что ли? Государь прав, что терпеть не может очков… Ну, будет, не хочу больше, — оттолкнула она ложку. — Это которая?
— Восьмая, а вы обещали двенадцать.
— Нет, не могу… Няня, голубушка, позволь больше не есть. Нельзя же человека как каплуна откармливать….
— Что это, право, сударыня, точно маленькая! — заворчала старушка. — Да хоть совсем не ешьте. Оттого и больны, что докторов не слушаете.
Прокофьевна отвернулась, чтобы не заплакать, но не уходила, как будто ждала чего-то.
— Так вот и будет стоять, пока не выгоню, — шепнула Софья по-французски Голицыну. — Как мучает, если бы вы знали, как она меня мучает, Господи! А все оттого, что любит… Злейшие враги — любящие. Разве не так?
— Так-то так, да уж очень зло… Пожалуй, злее усмешки Вольтеровой.
— У меня теперь все такие злые мысли, острые. Больно от них, как если иголку раскалить на огне и воткнуть в тело. Вот и в вас втыкаю, бедненький, вижу, как от боли корчитесь…
— Ничего, только бы вам полегче, — проговорил он, целуя прозрачно-бледную, с голубыми жилками, руку ее, такую мертвую, такую детскую.
— Ну, давайте овсянку кончать, а то ни за что не уйдет, — оглянулась Софья на Прокофьевну. — Одним духом. Девятая, десятая, одиннадцатая, двенадцатая… Уф! Уберите скорей эту гадость. Ну, няня, видишь, — кончила. Не сердись же, не плачь, глупенькая! Мне лучше. Ну, право, совсем хорошо. Ступай с Богом. Князь почитает, а я отдохну.
Голицын начал читать «Светлану» Жуковского.
— Нет, не надо, не надо, лучше другое! — остановила Софья. — Помнишь, в Покровском у пруда за теплицами?
Дом твой — гроб, жених — мертвец.
Помнишь, как я тогда испугалась, а ты меня утешал.
О, не знай сих страшных снов
Ты, моя Светлана!
А вот узнала-таки!.. О, какие страшные, страшные сны, Валенька! Как давно, Господи! Какие мы старые, древние! Кажется, не семнадцать, а семьдесят лет… Душно здесь, лекарствами пахнет; пойдем на балкон.
Он поднял ее на руки: каждый раз, как подымал, — чувствовал, что все легче и легче легкая ноша, как будто она в руках его таяла. Перенес на балкон и усадил в кресло. Луч солнца скользнул по золотистой пряди волос и бессильно повисшей руке; еще бледнее бледная рука, еще голубее голубые жилки на солнце.
Софья прижалась лицом к лицу его и болезненно щурила глаза от света.
— Как хорошо! Какое море! Какие паруса! Куда они плывут? Может быть, далеко-далеко. А когда доплывут…
«Когда доплывут, меня уже не будет», — угадал он, как угадывал все ее мысли.
— Душа бессмертна, говорят… Ты веришь?
— Верю.
— А я не знаю… Если только душа, — зачем?.. Я хочу, чтобы и там все, все, как здесь… Чтобы так же как вот сейчас, разрытою землею от цветочных грядок пахло и березовыми почками. Вон комар жужжит. Пусть и комар тоже. Паучок, видишь, ползет, маленький, красненький. Пусть и он. И бородавку над губой у няни тоже хочу. Все, как здесь…
— И меня в очках?
— Нет, очков не надо. Ведь я их не люблю. И морщинки, которая смеется, не надо. Да где она? Пропала? Нет, вот… Только другая стала, — бедная. Ну, такую ничего, пожалуй, — можно. Все, что люблю, пусть и там, как здесь… А если только душа, то не надо, ничего не надо. Смерть — так смерть. Один конец… Ну, устала я что-то. Холодно. Пойдем.
Он перенес ее в комнату и опять усадил в кресло; укутал потеплее, потому что начинался озноб; обложил подушками; думал — задремлет, хотел отойти, но она подозвала его.
— А что у вас? Как дела? Давно не рассказывал…
Он понял, что она спрашивает о Тайном Обществе.
Знала о нем; он долго не хотел рассказывать, — боялся, как бы не проговорилась государю, не выдала нечаянно; но, наконец, рассказал, только не называл никого по имени. Не мог скрыть: она все о нем знала, как и он о ней, вещим знанием. И потом, здесь, в комнате больной, может быть, умирающей, Тайное Общество, революция, республика казались ему игрушками, которыми он тешил ее, как больное дитя. Но иногда чувствовал с ужасом, что она понимает больше, чем он говорит, и что игрушки эти опасные: не одна ли из них — тот острый нож, которым он ранил ее до смерти?
Так и теперь начал рассказывать что-то, думая только об одном, — как бы развлечь и не ранить — подальше спрятать нож.
— Зачем не говоришь всего? — вдруг остановила она и заглянула ему в глаза пристально. — У тебя революция точно детская сказочка: Серый Волк — тиран, а свобода — Красная Шапочка. Но ведь это не так. Не так было — не так будет. Я же знаю…
Как звери, вторглись янычары!..
Падут бесславные удары…
Погиб увенчанный злодей.[34]
Вот как, а не Красная Шапочка… Ты эти стихи знаешь?
— Знаю. А ты откуда? Кто тебе дал?
— Дядя, Дмитрий Львович. Добренький он. Все что хочу, с ним делаю. Вот и дал, только велел никому не показывать, а то ему достанется… Это об убийстве императора Павла Первого. И няня тоже рассказывала…
Помолчала и вдруг шепнула ему на ухо:
— А как ты думаешь: он знал?
Опять заглянула ему в лицо еще пристальней.
Голицын понял: спрашивала, знал ли государь-наследник Александр Павлович о том, что заговорщики хотят убить отца его, императора Павла I.
— Что же ты молчишь? Говори…
— Не надо, Софья! Зачем? Кто может судить, кроме Бога?
— Нет, надо. Я хочу знать все, что ты думаешь. Говори же, только не скрывай, не обманывай. Знал ли он?
— Я думаю, всего не знал, — ответил он через силу.
— А если бы знал, — продолжала она, — если бы знал, то все-таки… Ведь нельзя иначе? Ведь император Павел злодеем был, извергом?
— Какой изверг! Просто больной, несчастный…
— Все равно, — сумасшедший.
Упрек ты Богу на земле.[35]
Пятьдесят миллионов людей в руках сумасшедшего, — разве можно это терпеть? Надо было убить. Никто не виноват, никто не может судить, кроме Бога. Сам Бог устроил так, что убивать надо. Умирать и убивать. Уж лучше бы не было Бога!.. И ты, и ты убил бы, если бы надо?.. Молчишь? Не хочешь сказать? Ну, все равно, я знаю, что ты думаешь…
И вдруг опять зашептала ему на ухо:
— Намедни-то что мне приснилось. Будто входим с тобой в эту самую комнату, а у меня на постели кто-то лежит, лица не видать, с головой покрыт, как мертвец саваном. А у тебя в руках будто нож, убить хочешь того на постели, крадешься. А я думаю: что, если мертв? — живых убивать можно, — но как же мертвого? Крикнуть хочу, а голоса нет; только не пускаю тебя, держу за руку. А ты рассердился, оттолкнул меня, бросился, ударил ножом, саван упал… Тут мы и увидели, кто это… Знаешь кто? Знаешь кто?.. — повторяла она задыхающимся шепотом, и он слышал, как зубы у нее стучат. — Ох, Валенька, Валенька, знаешь кто?
Он знал: ее отец!
— Не надо, Софья, не надо! — сказал он, закрывая лицо руками. — Ведь это только сон, дурной сон от болезни. Пройдет болезнь — и не будет страшных снов…
— Опять лжешь? Опять скрываешь? Не говоришь всего? Я хочу знать все, слышишь, все! Я же понимаю, что от крови — Шапочка Красная. Знаешь, от чьей? Думал ты о крови, когда шел к ним? Можно ли идти на кровь во имя Господа?.. Что вы все о крови думаете? Что? Говори…
— Не надо! Не надо! — повторял он одно только слово, ломая руки в отчаянии.
— Убивать надо, а говорить не надо?.. Нет, говори! Я больше не могу, не хочу! Говори же, не лги! Я знаю все, не обманешь! — проговорила она и отняла руки насильно от лица его, посмотрела на него в упор — в этом взгляде был острый нож, ранящий до смерти. — Говори: его убить хотите?
— Что ты делаешь, Софья…
— Что делаю? Иглу раскаленную втыкаю в тебя — острый нож в живого, а не в мертвого. Что, больно? Ну, ничего, — потерпи, не мне же одной от боли корчиться…
Злоба засверкала в глазах ее, и от этой злобы стало ему еще жальче.
— Не со мною, а с собою, что делаешь, Господи! Ну, зачем?..
— Нет, не я, а ты, что ты со мной сделал?.. Ничего я не знала, была глупая девочка, ребенок; спокойна, счастлива. Ты пришел и разрушил все, возмутил, соблазнил… Помнишь, на концерте Виельгорского? От этого я и больна, умираю. Ведь об этом сказано: лучше бы мельничный жернов на шею…[36] Я же тебя не спрашивала. Начал, — так и кончай… И чего теперь испугался? Что донесу, что ли? А может, и донесу… Знаю все, не обманешь, знаю, чего вы хотите… И за что? Что он вам сделал? Как у вас рука на него подымется? И у тебя, Валенька родненький, любимый мой, единственный! На него, на отца моего! Уж лучше бы ты меня!..
Он встал с мертвенно-бледным, но как будто спокойным лицом.
— Бог тебе судья, Софья! Думай, как хочешь: злодеи, убийцы, изверги… А может быть, глупые дети, — я ведь иногда и сам думаю: ничего не сделают, никого не спасут, только себя погубят. А все-таки правда Божья у них. И пусть недостоин я, пусть беру не по силам, не вынесу, а уйти от них не могу, даже если тебя, Софья…
Голос его оборвался, лицо исказилось, и, закрыв его руками, он только повторял сквозь рыдания:
— Не уйду, не уйду! И если тебя потеряю, от них не уйду!
— Да кто тебя держит? — усмехнулась она с тою же злобою, как давеча. — Ступай к ним! Ступай! Ступай!
Упала навзничь на подушки и вся затрепетала, забилась, как раненая птица, сначала в неистовых рыданиях, потом в раздирающем кашле. Ему казалось, что она задохнется, умрет сейчас на его руках.
Наконец кашель затих; но долго еще лежала с лицом белее белых подушек и с закрытыми глазами, как мертвая. Он думал, не позвать ли на помощь. Но пошевелилась, открыла глаза.
— Ты здесь? Не ушел? Ничего, не бойся, прошло. Дай воды… Как руки у тебя дрожат! Не бойся же, мне хорошо. Только не уходи, побудь со мною…
Вдруг наклонилась и стала целовать руки его; плакала, но лицо было ясное, тихое; тихая, ясная улыбка.
— Прости меня,
