в наш
марш.
Лигою наций
бьются баклуши.
Слушай
антантовских
танков и пушек
гром,
визг,
лязг.
в открытую
зубья повыломил —
он
под земною корой.
Шахты расчисть
и с новыми силами
в сто
сил
В общее зарево
слейтесь, мильоны
флагов,
сердец,
глаз!
Чтобы
не отстал утомленный,
нас
нес
яму
буржуям
вырой,—
заступы
дней
подымай!
над республикой мира
Труд,
Мир,
Май!
ДОБУДЬ ВТОРОЙ!
Рабочая
родина родин —
трудом
непокорным
гуди!
Мы здесь,
мы на страже,
и орден
привинчен
к мильонной груди.
Стой,
миллионный,
незыблемый мол —
краснознаменный
гранит-комсомол.
От первых боев
до последних
мы шли
без хлебов и без снов —
союз
восемнадцатилетних
рабоче-крестьянских сынов.
В бой, мильоны!
Белых —
в помол!
Краснознаменный,
гордись, комсомол!
неважное зрелище.
Комсомольский характер
крут.
это застрельщик
в борьбе
за чистку
и труд.
мильонный
старое смёл —
краснознаменный,
мети, комсомол!
Красным
отчаянным чертом
и в будущих
битвах
крой!
Зажгись
рабочим почетом!
На знамя —
С массой
мильонной
сердце само —
краснознаменный,
вперед, комсомол!
«ТЕЛЕВОКСЫ»?
ЧТО ТАКОЕ?
Инженером Уэнслеем построен человек-автомат, названный «Телевокс». В одном из отелей Нью-Йорка состоялся на днях бал, на котором прислуживали исключительно автоматы.
Из газет.
С новым бытом!
Ну и фокусы:
по нью-йоркским нарпитам
орудуют —
«Телевоксы».
ошарашен весь я:
что это за нация?
или
что за профессия?
Янки увлекся.
Ну и мошенники! —
«Те-ле-воксы»
не люди —
а машинки.
Ни губ,
ни глаз
и ни малейших
признаков личны́х.
У железных леших
одно
ухо
огромной величины.
В это
ухо
что хочешь бухай.
наговориться до́сыта.
Зря
ученьем
себя не тираньте.
Очень просто
изъясняться
на их эсперанте.
«До
ре
ми» —
это значит —
— «Посудой греми!
Икру!
Крой, накрывай».
Машина подходит
на паре ножек,
выкладывает вилку,
ложку
и ножик.
Чисто с машиной.
Это не люди!
На ложку
для блеску
«Фа
ля,
ля
си»
то есть —
«аппетиту для
гони рюмашку
и щи неси».
Кончил.
Благодарствую.
«Си
до» —
вытираю нос,
обмасленный от съедания.
«Си — до» —
это значит —
до
свиданья.
«Телевокс» подает перчатки —
«Прощай».
Прямо в ухо,
природам на́зло,
кладу
ему
пятачок на чай…
Простите —
на смазочное масло.
Обесславлен бог сам
этим «Телевоксом».
Брось,
«творец»,
свои чины;
здесь сочинены:
в ноздри
вставив
штепселя,
ходят,
сердце веселя.
НОТ.
Лафа с автоматом:
ни — толкнет,
ни — обложит матом.
«Телевокс»
развосторжил меня.
С детства
к этой идее влекся.
О, скольких
заменя
добросовестным «Телевоксом».
бокс,—
фонарями зацвела.
«Телевокса»
дубасит «Телевокс» —
и зрелище,
и морда цела.
Слушатели спят.
Свернулись калачиком.
Доклады
годами
одинаково льются.
Пустить бы
«Телевокс»
таким докладчиком
и про аборт,
и о культурной революции.
Поставь «Телевоксы» —
и,
честное слово,
исчезнет
бюрократическая язва.
«Телевоксы»
будут
и согласовывать
и, если надо,
увязывать.
И
совершенно достаточно
одного «Телевокса» поджарого —
и мир
обеспечен
лирикой паточной
под Молчанова
и
под Жарова.
«Телевокс» — всемогущий.
Скажите —
им
кто не заменим?
Марш, внешторговцы,
в Нью-Йорк-Сити.
От радости
прыгай,
сердце-фокс.
Везите,
везите,
везите
изумительный «Телевокс»!
БЕЙ БЕЛЫХ И ЗЕЛЕНЫХ
1
Открывайте и пейте-ка!
Забульбулькало в горлышке узком.
Обнимай
бутылки,
Вторьте
пробкам,
Заучена
раньше азов,—
поют,
кутежами бало́ваны,—
как Аристотель,
мудрец-филозо́ф,
про́пил
свои
2
Душу
пуншем
и шуткой греючи
над омаром
с фарфоровых блюд,
ты спроси
Александр Сергеича:
— Что вы любите? —
«Я?
Люблю —
и блеск, и шум, и говор балов,
и в час пирушки холостой
шипенье пенистых бокалов
Прекрасной
дамы
тень сквозная
мелькнет
в бутылочной длине,—
а пьяный
бубнит:
«Я знаю,
я знаю — истина в вине».
Пенится
бокал золоторунный…
Петербурговы буруны
черных
роз
намели пучки…
«И тотчас же в ответ что-то грянули струны,
исступленно запели смычки».
в эти
разливы струн
и флейтин
влез
прейскурантом вин:
«Как хорошо в буфете
Сдавались
флейты
пастушеским дудкам;
колючками рифм,
как репей,
Сергей Есенин
пристал к проституткам:
«Пей, выдра, пей!»
Куда пойдешь?!
И годы назад
Маяковский
мечтал и мяк,
сидел
в пролетавших ночах,
«глаза
уткнув
в желтоглазый коньяк».
А «Травиаты»
из театров,
«из маленьких и больших,
расканареивались
по воздушной волне…
Пей
и подпевай,
безголос и фальшив:
«Налейте, налейте бокалы полней!»
Пока
заморские
шипучие три́нкены
лакали
дворяне,
тянул
забитый и закриканный,
бочки
разной дряни.
Попы поощряли:
«Терпите, братие,
пейте,
причащайтесь, как велит вседержитель.
На Руси
веселие пити,
не можно
без водки
жити».
И под скрип телег,
и под луч луны
пили
и зиму и лето…
Аж выводились
под Москвою
белые слоны
и змеи —
зеленого цвета,
3
Не нам
о богатых
песней казниться.
— Пейте,
господа!
Услужливо
греет
разная Ницца
ваших подагр.
Мы там,
где небо
взамен потолка,
с тобою,
нищь и голь.
Тебе
времена
в коммуну толкать,—
но встанет четверть —
и вся недолга́,
и топит
борьбу
4
Мылом-цифрами
смойте с водки
красотки.
Копытом
по книге
ступай, вино,
четверкой
своей
свиной.
5
и нищий,
прохрюкало
пьяное
рыло свинищи:
«Не сетуй
на жизнь,
подвалом задушенную,—
построит
жилплощадь воздушную.
бороться тебе
из-за платы,
разделает
в бархат заплаты.
Чего подыматься,
расправой грозя им,—
напьешься
и станешь
чтоб к винтовке и бомбе,—
к бутылке
тянули
руки обе.
метет
бороденка-веник.
Вино —
творец черепах.
И вдруг
встает с четверенек,
бутылкой
громит
черепа́.
Рвет Ниагарой,—
И режет
тишину:
на пятерню
волосенки наматывая,
муж
ликбе́зит жену.
6
Посмотрите только —
дети алкоголика.
Прячься
за шка́пы,
лезь под кровать.
Фонарей сияние.
Телом — клопики,
рты —
обезьяньи,
узкие лобики.
Олька
да Колька,
дети алкоголика.
7
Разлегся…
распластан рвотною лужею…
Ноздря —
носорога сдует.
Теперь
какое он, к черту, оружие —
лежит,
разряжён вхолостую.
Пожаром губ
ища глото́к,
храпит
А с неба
убран
звезд лоток:
— Вставай,
пора —
гудок! —
Выспись,
вытрезвись,
повремени.
Но ждет
раздымя́сь.
Как в мясорубку,
тащит
в ремни
проспиртованных мяс.
А песня
хрипит,
под гармонь сложена́:
«Пей,
пропивай,
что пропьем, наживем».
и деньга́,
и жена,—
словом —
пропита живьем.
Заглохший
обступило репье,
загнали
в бутыль
казну и тряпье,
потоплено
донцем низом…
А што,
если
пропьем,
как брюки,
и коммунизм?
8
Всосалась
в горлышко узкое
Орехово-зуевская.
Не хватает
ни платья,
ни корма,
но пьянее
дыма —
Сормово.
От пионеров
до старцев
пьет,
выпивает Ярцево.
Царит бутыль
и орет уже:
— Гоните
жратву и жертвы! —
четырежды кроет
нищие
наши
бюджеты.
Когда,
грамотеев
по школам творя,
надсаживаем
буквой
глотки,
встают
из-за каждого букваря
четыре бутылки водки.
Когда
на починку мостов
не выудишь
из кошелька,
с удовольствием
тратит сто,
чтоб, ноги ломая,
валялся пластом
у двери
пивной
и шинка.
9
Пьяному
всего превыше.
«Поэма?
Какая такая?
Как же не пимши?!
Мы привыкши».
И стих
отбросил, икая.
Но ты —
и волю твою
не смяла
болезнь, горька́.
За юность воюй!
Петлей
врага
зааркань.
10
не пропи́ли мы,
победу
пьянкой развея,
серой
змеею фильмы
задушим
зеленого змея.
Разыщем
животных —
и двинем на них!
И после
атак
и засад
загоним
белых
слонов и слоних
КТО ОН?
Кто мчится,
кто скачет
противник мыла
и в контрах с водой?
Как будто
окорока ветчины,
небритые щеки
от грязи черны.
Разит —
и грязнее черных ворот
зубною щеткой
нетронутый рот.
Сродни
помойной яме,
бумажки
и стружки
промеж волосьями;
а в складках блузы
нашел
энергично раздавленный клоп.
Трехлетнего пота
журчащий родник
проклеил
и выгрязнил
Кто мчится,
кто скачет
и брюки ло́вит,
держащиеся
на честном слове?
Сбежав
от повинностей
скушных и тяжких,
за скакуном
хвостятся подтяжки.
Кто мчится,
кто скачет
резво и яро
по мостовой
в обход тротуара?
Кто мчит
без разбора
дымя по дороге,
куря
и плюясь?
Кто мчится,
кто скачет
виденьем крылатым,
трамбуя
встречных
увесистым матом?
Кто мчится,
и едет,
и гонит,
и скачет?
Ответ —
апельсина
яснее и кратче,
положу
как на блюдце я:
то мчится
на диспут:
«Культурная революция».
ПИСАТЕЛИ МЫ
Раньше
уважали
исключительно гениев.
Уму
от массы
Скажем,
Иван Тургенев
приезжает
в этакий Париж.
Изящная жизнь,
обеды,
танцы…
великосветских нег
подогреваемый
«пафосом дистанции»,
обдумывает
На собранные
крепостные гроши
исписав
карандашей
принимая
разные позы,
писатель смакует —
«Как хороши,
как свежи были розы».
А теперь
так
делаются
литературные вещи.
и трепещущий.
Не затем,
узнавал в анониме,
пишет,
героями потрясав.
Если герой —
даешь имя!
Если гнус —
пиши адреса!
Не для развлечения,
не для краснобайства —
за коммунизм
против белой шатии.
Одно обдумывает
мозг лобастого —
чтобы вернее,
короче,
сжатее.
Строка —
Статья —
Из газет —
не из романов толстых —
пальбой подымаем
спящих спокойно,
бьем врагов,
сгоняя самодовольство.
Другое —
Покоем
несет
от страниц зачитанных.
А
газетчик —
старья прокурор,
строкой
и жизнью
стройки защитник.
И мне,
газетчику,
надо одно,
так чтоб
резала
чтобы в меня,
чтобы в окно
целил
из обреза.
А кто
и сейчас
от земли и прозы
в облака
подымается,
рея —
растит
бумажные розы
в журнальных
оранжереях.
В газеты!
Не потому, что книга плоха,
мне любо
с газетой бодрствовать!
А чистое искусство —
в М.К.Х.,
в отдел
садоводства.
АРСЕНАЛ ЛЕНИНЦЕВ
Наши танки
стопчут
и стены и лужи,
под нашим наганом,
жмись!
Но самое сильное
наше
оружие —
большевистская мысль.
Как никогда,
сильна
классовой
мысли
ковка:
заводы марксистов,
ленинцев арсенал,
и первый из первых —
Свердловка.
Когда
времена велели —
«Пои́
победу
рабочей кровью!» —
мы
первую
посылали в бои
негнущуюся свердловию.
Победная карта,
от пункта до пункта,
смертями
свердловцев
унизана.
Вы
бились,
чтоб рдели
знамена бунта
знаменами коммунизма.
Теперь
выходите,
учебой дожав
белых
другого свойства:
в хозяйственных блиндажах
бюрократическое воинство.
Иди,
побеждай российскую дурь!
Против —
быта блохастого!
Свердловец,
тебе
победить бескультурь,
дичь,
и хамство.
Светлоголовая,
вперед, свердловия!
Появились
молодые
превоспитанные люди —
Мопров
знаки золотые
им
увенчивают груди.
Парт-комар
из МКК
не подточит
парню
носа:
к сроку
вписана
проф-
и парт-
и прочих взносов.
Честен он,
как честен вол.
В место
в собственное
вросся
и не видит
собственного носа.
по книге сдав,
перевызубривши «измы»,
он
покончил навсегда
с мыслями
о коммунизме.
Что заглядывать далече?!
сиди
и жди.
— Нам, мол,
с вами
думать неча,
если
думают вожди.—
Мелких дельцев
пару шор
он
на глаза оба,
чтоб служилось
хорошо,
безмятежно,
узколобо.
растрат и лести,
день,
когда
простор подлизам,—
это
для него
и есть
рассоциализм.
До коммуны
не покрыть
на этой кляче,
как нарочно
создан
он
для чиновничьих делячеств.
Блещут
знаки золотые,
гордо
выпячены
груди,
ходят
тихо
молодые
приспособленные люди.
О коряги
якорятся
там,
где тихая вода…
А на стенке
декорацией
Карлы-марлы борода.
Мы томимся неизвестностью,
что нам делать
с ихней честностью?
живя
в твои лета́,
октябрьским
озоном
дыша,
помни,
этап,
к цели
намеченной
шаг.
Не наши —
которые
времени в зад
уперли
лбов
медь;
быть коммунистом —
значит дерзать,
У нас
еще
не Эдем и рай —
мещанская
тина с цвелью.
Работая,
мелочи
