на совершение, да не когда положит основание и не возможет совершити, вси видящие начнут ругатися ему, глаголюще: сей человек начат здати и не може совершити».[52]

Остановился, посмотрел на нее: лежала, закрыв глаза, как будто спала.

Задумался, вспомнил давешний разговор свой с Голицыным об отречении от престола. Не о таких ли, как он, это сказано? Не начал ли он строить башню, положил основание и не мог совершить? Не вся ли жизнь его — развалина недостроенного здания? Мечтал о великих делах — о Священном Союзе, о царствии Божьем на земле, как на небе, а единственное малое, что мог бы сделать — дать счастье хоть одному человеку, вот ей, Софье, — не сделал. Зачем ее родил? Дал ненужную муку, непонятную жизнь, непонятную смерть? Чем искупит? Что сказать, что сделать, пока еще не поздно? Или уж поздно?

Софья открыла глаза, посмотрела на него молча, пристально, как смотрела все эти дни, и вдруг показалось ему, что она о том же думает, — все видит, все обличает, — судит его, как равная равного.

— Не надо, папенька, милый, — опять зашептала, когда наклонился он к ней: — не думай, не бойся. Все хорошо будет, все к лучшему, ты же сам всегда говоришь: все к лучшему…

В недосягаемо-далекой, чуждой улыбке была ясность и мудрость, как будто насмешка над ним: если бы над грешными людьми смеялись ангелы, у них была бы такая улыбка.

Что-то еще шептали, шелестели сухие губы, сухие ночные былинки, — но он уже не слышал, хотя слушал с усилием, нагнув свою лысую голову, вытянув шею, так что жилы вздулись на ней и выпучились бледно-голубые близорукие глаза.

«Смешные глазки, совсем как у теленочка!» — вдруг вспомнилось ей, как смеялась она маленькой девочкой, ласкаясь, шаля и целуя эти бледно-голубые глаза с белокурыми ресницами; вспомнилась также подслушанная в разговоре старших давнишняя шутка Сперанского, который однажды в письме к приятелю, перехваченном тайной полицией, назвал государя «белым теленком»: «Наш Вобан — наш Воблан». Вобан — знаменитый французский инженер, строитель крепостей (государь в то время осматривал крепости); а Воблан по-французски: veau blanc, белый теленок. Государь за эту шутку так разгневался, что в первую минуту хотел расстрелять Сперанского. Софья не поняла тогда, за что: «Ну, да, белобрысенький, лысенький, розовенький весь, прехорошенький теленочек. Что же тут обидного?» Ей казалось иногда, что от него и пахнет молочным теленочком. Видела раз в церкви Покровской, на падуге свода, херувима золотого, шестикрылого, с ликом Тельца; он был похож на папеньку: такое же в обоих — кроткое, тихое, тяжкое, подъяремное.

Все это промелькнуло теперь в улыбке ее, полной нездешней ясностью, нездешней мудростью, когда шептала она детскую ласку предсмертным шепотом:

— Теленочек беленький!

Слов не расслышал он, но понял, и сердце заныло от жалости; чтоб не заплакать, вышел из комнаты.

На площадке лестницы увидел Дмитрия Львовича Нарышкина. Часто стоял он так, в темном углу, у двери, не смея войти, прислушиваясь, и тихонько плакал. Обманутый муж, над которым все смеялись, любил чужое дитя, как свое.

Увидев государя, сделал лицо спокойное.

— Ну, что? Как? — спросил шепотом, но не выдержал, высунул язык и всхлипнул детски-беспомощно.

Государь обнял его, и оба заплакали.

Два дня не приезжал он к Софье: много было неотложных дел. 18-го июня назначены маневры. Накануне весь день провел на даче Нарышкиных. Приехав, узнал, что больная причащалась; испугался, подумал, что конец. Но нет, все по-прежнему; только очень слаба; почти не говорила, не открывала глаз, лежала в забытьи. Когда наклонялся он к ней, спрашивала:

— Ты здесь? Не уехал? Не уезжай, не простившись. Если буду спать, разбуди…

Видно было, что ей страшно чего-то; и ему сделалось страшно. Каждый раз, уходя, думал: что, если приедет завтра и не застанет ее в живых? Сегодня страшнее, чем когда-либо. Уж не остаться ли? Не отложить ли маневров и всех прочих дел? Остаться совсем, подождать конца, — ведь уж недолго?

Но стыд, который столько раз в жизни делал его, любящего, страдающего, наружно бесчувственным, — нашел на него и теперь: неодолимый стыд, отвращение, нежелание выставлять горе свое напоказ людям; чувство почти животное, которое заставляет больного зверя уходить в берлогу, чтобы никто не видел, как он умирает. И чем сильнее боль, тем стыд неодолимее.

Решил уехать и вернуться завтра, тотчас после маневров; утешал себя тем, что такие же припадки слабости бывали у нее и раньше, но проходили: даст Бог, и этот пройдет.

Только что решил, больная затревожилась, зашевелилась, проснулась, подозвала его взглядом, спросила:

— Который час?

— Девятый.

— Поздно. Поезжай скорее. Вставать рано, — устанешь. Нет, погоди. Что я хотела? Все забываю… Да, вот что.

Он приподнял голову ее и положил к себе на плечо, чтобы ей легче было говорить ему на ухо.

— Вы князя Валерьяна очень не любите? — заговорила по-французски, как всегда о важных делах.

— Нет, отчего же? За что мне его не любить?.. — начал он и не кончил; по тому, как спрашивала, почувствовал, что нельзя лгать.

— Я его мало знаю, — прибавил, помолчав: — но, кажется, не я его, а он меня не любит…

— Неправда! Если меня, то и вас любит, будет любить, — проговорила, глядя ему в глаза тем взглядом, который, казалось ему, видел в нем все и все обличал.

— А ты что о нем вспомнила?

— Хотела просить: позовите его, поговорите с ним.

— Сейчас?

— Нет, потом…

Он понял, что «потом» значит: «когда умру».

— Сделайте это для меня, обещайте, что сделаете.

— О чем же нам с ним говорить?

— Спросите, узнайте все, что он думает, чего хочет… чего они хотят для блага России… Ведь и вы того же хотите?

— Кто они?

— Ты знаешь, — кончила по-русски: — не спрашивай, а если не хочешь, не надо, прости…

Да, он знал, кто они. Какая низость! Восстановлять дочь против отца, ребенка больного, умирающего делать орудием злодейских замыслов. Вот каковы они все! Ни стыда, ни совести. Травят его, как псы добычу, окружают, настигают даже здесь, в последней любви, в последнем убежище.

А она все еще смотрела ему в глаза тем же светлым, всевидящим взором; и вдруг почувствовал он, что наступила минута что-то сказать, сделать, чтоб искупить вину свою, — теперь, сейчас или уже никогда — поздно будет.

— Хорошо, — сказал он, бледнея: — поговорю с ним и все, что могу, сделаю.

Радость блеснула в глазах ее, живая, земная, здешняя, как будто из недосягаемой дали, куда уходила, она вернулась к нему на одно мгновение.

— Обещаешь?

— Даю тебе слово.

— Спасибо! Ну, теперь все, кажется, все. Ступай…

В изнеможении опустилась на подушки, вздохнула чуть слышным вздохом:

— Перекрести.

— Господь с тобою, дружок, спи с Богом! — поцеловал он ее в закрытые глаза и почувствовал, как под губами его ресницы ее слабо шевелятся — два крыла засыпающей бабочки.

Подождал, посмотрел, — дышит ровно, спит, — пошел к двери, остановился на пороге, оглянулся: почудилось, что она зовет. Но не звала, а только смотрела ему вслед молча, широко раскрытыми глазами, полными ужаса; и ужасом дрогнуло сердце его. Не остаться ли?

Вернулся.

— Еще раз… Обними… Вот так! — прильнула губами к губам его, как будто хотела в этом поцелуе отдать ему душу свою.

— Ну, ступай, ступай! — оторвалась, оттолкнула его. — Не надо, полно, не бойся… Скоро вместе, скоро…

Не договорила или не расслышал он, только часто потом вспоминал эти слова и угадывал их недосказанный смысл.

Выйдя из комнаты, велел Дмитрию Львовичу, если что случится ночью, послать за ним фельдъегеря. Сел в коляску, давно у крыльца ожидавшую, и уехал в Красное.

На следующее утро проснулся поздно. Посмотрел на часы: половина восьмого, а маневры в девять. Позвонил камердинера, спросил, не было ли за ночь фельдъегеря. Не было. Успокоился. Напился чаю в постели. Торопливо умылся, оделся, вышел в уборную, где ожидали бывший начальник главного штаба, многолетний друг и спутник его во всех путешествиях, князь Петр Михайлович Волконский, старший лейб-медик, баронет Яков Васильевич Виллие, родом шотландец, и лейб-хирург Дмитрий Клементьевич Тарасов, который приступил к обычной перевязке больной ноги государевой.

Вглядываясь украдкою в лица, государь тотчас догадался, что от него скрывают что-то.

— Quomodo vales?[53] — заговорил он с Тарасовым по-латыни, шутливо, как всегда это делал во время перевязки.

— Bene valeo, autocrator,[54] — ответил тот.

— А на дворе, кажется, ветрено? — продолжал государь с той же притворною беспечностью, переводя взор с лица на лицо, все тревожнее, все торопливее.

— К дождику, ваше величество!

— Дай Бог. Посвежеет — людям легче будет.

И, быстро обернувшись к Волконскому, который стоял у двери, опустив голову, потупив глаза, спросил его тем же спокойным голосом:

— Какие новости, Петр Михайлович?

Тот ничего не ответил и еще ниже опустил голову.

Виллие странно-внезапно и неуклюже засуетился, подошел к государю, осмотрел ногу его и сказал по-английски:

— Прекрасно, прекрасно! Скоро совсем здоровы будете, ваше величество!

— До свадьбы заживет? — усмехнулся государь, вдруг побледнел и, все больше бледнея, посмотрел на Виллие в упор.

— Что такое? Что такое? Да говорите же…

Но и Виллие также не ответил, как Волконский. В это время Тарасов надевал осторожно ботфорт на больную забинтованную ногу государя. Государь оттолкнул его, сам натянул сапог, вскочил, схватил Виллие за руку и тихо вскрикнул:

— Фельдъегерь?

— Точно так, ваше величество, только что прибыл…

И с решительным видом, с каким во время операции вонзал нож, подтвердил, что уже прозвучало в безмолвии:

— Все кончено: ее не существует.

Государь закрыл лицо руками. Тарасов перекрестился. Волконский, отвернувшись в угол, всхлипывал.

— Ступайте, — проговорил государь, не открывая лица.

Все вышли. Думали, маневры отменят. Но через четверть часа послышался звонок из уборной. Туда и назад и опять туда пробежал камердинер Мельников, неся государеву шпагу, перчатки и высокую треугольную шляпу с белым султаном.

Минуту спустя государь вышел в приемную, где ожидали все штабные генералы, начальники дивизии, батальонные командиры, чтобы сопровождать его на военное поле. Вступив с ними в беседу, он предлагал вопросы и пояснял ответы с обычною любезностью.

«Я наблюдал лицо его внимательно, — вспоминал впоследствии Тарасов, — и, к моему удивлению, не увидел в нем ни единой черты, обличающей внутреннее положение растерзанной души его: он до того сохранял присутствие духа, что, кроме нас троих, бывших в уборной, никто ничего не заметил».

В двенадцатом году в Вильне, когда государь танцевал на балу, уже зная, что Наполеон переступил через Неман, было у него такое же лицо: совершенно спокойное, неподвижное, непроницаемое, напоминавшее маску или Торвальдсенов мрамор, ту холодную белую куклу, которую маленькая Софья когда-то согревала поцелуями.

На часах было