стороны: в пустое пространство выкатились три орудия и, снявшись с передков, обратились дулами прямо на мятежников.
Бестужев вскочил на стол, чтобы лучше видеть.
— А вот и заряды! Сейчас заряжать будут! — опять закричал он и соскочил со стола, размахивая саблей. — Вот когда надо в атаку идти и захватить орудия!
Орудия стояли менее чем в ста шагах, под прикрытием взвода кавалергардов, с командиром, подполковником Анненковым, членом Тайного Общества. Только добежать и захватить.
Все обернулись к Оболенскому, ожидая команды. Но он стоял все так же молча, не двигаясь, потупив глаза, как будто ничего не видел и не слышал.
Голицын схватил его за руку.
— Оболенский, что же вы?
— А что?
— Да разве не видите? Пушки под носом, сейчас стрелять будут.
— Не будут. Я же вам говорю: не посмеют.
Злость взяла Голицына.
— Сумасшедший! Сумасшедший! Что вы делаете!
— Успокойтесь, Голицын. Я знаю, что делаю. Пусть начинают, а мы — потом. Так надо.
— Почему надо? Да говорите же! Что вы мямлите, черт бы вас побрал! — закричал Голицын в бешенстве.
— Послушайте, Голицын, — проговорил Оболенский, все еще не поднимая глаз. — Сейчас вместе умрем. Не сердитесь же, голубчик, что не умею сказать. Я ведь и сам не знаю, а только так надо, иначе нельзя, если мы с Ним…
— С кем?
— Его забыли? — поднял глаза Оболенский с тихой улыбкой, а Голицын глаза опустил.
Внезапная боль, как острый нож, пронзила сердце его. Все та же боль, тот же вопрос, но уже обращенный к Другому: «С Ним или против Него?» Всю жизнь только и думал о том, чтобы в такую минуту, как эта, быть с Ним; и вот наступила минута, а он и забыл о Нем.
— Ничего, Голицын, все будет ладно, все будет ладно, — проговорил Оболенский. — Христос с вами! Христос с нами со всеми! Может быть, мы и не с Ним, да уж Он-то наверное с нами! А насчет атаки, — прибавил, помолчав, — небось, ужо пойдем в штыки, не струсим, еще посмотрим, чья возьмет!.. Ну, а теперь пора и на фронт: ведь, какой ни на есть, а все же диктатор! — рассмеялся он весело и побежал, махая саблей. И все — за ним.
Добежав до фронта, увидели скачущего со стороны батареи генерала Сухозанета. Подскакав к цепи стрелков, он крикнул им что-то, указывая туда, где стоял государь, и они пропустили его.
— Ребята! — заговорил Сухозанет, подъехав к самому фронту московцев. — Пушки перед вами. Но государь милостив, жалеет вас, и если вы сейчас положите оружие…
— Сухозанет, где же конституция? — закричали ему из каре.
— Я прислан с пощадою, а не для переговоров…
— Так убирайся к черту!
— И пришли кого-нибудь почище твоего!
— Не троньте подлеца, он пули не стоит!
— В последний раз говорю: положите ружья, а то палить будем!
— Пали! — закричали все с непристойным ругательством.
Сухозанет, дав шпоры лошади, повернул ее, поднял в галоп — толпа отшатнулась — он выскочил. По нем сделали залп, но он уже мчался назад, к батарее, только белые перья с шляпного султана посыпались.
И Голицын увидел с восторгом, что Оболенский тоже выстрелил.
Вдруг, на левом фланге батареи, появился всадник на белом коне — государь. Он подскакал к Сухозанету, наклонился к нему и сказал что-то на ухо.
Наступила тишина, и слышно было, как Сухозанет скомандовал:
— Батарея, орудья заряжай! С зарядом-жай!
— Ура, Константин! — закричали мятежники неистово. В белесоватых сумерках затеплились, рядом с медными жерлами пушек, красные звездочки фитилей курящихся. Голицын смотрел прямо на них — прямо в глаза смерти, — и старые слова звучали для него по-новому:
«С нами Бог! С нами Бог! Нет, Каховский неправ: будет революция в России, да еще такая, какой мир не видал!»
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
«Ежели сейчас не положат оружия, велю стрелять», — сказал государь, посылая Сухозанета к бунтовщикам.
— Ну, что, как? — спросил его, когда тот вернулся.
— Ваше величество, сумасбродные кричат: конституция! Картечи бы им надо, — повторил Сухозанет слова Бенкендорфа.
«Картечи или конституции?» — опять подумал государь, как давеча.
Сухозанет ждал приказаний. Но государь молчал, как будто забыл о нем.
— Орудия заряжены? — спросил, наконец, выговаривая слова медленно, с трудом.
— Так точно, ваше величество, но без боевых зарядов. Приказать изволите — картечами?
— Ну, да. Ступай, — ответил государь все так же трудно-медленно. — Стой, погоди, — вдруг остановил его. — Первый выстрел вверх.
— Слушаю-с, ваше величество. Сухозанет отъехал к орудиям, и государь увидел, что их заряжают картечами.
Прежний страх исчез, и был новый, неведомый. Он уже за себя не боялся — понял, что ничего ему не сделают, пощадят до конца, — но боялся того, что сделает сам.
Увидел Бенкендорфа, подъехал к нему.
— Что же делать, что же делать, Бенкендорф? — зашептал ему на ухо.
— Как что? Стрелять немедленно, ваше величество! Сейчас в атаку пойдут, пушки отнимут…
— Не могу! Не могу! Как же ты не понимаешь, что не могу!
— Чувствительность сердца делает честь вашему величеству, но теперь не до того! Надо решиться на что-нибудь: или пролить кровь некоторых, чтобы спасти все; или государством пожертвовать…
Государь слушал, не понимая.
— Не могу! Не могу! Не могу! — продолжал шептать, как в беспамятстве. И что-то было в этом шепоте такое новое, странное, что Бенкендорф испугался.
— Успокойтесь, ради Бога, успокойтесь, ваше величество! Извольте только скомандовать — я все беру на себя.
— Ну, ладно, ступай. Сейчас… — махнул рукой государь и отъехал в сторону.
Закрыл на мгновение глаза — и так ясно-отчетливо, как будто сейчас перед глазами, увидел маленькое голенькое Сашино тело. Это было давно, лет пять назад, в грозовую душную ночь, в Петергофском дворце, в голубой Сашиной спальне. Зубки прорезались у мальчика; он по ночам не спал, плакал, метался в жару, а в эту ночь уснул спокойно. Alexandrine подвела мужа к Сашиной кроватке и тихонько раздвинула полог. Мальчик спал, разметавшись; скинул одеяльце, лежал голенький — все розовое тельце в ямочках — и улыбался во сне. «Regarde, regarde le donc! Oh, qu’il est joli, le petit ange!»[36] — шептала Alexandrine с улыбкой. И штабс-капитан Романов тоже улыбался.
«Что это я? Брежу? С ума схожу?» — опомнился. Открыл глаза и увидел генерала Сухозанета, который уже в третий раз докладывал:
— Орудья заряжены, ваше величество.
Государь молча кивнул головой, и тот опять, не получив приказаний, отъехал к батарее, в недоуменье.
«Господи, спаси! Господи, помоги!» — попробовал государь молиться, но не мог.
— Пальба орудьями по порядку! Правый фланг, начинай! Первое! — вдруг закричал с таким чувством, с каким боязливый убийца заносит нож не для того, чтоб ударить, а чтобы только попробовать.
— Начинай! Первое! Первое! Первое! — прокатилась команда от начальника к начальнику.
— Первое! — повторил младший — ротный командир Бакунин.
— Отставь! — крикнул государь. Не смог ударить — нож выпал из рук.
И через несколько секунд опять:
— Начинай! Первое!
И опять:
— Отставь!
И в третий раз:
— Начинай! Первое!
Как будто исполинский маятник качался от безумья к безумью, от ужаса к ужасу.
Вдруг вспомнил, что первый выстрел — вверх, через головы. Попробовать в последний раз — не испугаются ли, не разбегутся ли?
— Первое! Первое! — опять прокатилась команда.
— Первое! Пли! — крикнул Бакунин.
Но фейерверкер замялся — не наложил пальника на трубку.
— Что ты, сукин сын, команды не слушаешь? — подскочил к нему Бакунин.
— Ваше благородье, свои, — тихо ответил тот и взглянул на государя. Глаза их встретились, и как будто расстоянье между ними исчезло: не раб смотрел на царя, а человек на человека.
«Да, свои! Сашино, Сашино тело!»
— Отставь! — хотел крикнуть Николай, но чья-то страшная рука сдавила ему горло.
Бакунин выхватил из рук фейерверкера пальник и сам нанес его на трубку с порохом.
Загрохотало, загудело оглушающим гулом и грохотом. Но картечь пронеслась над толпой, через головы. Нож не вонзился в тело — мимо скользнул.
Каре не шелохнулось: опираясь на скалу Петрову, стояло, недвижное, неколебимое, как эта скала. Только в ответ на выстрел затрещал беглый ружейный огонь и раздался крик торжествующий:
— Ура! Ура! Ура, Константин!
И как вода превращается в пар от прикосновения железа, раскаленного добела, ужас государя превратился в бешенство.
— Второе! Пли! — закричал он, и вторая пушка грянула.
Облако дыма застилало толпу, но по раздирающим воплям, крикам, визгам и еще каким-то страшным звукам, хожим на мокрое шлепанье, брызганье, он понял, что картечь ударила прямо в толпу. Нож вонзился в тело.
А когда облако рассеялось, увидел, что каре все еще стоит; только маленькая кучка отделилась от него и бежала в атаку стремительно.
Но грянула третья, четвертая, пятая — и сквозь клубящийся дым, прорезаемый огнями выстрелов, видно было, как сыпалась градом картечь в сплошную стену человеческих тел.
Мешала скала Петрова, но и в нее палили: казалось, что расстреливают Медного Всадника.
А когда уже вся площадь опустела, выкатили пушки вперед и, преследуя бегущих, продолжали палить вдоль по Галерной, Исакиевской, по Английской набережной, по Неве и даже по Васильевскому Острову.
— Заряжай-жай! Пли! Жай-пли! — кричал Сухозанет уже осипшим голосом.
— Жай-пли! Жай-пли! — вторил ему государь.
Удар за ударом, выстрел за выстрелом, — нож вонзался, вонзался, вонзался, а ему все было мало, — как будто утолял жажду неутолимую, и огненный напиток разливался по жилам так упоительно, как еще никогда.
Генерал Комаровский взглянул на государя и подумал, так же как давеча, внезапно-нечаянно:
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Голицын стоял у чугунной решетки памятника, обернувшись лицом к батарее, когда раздался первый выстрел и картечь, пронесшись с визгом над головами, ударилась вверх, в стены, окна и крышу Сената. Разбитые стекла зазвенели, посыпались. Два человека, взобравшиеся в чаши весов, которые держала в руках богиня Правосудия на фронтоне Сената, упали к ее подножию, и несколько убитых, свалившись с крыши, стукнулись о мостовую глухо, как мучные кули.
Но толпа на площади не дрогнула.
— Ура, Константин! — закричала с торжествующим вызовом.
— За мной, ребята! Стройся в колонну к атаке! — скомандовал Оболенский, размахивая саблей.
«Неужели он прав? — думал Голицын. — Не посмеют стрелять, духу не хватит? Победили, перестояли? Сейчас пойдем в штыки и овладеем пушками!»
Но вторая грянула, и первый ряд московцев лег, как подкошенный. Задние ряды еще держались. А толпа уже разбегалась, кишела, как муравейник, ногой человека раздавленный. Часть отхлынула в Галерную; другая — к набережной, и здесь, кидаясь через ограду Невы, люди падали в снег; третья — к Конногвардейскому манежу. Но пальба началась и оттуда, из батареи великого князя Михаила Павловича.
Бегущие махали платками и
