пятился; и если бы в эту минуту Рылеев вгляделся в него, то, может быть, понял бы, что «храбрый кавказец» не так храбр, как это кажется.
— Кондратий Федорович Рылеев? — произнес чей-то голос.
Тот обернулся и увидел незнакомого молодого человека в армейском, темно-зеленом мундире с высоким красным воротником и штаб-офицерскими погонами.
— Прошу извинить, господа, — проговорил вошедший, поглядывая с недоумением то на Рылеева, то на Якубовича, — не дозвонился: должно быть, испорчен звонок, дверь отперта…
— Что вам, сударь, угодно? — крикнул хозяин.
— Позвольте представиться, — продолжал гость с едва заметной усмешкой: — полковник Павел Иванович Пестель.
— Пестель! Павел Иванович! — бросился к нему навстречу Рылеев, и лицо его просветлело, с тем внезапным переходом от одного чувства к другому, который был ему свойствен.
— Прошу вас, господа, не стесняйтесь. Я в другой раз… — начал было Пестель.
— Нет, что вы, что вы, Павел Иванович! Милости просим, — засуетился Рылеев, пожимая ему руки и отнимая шляпу; о Якубовиче забыл. Тот прошмыгнул мимо них в прихожую, торопливо оделся и выбежал.
Хозяин повел гостя в кабинет, продолжая суетиться с преувеличенной любезностью.
— Не угодно ли трубочку?
— Спасибо, не курю.
— Ну, слава Богу, наконец-то залучили вас, — опять засуетился Рылеев, сбиваясь и путаясь. — А я уж, признаться, думал, что так и уедете, не повидавшись.
— За мною следят, надо было выждать, — заговорил Пестель чистым русским говором, но слишком правильно, отчетливо, и в этом виден был немец. — Я приехал с генералом Киселевым, начальником штаба. Государь обо мне спрашивал. Надо быть весьма осторожным… А это кто у вас?
— Якубович.
— А, знаю… Дверь, кажется, не заперли? Ваш мальчик спит.
— Ах, в самом деле, — спохватился Рылеев. Сбегал, запер, растолкал Фильку, приказал ждать барыню и вернулся в кабинет.
— Ну что, как у вас, в Южном Обществе? — видимо, затруднялся он, с чего начать; вглядывался в Пестеля.
Ему лет за тридцать. Как у людей, ведущих сидячую жизнь, нездоровая, бледно-желтая одутловатость в лице; черные, жидкие, с начинающейся лысиной, волосы; виски по-военному наперед зачесаны; тщательно выбрит; крутой, гладкий, точно из слоновой кости точеный лоб; взгляд черных, без блеска, широко расставленных и глубоко сидящих глаз такой тяжелый, пристальный, что, кажется, чуть-чуть косит; и во всем облике что-то тяжелое, застывшее, недвижное, как будто окаменелое. Говорили о сходстве его с Наполеоном; но если и было сходство, то не в чертах, а в чем-то другом.
Росту ниже среднего; мешковат, сутул, одно плечо выше другого, как у людей много пишущих. Одет небрежно; длиннополый мундир сшит плохо, должно быть, каким-нибудь уездным жидом; зеленое сукно на спине выгорело; золото погон потемнело. Ордена св. Владимира с бантом, св. Анны, Пурлемерит[29] и золотая шпага за храбрость: герой Двенадцатого года.
«А ведь и в самом деле, пожалуй, Наполеона из себя корчит!» — подумал Рылеев, почему-то сразу насторожившись с безотчетною враждебностью.
Пестель, не затрудняясь, приступил к делу.
— Я приехал в Петербург, дабы предложить вам соединение Северного Общества с Южным, — начал он, глядя на Рылеева в упор своим пристальным, как будто косящим, взглядом. — А для сего нам нужно бы знать с точностью ваши намерения, как всей Директории здешней, так и лично ваши, Кондратий Федорович: я хотел бы знать, какой именно образ правления полагаете вы для России удобнейшим?
Беседа длилась больше двух часов. Пестель предлагал по очереди — Северо-Американскую республику, Наполеоновскую империю, революционный террор, Английскую, Французскую, Испанскую конституции; выхвалял достоинства каждого из этих правлений, а когда Рылеев указывал на недостатки, торопливо соглашался и переходил к следующему. Похоже было не то на судебный допрос, не то на школьный экзамен.
— У вас метод сократовский, — заметил Рылеев, давая понять неприличие допроса.
— Да, я люблю древних, — не понял или не пожелал понять Пестель и продолжал экзамен.
Рылеев злился, и чем больше злился, тем больше себя выдавал; но в то же время наслаждался беседою, как умною книгою, от которой нельзя оторваться. «Умный человек в полном смысле этого слова», — вспомнился ему отзыв Пушкина о Пестеле. Что бы ни говорил он, приятно было слушать: в самом звуке голоса была чарующая уветливость, и логика пленяла, как женская прелесть.
Время летело так быстро, что Рылеев удивился, заметив, что уже темнеет: казалось, прошло не два, а полчаса. И еще казалось, что, слушая Пестеля, впадает он в какой-то магнетический сон, жуткое и сладкое оцепенение, — как змея под музыкой. А может быть, и лихорадка начиналась к вечеру; иногда пробегал по телу легкий озноб, как бывает в самом начале жара, похожий на чувство уютной сонности.
— Послушайте, Пестель, — попытался он стряхнуть чару, — у вас все ясно и просто, как дважды два четыре, но политика — не математика, люди — не цифры и чувства — не выкладки…
— О, разумеется! — согласился Пестель: — политика — не умозрение отвлеченное, а плоть и кровь, сама жизнь народов, сама история. Обратимся же к истории…
«И, начав от Немврода,[30] — рассказывал впоследствии Рылеев, — медленно переходил он через все изменения законодательств; коснулся Греции, Рима, показывая, сколь мало понята была древними вольность, лишенная представительства народного; пронесся быстро мимо Средних веков, поглотивших гражданскую вольность и просвещение; приостановился на революции французской, не упуская из виду, что и оной цель не достигнута; наконец, пал на Россию и ввел меня в свою республику».
— Должно сознаться, что все предшественники наши в преобразовании государств были ученики, да и сама наука в младенчестве! — воскликнул Рылеев с восхищением.
Но Пестель, пропустив мимо ушей похвалу, продолжал экзамен.
— Итак, мы с вами согласны?
— Да, во всем!
— Какое же ваше мнение насчет меры к приступлению к действию? — проговорил Пестель медленно, упирая на каждое слово.
Рылеев давно уже предчувствовал этот вопрос; видел его сквозь магический сон, как змея видит чарующий взор своего заклинателя. Понял, что Пестель — не то, что все они, — романтики, словесники, мечтатели: для него понять — значит решить, сказать — значит сделать. И впервые показалось Рылееву все легкое в мечтах — на деле грозным, тяжким, ответственным.
— Не знаю, — невольно потупился он, но и не видя чувствовал на себе тяжелый взгляд: — мы еще не готовы, не решили многого…
— Не решили? Не знаете? У вас тут Никита Муравьев все пишет конституции. А нам не перьями действовать… Да, от размышления до совершения весьма далече… Так как же, Кондратий Федорович?
— Что вы меня все спрашиваете, Павел Иванович? — поднял Рылеев глаза и вдруг почувствовал, что вот-вот разозлится окончательно, наговорит ему дерзостей. — А вы-то сами как?
— Как мы? — ответил Пестель тотчас же с готовностью, тихо и как будто задумчиво. — Мы полагаем, — всех…
— Что всех?
— Истребить всех, начать революцию покушением на жизнь всех членов царской фамилии. Les demimesures ne valent rien; nous voulons avoir maison nette… Вы по-французски говорите?
— Нет, не понимаю.
— Полумеры ничего не стоят; мы хотим — дотла, дочиста, — на всякий случай перевел он и прислушался к шагам в соседней комнате.
— Кто это?
— Жена моя.
— При ней можно?
— Можно, — невольно усмехнулся Рылеев. — Впрочем, если вы беспокоитесь…
— Нет, помилуйте. Я, кажется… Извините, Бога ради, я иногда бываю очень рассеян: о другом думаю, — улыбнулся Пестель неожиданной, простодушной улыбкой, от которой лицо его вдруг изменилось, помолодело и похорошело.
«Чудак!» — подумал Рылеев, и ему показалось, что как ни пристально глядит на него Пестель, а не видит лица его, смотрит поверх или сквозь него, как сквозь стекло.
Шаги затихли.
— О чем, бишь, мы? — продолжал Пестель. — Да, — всех или не всех?.. Так вы не решили, не знаете?
— Знаю одно, — опять хотел возмутиться Рылеев, — ежели — всех, то вся эта кровь на нас же падет. Убийцы будут ненавистны народу и мы с ними. Подумайте только, какой ужас подобные убийства произвести должны! Мы вооружим всю Россию…
— О, конечно, мы об этом подумали и решили принять меры. Избранные к сему должны находиться вне Общества; когда сделают они свое дело, оно немедленно казнит их смертью, как бы отмщая за жизнь царской фамилии, и тем отклонит от себя всякое подозрение в участии. Нам надобно быть чистыми от крови. Нанеся удар, сломаем кинжал.
Рылеев вспомнил, что почти теми же словами думал он о Каховском; но это была его самая тайная, страшная мысль, а Пестель говорил так просто.
— Сколько у вас? — спросил он так же просто.
— Сколько чего?
— Людей, готовых к действию.
— Двое.
— Кто?
— Якубович и Каховский.
— Надежные?
— Да… Впрочем, не знаю, — замялся Рылеев, вспомнив давешний свой разговор с «храбрым кавказцем». — Якубович, тот, пожалуй, не совсем. Каховский надежнее.
— Значит, один-двое. Мало. У нас десять. С вашими двенадцать или одиннадцать. И то мало…
— Сколько же вам?
— А вот, считайте.
Сжал пальцы на левой руке, готовясь отсчитывать правою.
— Ну-с, по одному на каждого. Сколько всех?
Держа руки наготове, ждал.
Ночь была светлая, но от высокой стены перед самыми окнами темно в комнате; и в темноте еще белее белая рука с алмазным кольцом, которое слабо поблескивало в глаза Рылееву. Опять чарующий взор заклинателя, опять магический сон.
— Ну, что ж, называйте, — как будто приказал Пестель.
И Рылеев послушался, стал называть:
— Александр Павлович.
— Один, — отогнулся большой палец на левой руке.
— Константин Павлович.
— Два, — отогнулся указательный.
— Михаил Павлович.
— Три, — отогнулся средний.
— Николай Павлович.
— Четыре, — отогнулся безымянный.
— Александр Николаевич.
Темнело ли в глазах у Рылеева, темнело ли в комнате, но ему казалось, что Пестель куда-то исчез, и остались только эти белые руки, отделившиеся от тела, висящие в воздухе, призрачные. И пальцы на них шевелились, проворные, как белые кости на счетах. Он все называл, называл; пальцы считали, считали, и, казалось, этому конца не будет.
— Этак и конца не будет! — проговорил из темноты чей-то голос, тоже призрачный. — Если убивать и в чужих краях, то конца не будет; у всех великих княгинь — дети… Не довольно ли объявить их отрешенными? Да и кто захочет окровавленного престола? Как вы думаете?
Рылеев хотел что-то сказать, но не было голоса: душная тяжесть навалилась на него, как в бреду.
— А знаете, ведь это ужасное дело, — заговорил опять из темноты тот же призрачный голос: — мы тут с вами, как лавочники на счетах, а ведь это кровь…
Мысли у Рылеева путались; не знал, кто это, — он
