На блох!
Мы знали
юношескую
Мы знали
задор и пыл.—
Молодежь,
а сегодня,
с этого МЮДа
грязь стирай
и сдувай пыль!
Проверим жизнь
казарм и общежитий,—
дыры везде
и велики, и малы.
взъерошенный быт обчешите,
заштопайте крыши,
чините полы!
Коротка, разумеется,
смета-платьице,
но счет
советской копейки
проверьте,
правильно ль
то, что имеется, — тратится,
или
Все уголки библиотек оглазейте:
лампочки
подвесить ниже?
Достаточны ли
ворохи свежих газетин?
Достаточны ли
стопки
новых книжек?
Переделав того,
который руглив,
вылив
дурманную
водочную погань,
смети,
осмотрев
казарменные углы,
паутину
и портреты господина бога!
Пусть с фронта борьбы
поступают сводки,
что вышли
победителями
из боя злого.
— Не выпито
ни единого
стакана водки,
не сказано
ни единого
бранного слова!
Блести, общежитие,
цветником опоясано,
на месте
и урну, и книгу нашел,—
чтоб облегченно
сказала масса:
— Теперь
живем
культурно
и хорошо! —
Старый быт —
лют.
быт.
Веди
молодых,
МЮД,
старый —
будет разбит!
СЕКРЕТ МОЛОДОСТИ
Нет,
не те «молодежь»,
кто, забившись
в лужайку да в лодку,
начинает
под визг и галдеж
водкой
глотку.
Нет,
не те «молодежь»,
кто весной
ночами хорошими,
раскривлявшись
модой одеж,
подметают
бульвары
клешами.
Нет,
не те «молодежь»,
кто восхода
жизни зарево,
услыхав в крови
зудеж,
на романы
разбазаривает.
Разве
это молодость?
Нет!
восемнадцати лет.
Молодые —
это те,
кто бойцовым
рядам поределым
скажет
именем
всех детей:
«Мы
земную жизнь переделаем!»
Молодежь —
это имя —
дар
тем,
кто влит в боевой КИМ,
тем,
кто бьется,
чтоб дни труда
были радостны
и легки!
туп жестоко —
дуб
в блузной сини!
Он в искусстве
смыслит столько ж,
сколько
свиньи в апельсине.
Мужики —
большие дети.
Крестиянин
туп, как сука.
С ним
до совершеннолетия
только что
сюсюкать».
В этом духе
порешив,
шевелюры
взбивши кущи,
нагоняет
барыши
всесоюзный
маг-халтурщик.
Рыбьим фальцетом
бездарно оря,
он
из опер покрикивает,
он
переделывает
«Жизнь за царя»
в «Жизнь
за товарища Рыкова».
Он
былую оду,
славящую
царский шелк,
«оду»
перешьет в «свободу»
и продаст,
как рев-стишок.
намажет
кистью тучной,
но узря,
что спроса нету,
жанр изрежет
и поштучно
разбазарит
по портрету.
Вылепит
Лассаля
ихняя порода;
если же
не купит ужас глиняный —
прискульптурив
бороду на подбородок,
из Лассаля
сделает Калинина.
Близок
юбилейный риф,
на заказы
вновь добры,
помешают волоса ли?
Год в Калининых побыв,
бодро
бороду побрив,
пошел в Лассали.
Лассаль
стоит в продаже,
омоложенный проворно,
вызывая
даже
у профессора Воронова.
По наркомам
с кистью лазя,
день-деньской
заказов ждя,
укрепил
связи
в канцеляриях вождя.
Сила знакомства!
Сила родни!
привычек и давности!
Только попробуй
да сковырни
нарост бездарностей!
По всем известной вероятности —
не оберешься
неприятностей.
швабру возьми,
метущую чисто
и густо,
и месяц
метя
часов по восьми,
смети
халтуру
с искусства.
ГАЛОПЩИК ПО ПИСАТЕЛЯМ
Тальников
в «Красной нови»
про меня
пишет
задорно и храбро,
что лиру
я
на агит променял,
променял на швабру.
Что я
по Европам
болтался зря,
в стихах
ни вздохи, ни ахи,
а только
грублю,
случайно узря
Шаляпина
или монахинь.
Растет добродушие
с ростом бород.
маленького?!
Хочу не ругаться,
а, наоборот,
и простить Тальникова.
Вы молоды, верно,
сужу по мазкам,
резвун-шалунишка.
Уроки
сдаете
приятным баском
и любите
с бонной,
на радость мозгам,
в коротких штанишках.
Чему вас учат,
я
вас
расспросить хочу.
Успела ли
вам рассказать
(про это —
и песни поются) —
вы знаете,
10 лет назад
у нас
была
Лиры
крыл
пулемет-обормот,
и, взяв
лирические манатки,
сбежал Северянин,
сбежал Бальмонт
и прочие
фабриканты патоки.
В Европе
у них
ни агиток, ни швабр —
чиста
ажурная строчка без шва.
Одни —
хореи да ямбы,
туда бы,
к ним бы,
да вам бы.
Оставшихся
жала
белая рать
и с севера
и с юга.
Нам
требовалось переорать
и вьюги,
и пушки,
и ругань!
Их стих,
как девица,
читай на диване,
как сахар
за чаем с блюдца,—
а мы
писали
против плеваний,
ведь, сволочи —
все плюются.
Отбившись,
мы ездим
по странам по всем,
которые
в картах наляпаны,
туда,
где пасутся
долла́рным посевом
любимые вами —
Шаляпины.
Не для романсов,
не для баллад
бросаем
свои якоря мы —
лощеным ушам
наш стих грубоват
и рифмы
будут корявыми.
Не лезем
мы
по музеям,
на колизеи глазея.
Мой лозунг —
одну разглазей-ка
к революции лазейку…
Теперь
для меня
равнодушная честь,
что чу́дные
рифмы рожу я.
Мне
как бы
только
почище уесть,
уесть покрупнее буржуя.
Поэту,
по-моему,
у веков на выкате.
Прощайте, Тальников,
я тороплюсь
а вы
без меня чирикайте.
С поэта
и на поэта
в галоп
скачите,
сшибайтесь лоб о лоб.
Но
скидывайте галоши,
скача
по стихам, как лошадь.
А так скакать —
неопрятно:
от вас
по журналам…
пятна.
СЧАСТЬЕ ИСКУССТВ
бедный Пушкин!
Великосветской тиной
дамам
в холеные ушки
читал
стихи
для гостиной,
Жаль —
губы.
Дам
да вон!
Да в губы
ему бы
да микрофон!
Мусоргский —
Робки
звуки роялишек:
концертный зал
да обеденный
обойдут —
и ни метра дальше.
Слабы
слова красивые.
По радио
расплескивать бы
ему
по России!
Человечьей
отсталости
жертвы —
радуйтесь
мысли-громаде!
Вас
из забытых и мертвых
воскрешает
Во все
всехсветные лона
и песня
и лозунг текут.
Мы
близки
ушам миллионов —
бразильцу
и эскимосу,
испанцу
и вотяку.
салонов жилье!
Наш день
прекрасней, чем небыль…
Я счастлив,
что мы
живем
в дни
распеваний по небу.
ВОПЛЬ КУСТАРЯ
о себе ори:
«Зарез —
какие-то выродцы.
Нам
надоело,
что мы кустари.—
Хотим
механизироваться».
Подошло вдохновение —
Перо в чернильницу —
пожалте бриться:
кляксой
на бумагу
упадает с пера
маринованная
в чернилах
Вы,
писатели,
земельная соль —
с воришками путаться
зазорно вам.
А тут
из-за «паркера»
изволь
на кражу
подбивать беспризорного.
Начнешь переписывать —
Валяются
рукописи
пуд на пуде.
А попробуй
на машинистке женись-ка —
она
и вовсе
Редактору
надоест
глазная порча
от ваших
каракулей да строчек.
И он
напечатает
того, кто разборчив,
у которого
лучше почерк.
Писатели,
кто позаботится о вас?
Ведь как
писатели
бегают!
Аж хвост
отрастишь,
получаючи аванс,
аж станешь
кобылой пегою.
бесконечные мили коси́,—
хотя бы
по таксе бы!
Но сколько
червей
накрутит такси,
тоже —
удовольствие так себе.
Кустарю
действительно
богема
и кабак.
избавителя
мы назовем
всем,
кто на жизнь злятся.
беги
и купи
заем,
заем индустриализации.
Вырастет
машинный город,
выберемся
из нищей запарки —
и будет
у писателя
свой «форд»,
свой «ундервуд»
и «паркер».
ЛУЧШЕ ТОНЬШЕ, ДА ЛУЧШЕ
Я
не терплю книг:
от книжек
мало толку —
от тех,
которые
дни
проводят,
взобравшись на полку.
Книг
не могу терпеть,
которые
пудом-прессом
начистят
застежек медь,
гордясь
золотым обрезом.
Прячут
в страничную тыщь
бунтующий
времени гул,—
таких
крепостей-книжи́щ
я
терпеть не могу.
Книга —
та, по-моему,
которая
худощава с лица,
но вложены
в страницы-обоймы
строки
пороха и свинца.
Меня ж
печатать прошу
летучим
дождем
брошюр.
ВРАГИ ХЛЕБА
Кто
не любит
щи хлебать?
Любят все.
И поэтому
к щам
любому
нужны хлеба́:
и рабочим,
и крестьянам,
и поэтам.
Кому это выгодно,
чтоб в наши дни
сытым не́ был?
Только врагам,—
они одни
шепчут:
«Не давай хлеба…»
Это они
выходят на тракт,
меж конскими
путаются ногами,
крестьянину
шепчут:
«Нарушь контракт —
не хлебом отдай,
а деньгами…»
Это они
затевают спор,
в ухо
зудят, не ле́нятся:
советуем,
гарнцевый сбор
им
не плати на мельнице…»
Это они
у проселка в грязи
с самого
раннего часика
ловят
и шепчут:
«В лабаз вези,
вздорожала
у частника…»
Они,
учреждения загрязня,
стараются
(пока не увидели),
чтоб шла
государственных заготовителей.
взвалив
мешки и кульки,
воскресла
мешочная память,
об этом
стараются
кулаки
да дети дворян
с попами.
Но если
тебе
земля люба,
к дворянам
не льнешь лисицей,
а хочешь,
чтоб ели
твои хлеба́
делатели
машин
и ситцев,—
к амбарам
советским
путь держи!
Чтоб наша
здравствовала —
частнику
ни пуда ржи,
миллионы
пудов —
государству!
Революция окончилась.
Житье чини́.
Ручейковою
журчи водицей.
И пошел
успокаиваться
и обзаводиться.
Белые
ка́ри —
в крапе мух
и в пленке пыли,
а на копоти
и гари
Гаррей
Пилей
прикрепили.
Спелой
дыней
лампа свисла,
светом
ласковым
упав.
Пахнет липким,
пахнет кислым
от пеленок
и супов.
Тесно править
варку,
стирку,
третее
дитё родив.
Вот
ужо
сулил квартирку
в центре
С папой
«Ниву»
смотрят детки,
в «Красной ниве» —
нету терний.
«Это, дети,—
Клара Цеткин,
тетя эта
в Коминтерне».
Впились глазки,
снимки выев,
смотрят —
с час
журналом вея.
Спрашивает
папу
Фия:
«Клара Цеткин —
это фея?»
Братец Павлик
фыркнул:
«Фи, как
немарксична эта Фийка!
сказал же ей —
аннулировали фей».
кипит со свистом,
визжит романс,
два
знакомых коммуниста
подошли
на преферанс.
«Пизырь коки…
масти…»
свершен сполна…
Смотрят
с полочки
на счастье
три
фарфоровых слона.
Обеспечен
сном
и кормом,
вьет
семейный дым…
И доволен
с а м
домкомом,
и домком
доволен им.
Революция не кончилась.
Домашнее мычанье
покрывает
приближающейся битвы гул…
В трубы
в самоварные
господа мещане
встречу
выдувают
прущему врагу.
ВЕГЕТАРИАНЦЫ
Обликом
своим
белея,
Лев Толстой
заюбилеил.
Травояднее,
чем овцы,
собираются толстовцы.
льются речи
с Яснополянской дачи: «Нам
противна
Согласно
нашей
веры,
не надо
высшей меры».
Тенорками ярыми
орут:
«Не надо армий!»
вторит
ихним мыслишкам.)
по-моему,
лозунг кидается.
Я сам
к Толстому
начал крениться.
Мне нравится
ихняя
но только…
не здесь,
а за границей.
Там бы
вы,
не снедаемы ленью,
поагитировали
страну чемберленью.
Но если
буржуи
в военном раже —
мы будем
с винтовкой
стоять на страже.
ПРИВЕТ ДЕЛЕГАТКЕ
Идут
от станков,
от земли и от кадок,
под красный
заправляя прядь.
Сотни тысяч
баб-делегаток
выбраны
Наша
легла не гладко,
не скоро
нам
урожай дожинать.
На важном
твоем пути,
делегатка,
помни
все,
что ты должна.
Ты
должна
ходить на собрания,
не пропустив
ни день,
ни час,
на заводской
и стройке,
и брани
сложной
советской
работе учась.
на тебя опирается.
Квалификации
требуем
мы.
Союза,
партии
и кооперации —
работу
выучи и пойми.
Ты
должна,
набравшись ума,
работе
силы избыток.
водку
и грязь —
сама
выкорчевывай из быта.
Ты
должна
вспоминать почаще,
что избрана
ты
Делом примерным,
речью звучащей
отсталым
передавай.
и село,
встречай делегаток.
Греми
приветное «здравствуй!».
вам —
от станков и от кадок
велел
и вести государство.
ДАЕШЬ АВТОМОБИЛЬ!
Мы, пешеходы,
шагаем пылью,
где уж нам уж,
где уж бедным
в карету
в автомобилью,
на хребте
на велосипедном.
Нечего прибедниваться
У тебя —
не в сон, а в быль —
Чтоб осуществилось
дело твое
и сказкой
не могло казаться,
купи заем,
заем индустриализации.
в миллионы
наши гроши,
построим
заводы
автомашин.
пешеходному люду
трепать подошвы:
велосипеды
и автомобили
будут
и в рассрочку,
и дёшевы.
ГОЛОВОТЯПАМ
не перещеголяет едкий
едкость простой
правдивой заметки.
барскую
видели —
строит
для опер
театр на селе
сумасшедших строителей.
Там
у зодчих
мозги худосочие
или пьяны
до десятого взвода —
с места на место
эти зодчие
перетаскивают
тушу завода.
У третьих
пониже спинки —
никакого
удержу нету!
Вроде
вербной
резиновой свинки —
сжимают и раздувают смету.
Четвертые
построили
выше ушей
залезли в долги…
И вдруг,
как смерчем,
прошло по верхам,
давя
рабочих,
летят потолки.
чудеса безобразий —
не сможет
и кодекса
уголовный том.
Куда вам строить?!
Постройте разве
сами
сумасшедший дом.
Товарищ Попов
не от станка
и сохи.
Он —
даже партиец,
но он
перепуган,
брюзжит
баритоном сухим:
«Раскроешь газетину —
в критике вся,—
любая
колеблется
Кроют.
Кого?
Аж волосья́
встают
от фамилий
Ведь это —
подкоп ведь это…
Критику
осторожненько
до́лжно вести.
А эти —
критикуют,
не щадя авторитета,
ни чина,
ни стажа,
ни должности.
снизу —
это яд.
Сверху —
вот это лекарство!
Ну, можно ль
низам,
всем! —
заниматься критиканством?!
О мерзостях
наших
трубим и поем.
Иди
и в газетах срамись я!
Ну, я ошибся…
Так в тресте ж,
в моем,
имеется
ревизионная комиссия.
Ведь можно ж,
не задевая столпов,
в кругу
своих,
братишек,—
— Товарищ Попов,
орудуй…
тово…
потише…—
Пристали
до тошноты,
до рвот…
Обмазывают
кистью густою.
Товарищи,
ведь это же ж
подорвет
государственные устои!
Кого критикуют? —
вопит, возомня,
аж голос
визжит
тенорком.—
Вчера —
Иванова,
сегодня —
меня,
а завтра —
Товарищ Попов,
оставьте скулеж.
Болтовня о подрывах —
ложь!
Мы всех зовем,
чтоб в лоб,
а не пятясь,
косила.
И это
лучшее из доказательств
нашей
чистоты и силы.
РАССКАЗ РАБОЧЕГО ПАВЛА КАТУШКИНА О ПРИОБРЕТЕНИИ ОДНОГО ЧЕМОДАНА
Я
завел
чемоданчик, братцы.
Вещь.
Заграница, ноздрю утри.
Застежки,
ручки
а внутри…
Внутри
в чемодане —
освещенье трехламповое.
На фибровой крышке —
чертеж-узор,
и тот,
музыку нахлопывает,
типа Дифузор.
Лезу на крышу.
Сапоги разул.
Поставил
на крыше
два шеста.
Протянул антенну,
отвел грозу…
Словом —
и никакого волшебства.
Помещение, знаете, у меня —
мало́.
Гостей принимать
возможности не дало́.
до нас
дли́нен.
А тут к тебе
из чемодана:
«Ало́, ало́!
К вам сейчас
появются
товарищ Калинин».
Я рад,
жена рада.
Однако
делаем
спокойный вид.
— Мы, говорим,
его выбирали,
и ежели
ему
надо,
пусть
Михал Ваныч
с нами говорит —
О видах на урожай
и на промышленность вид
и много еще такова…
Про хлеб
говорит,
про заем
говорит…
Очень говорит толково.
Закончил.
Накануне получки
Тем более —
Нужна ложа.
— Подать, говорю,
на́ дом
оперу «Кармен».—
Подали,
и слушаю,
в кровати лёжа.
Львов послушать?
Пожалуста!
вот они…
То в Москве,
а то
в Ленинграде я.
То
на полюсе,
а то
в Лондоне.
Очень приятное это —
р-а-д-и-о!
Завтра —
В самую рань
музыку
сяду я.
часто
играют и дрянь,
но это —
дело десятое.
Покончил с житьишком
пьяным
и сонным.
Либо —
с лекцией,
с музыкой либо.
Советской власти
с Поповым и Эдисонами
от всей души
пролетарское спасибо!
ПОИСКИ НОСКОВ
В сердце
будто
заноза ввинчена.
Я
разомлел,
обдряб
и раскис…
Выражаясь прозаично —
у меня
продрались
все носки.
Кому
в хорошем
красива и броска́.
И я
иду
по коммуновым лавкам
в поисках
потребного носка.
Одни носки
ядовиты и злы,
стрелки
посажены
косо,
и в ногу
сучки,
задоринки
и узлы
впиваются
из фильдекоса.
Вторые —
для таксы.
растопыренные и коротенькие.
У носка
у этого
панихиды
по горячо любимой тетеньке.
Третьи
соперничают
с Волгой-рекой —
глубже
волжской воды.
По горло
влезешь
в носки-трико —
подвязывай
их
под кадык.
Четвертый носок
ценой раззор
и так
расчерчен квадратно,
что, раз
взглянув
потупит
заржет
и попятится обратно.
Ладно,
вот этот
на ногу напяливается,
и сразу
из носка
вылазит анфилада
средних,
больших
и маленьких пальцев.
Бросают
девушки
думать об нас:
нужны им такие очень!
Они
оборачивают
пудреный нос
на тех,
кто лучше обносочен.
растет старание
мужей
поиностраннее.
И если
морщинит
лба лоно
меланхолическая нудь,
это не значит,
что я влюбленный,
что я мечтаю.
Отнюдь!..
Из сердца
лирический сор
гони…
Иные
причины
моей тоски:
я страдаю…
Даешь,
госорганы,
прочные,
красивые носки!
ПОЧЕМУ?
Спортсменов
и мы
раструбить рады.
Но как, по-вашему,
не время
пловцам
по культуре
давать награды,
борцам
бытовым
премии?
Если
в плавальном
забил в соревновании,
бубнят
об тебе
в десятках статей.
Давайте
премируем
купающихся в бане,
рабочее
держащих в чистоте.
тут
и защищать речисто —
нужней
пловца
Если кто
развернется
и бросит копье,
ему
и жетон,
и заграничная виза,
а бросит
водку
тот, кто пьет,
почему
ему
не присуждают приза?
притаились,
жетон жалея?!
пить,
конечно, тяжелее.
Вытолкнет
— на метр! —
и рад.
в журнале спорта.
Но
из общежития мат —
повыше сортом.
красив
и ядрён,
вытолкать мат
тяжелей, чем ядро.
В борьбе
во французской
победит — и горд.
Но вот
хоть раз бы
вознаградили
борца
за рекорд
по борьбе
с незнающими азбук.
Если уж
нам
бороться, потея,
то вдвое
полезней
борьба за грамотея.
Кому
культурное звание,
на кого должны
награды валиться?
Выходите
на культурное состязание —
одиночки и общества,
коллективы и лица!
Когда
боксеры
друг друга дубасят,
во всех
наркоматах
Стадионы
ломит
стотысячная масса,
и новые
тысячи
к хвостатой кассе
подвозят
авто
и трамваев стада.
Борьбу
за культуру
ширь и множь,
состязайся
в культуре
изо дня на́ день!
Гражданин Союза,
даешь
культурной спартакиаде!
ЧТО ТАКОЕ ПАРК?
Ясно каждому,
что парк —
для влюбленных парок.
где под соловьем
две души
в одну совьем.
Где ведет
к любовной дрожи
запутанных дорожек.
В парках в этих
луны и арки.
С гондол
баркаролы на водах вам.
Но я
говорю
о другом парке —
о Парке
культуры и отдыха.
приходишь так,
днем
работы
перемотан,—
как трамваи
входят в парк,
в парк трамвайный
для ремонта.
Руки устали?
Вот тебе —
из стали,
вычекань!
Устали ноги?
Ногам польза!
Из комнаты-берлоги
иди
и футболься!
Спина утомилась?
Блузами вспенясь,
сделайте милость,
шпарьте в теннис.
Нэпское сердце —
тоже радо:
Европу
вспомнишь
в шагне и в стукне.
Рада
и душа бюрократа:
газон —
как стол
в зеленом сукне.
Колесо —
умрешь от смеха —
влазят
полные
с оглядцей.
Трудно им —
Учатся
приспособляться.
граждан двадцать
в сетке
проволочных линий.
Верно,
учатся скрываться
от налогов
наркомфиньих.
А масса
вливается
в веселье в это.
Тут
тебе
от Моссовета
и выставка.
Под ручкой
ручки груз вам
таскать ли
с тоски?!
С профсоюзом
гулянье раскинь!
Уйди,
жантильный,
с томной тоской
комнатный век
и безмясый!
Входи,
в темп городской,
в парк
размаха и массы!
НЕПОБЕДИМОЕ ОРУЖИЕ
Мы
окружены
границей белой.
Европы
ржавчиной съела
пушечных заводов
гарь и чадь.
Это —
устарело,
об этом —
надоело,
но будем
про это
отвернись,
обхохочась,
услышав
травоядные
призывы Толстых.
Хо́лода
битвы
предчувствуя час,
мобилизуй
и стих.
намускулим
в спорте и ду́ше,
грязную
водочную
жизнь вымоем.
Отливайтесь
в заводах,
жерла пушек.
Газом
перехитри
Европу,
Крепите
оборону
руками обеими,
в бой,
услышав сигнал.
Но, если
механикой
окажемся слабее мы,
у нас
в запасе
страшнее арсенал.
наше,
газов лютей,
увидят
ихним
прожектором-глазом.
Наше оружие:
солидарность людей,
разных языком,
но —
одинаковых классом.
Слушатель мира,
надень наушники,
ухо
и душу
с Москвой сливай.
Слушайте,
пограничные
городки и деревушки,
Красной
Москвы
раскаленные слова.
в заграничной роте,
идешь ли пехотой,
в танках ли ящеришься,
помни:
тебе
роднее родин
первая
наша
республика трудящихся!
Помни,
услыша
канонадный отзвук,
наступающей
буржуазии
видя натиск,—
наше
лучшее оружие —
осуществленный лозунг:
«Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
РАССКАЗ ОДНОГО ОБ ОДНОЙ МЕЧТЕ
Мне
с лошадями
трудно тягаться.
(четыре ноги у которого)!
Однако я хитрый,
купил облигации:
будет —
жду —
лотерея Автодорова.
Многие отказываются,
говорят:
«Эти лотереи
оскомину набили».
А я купил
и очень рад,
и размечтался
об автомобиле.
орешь:
и ну! и тпру!
А тут,
как рыба,
сижу смиренно.
В час
50 километров пру,
а за меня
зевак
обкладывает сирена.
Утром —
на фабрику,
вечером —
к знакомым.
Мимо пеших,
конных мимо.
Езжу,
как будто
замнаркома.
Сам себе
и ответственный, и незаменимый.
А летом —
на ручейки и лужки!
И выпятив
груди стальные
развеяв по ветру флажки,
мчат
товарищи остальные.
Аж птицы,
запыхавшись,
высунули языки
крохотными
клювами-ротиками.
Любые
расстояния
стали близки́,
а километры
стали коротенькими.
Сутки удвоены!
аннулирован
господь Саваоф.
в коротких сутках
стало
48 часов!
За́ день
слетаю
в пятнадцать мест.
А машина,
развезши
людей и клади,
стоит в гараже
и ничего не ест,
и даже,
извиняюсь,
ничего не гадит.
Переложим
работу потную
с конской спины
на бензинный бак.
А лошадь
домашней животною
свободно
гуляет
промежду собак.
Расстелется
гладко,
чисто
и прямо.
лошадей,
товарищ «НАМИ»!
лошадей,
«АМО»!
Мелькаю,
в автомобиле катя
мимо
ветра запевшего…
А пока
мостовые
починили хотя б
для удобства
хождения пешего.
ЗЕВС-ОПРОВЕРЖЕЦ
и все про то же.
И стих,
и случаи похожи.
Как вверх
из Везувия
в смерденьи и жжении
извергается в грозе —
так же точно
огнедышащие опровержения
лавятся
на поля газет,
Опровергатель
подыщет повод.
Ведром
возражения лей.
Впечатано:
«Суд
осудил Попова
за кражу
трехсот
