Вот именно. Пощусь. Только постом достигается свобода духа, в этом господа отшельники правы.
— А где же вы спите? Тут и постели нет.
— Постель — предрассудок, мой милый. Сначала на диване спал, но там клопы заели, а теперь лежу вот на этом столе, как покойник: напоминает о смерти и для души полезно. Да все хорошо, только вот пауков множество: araignee du matin-chagrin.[78]
— Вы суеверны?
— Очень. Я давно убедился, что в неверии меньше логики и больше нелепости, чем в самой нелепой вере…
Что-то промелькнуло сквозь шутку не шуточное, но тотчас же скрылось.
— Господа, не угодно ли трубочки? Табак превосходный, прямо из Константинополя.
Благоуханное облако наполнило комнату.
— Жидовская тюря, а табак драгоценный — так-то вы плоть умерщвляете! — рассмеялся Юшневский.
— Грешен: не могу без трубочки! — рассмеялся и Лунин простым, добрым смехом, удивившим Голицына: ему почему-то казалось, что Лунин не может смеяться просто; он вообще не нравился ему, а между тем Голицын вглядывался в него с таким чувством, что, раз увидев, уже никогда не забудет.
Лет за сорок, но на вид почти юноша. Высок, тонок, строен, худ тою худобою жилистой, которая свойственна очень сильным и ловким людям, некомнатным. Голос резкий, пронзительный, тоже некомнатный. Небольшие карие глаза, немного исподлобья глядящие, зоркие, как у хороших стрелков и охотников. От всегдашней усмешки — две морщинки около губ, как будто веселые; а между бровями, чуть-чуть неровными, — левая выше правой, — две другие морщинки, на те, около губ, непохожие, суровые, печальные. И странная в лице изменчивость: то оживление внезапное, то неподвижность, как бы мертвенность, такая же внезапная; а в слишком упорном взоре — что-то тяжелое и вместе с тем ласковое, притягивающее. Голицын все время чувствовал на себе этот взор и не мог от него отделаться: ему казалось, что если бы Лунин глядел на него даже сзади, он тотчас обернулся бы.
Прохаживаясь по комнате и покуривая трубочку, Лунин шутил, смеялся, болтал без умолку или напевал хриплым голосом:
Plaisir d’amour ne dure qu un moment.[79]
По поводу книжки французских стихов «Часы досугов Тульчинских», только что изданной в Москве и поднесенной Лунину автором, штаб-ротмистром князем Барятинским, зашла речь о стихах.
— Не люблю я стихов, — говорил Лунин: — пленяют и лгут, мошенники. Мысли движутся в них, как солдаты на параде, а к войне не годятся: воюет и побеждает только проза; Наполеон писал и побеждал ею. А у нас, русских, как у всех народов младенческих, слишком много поэзии и мало прозы; мы все — поэты, и самовластие наше — дурного вкуса поэзия.
— А сами вы, Лунин, никогда стихов не писали? — спросил Юшневский.
— Нет, Бог миловал, а прозой когда-то грешил: в Париже начал повесть о самозванце Лжедимитрии.
— По-русски?
— Ну, что вы? Мы и сны-то видим по-французски.
Говорил умно, тонко, чуть-чуть старомодно-изысканно: такие беседы людям прошлого века нравились.
— Вот старичков моих, Корнеля да Мольера, люблю: стихи у них дельные, трезвые, почти та же проза. А романтиков нынешних, воля ваша, не понимаю. Может быть, из ума выжил от старости, что ли?
— Ну какой же вы старик, полноте кокетничать!
— Да я и в двадцать лет стариком себя чувствовал. Помните словцо Наполеона о русских: «не созрели и уже сгнили». В нас, во всех эта гниль «восемнадцатого века», как говорит Карамзин…
«Ломается, юродствует. Знаем мы этих светских чудаков под лорда Байрона», — думал Голицын с досадою.
Послышался вечерний звон на башне соседнего кляштора. Лунин отошел к окну и забормотал молитвы.
Гости встали, хозяин их удерживал.
— Нет, пора. Князь, должно быть, с дороги устал, — возразил Юшневский. — А вот что, Лунин, приходите-ка завтра ужинать, отдохните от вашего поста жидовского.
— Ох, не соблазняйте! У меня и то от Мошкиной редьки да кваса в животе революция! Ну, ладно, приду. На вашей душе грех, искуситель!
И уже серьезно, пожимая на прощанье Голицыну руку, опять обеими руками ласково, проговорил с тою, как будто сердечною, любезностью, по которой узнаются люди высшего света:
— А у меня к вам дело, князь. Я столько слышал о вас и так вас ждал, не из пустого любопытства, поверьте. Если бы вы могли мне уделить часок-другой…
— Когда прикажете?
— Ну, хоть завтра, в семь часов вечера.
«Что ему от меня нужно?» — вернувшись домой, и ночью ложась, и утром вставая, и потом весь день думал Голицын, как будто продолжая чувствовать на себе его упорный, тяжелый и ласковый взгляд.
К ужину собрались гости: штаб-ротмистр князь Барятинский, автор «Тульчинских досугов», майор Лорер, поручик Бобрищев-Пушкин, поручик Басаргин и другие члены Тульчинской Управы.
Пришел и Лунин. Опять, как вчера, смеялся, шутил, болтал безумолку, и опять не понравился Голицыну: его утомлял и раздражал этот вечный смех, трескучий огонь мелких искр, похожих на те, что от сухих волос под гребнем сыплются. Когда говорил даже серьезно, казалось, что смеется над собеседником, над самим собою и над тем, что говорит.
— Вы ничего не пьете, Барятинский, — заметил хозяин.
— А еще сочинитель, — подхватил Лунин: — разве не знаете, что атаман Платов сказал, когда ему Карамзина представляли? «Очень рад, — говорит, — познакомиться, я всегда любил сочинителей: они все пьяницы».
— Доктора пить не велят, — извинился Барятинский: — вот разве воды с вином.
— «Кому воды, а мне водки!», как на пожаре некто кричал, должно быть, тоже сочинитель, — подхватил опять Лунин.
Заговорили о политике.
— Общее благосостояние России… — начал кто-то по-французски на одном конце стола.
— А знаете, господа, — крикнул Лунин с другого конца, — как умный один человек переводил: le bien etre general en Russie?[80]
— Ну, как?
— «Хорошо быть генералом в России».
Шутил, а между шутками, с видом серьезнейшим, доказывал Барятинскому, отъявленному безбожнику, истину католической веры; тот сердился, а Лунин донимал его с невозмутимою кротостью:
— Но, мой милый, вы слишком упрямы. Четверти часа достаточно, чтобы убедиться во всем…
И тут же — анекдот о вольтерьянце-помещике, думавшем, что Троица есть Бог Отец, Бог Сын и Матерь Божия; о ямщике, который, вольтерьянцев наслушавшись, на лошадей покрикивал: «ой вы, вольтеры мои!» — о графе Безбородке, глядевшем в лорнет на купальщиц и влюбившемся в одну из них, хотя лица ее не видал (она стояла к нему спиною), но коса была чудесная, и что ж оказалось? отец протодиакон Воздвиженский.
После трех бутылок лафита и двух клико Лунин признался, что, хотя и пил «с воздержанием», так, чтобы на ногах держаться, как поэт Ермил Костров советует, но, должно быть, на Мошкином квасе отвык от вина; и, принимаясь за третью бутылку шампанского, затянул было пьяным голосом:
Мы недавно от печали,
Лиза, я да Купидон,
По бокалу осушали
И просили мудрость вон.
Вдруг остановился, так же как вчера, прислушался к звону вечерних колоколов, встал из-за стола, пошатываясь, вышел в соседнюю комнату, вынул из кармана требник и зашептал молитвы.
— Обращаете нас в католичество, а сами вот что делаете, — подразнил его Юшневский.
— А что?
— Нашли когда и где молиться!
Голицын тоже подошел и прислушался.
— Э, мой милый, тут-то я и смиряюсь перед Богом, пьяненький, слабенький! — рассмеялся Лунин опять, как намедни, простым, добрым смехом; и, помолчав, прибавил уже серьезно:
— Поверьте мне, люди только тогда и сносны, когда они в бессилии: человек все может вынести, кроме силы. Бог творит из ничего: пока мы хотим и думаем быть чем-нибудь. Он в нас не начинал Своего дела. Гордыню разума сломить безумием веры, вот главное…
— Как же при таком смирении вы бунтуете?
— Бунт есть долг человека священнейший; смирение перед Богом — бунт против людей, — возразил Лунин все так же серьезно, вернулся к столу, и тут опять начались смешки да шуточки.
«Что значит этот вечный смех? — думал Голицын. — Лунин глубоко таит в себе горечь своей смешной жизни, сказал о нем как-то Юшневский. Это значит: смеется, чтобы не быть смешным. А может быть, и от страха — чтобы успокоить, ободрить себя, как маленькие дети смеются в темной комнате. Чего ж ему страшно?» Ответа не было. Была загадка и в загадке — очарование.
На следующий день, утром, Лунин заходил опять к Юшневскому. На этот раз не болтал, не шутил, не смеялся; сказал два-три вежливых слова хозяйке, сел за рояль и начал играть сонату Бетховена; играл так, что все заслушались; лицо его было тихо и торжественно. Кончив играть, молча встал, попрощался и вышел.
Вечером Голицын отправился в Трактир Зеленый. Лунин сидел на дворе, окруженный кучей жиденят, ребятишек хозяйских; показывал им книжку с картинками и угощал пряником. Ребятишки приставали к нему, называли тятенькой, теребили за серебряные тесьмы гусарского долмана, лезли на колени, вешались на шею, особенно одна маленькая замарашка, кудластая, рыжая, с хорошеньким личиком, должно быть, его любимица.
Увидев гостя, Лунин встал, стряхнул с себя жиденят и пошел к нему навстречу.
— Извините, князь, что не могу вас принять, как следует: у моего почтенного Сруля Мошки по случаю какого-то праздника щука огромная, целый Левиафан, жарится, и такого чада напустили мне в комнату, что войти нельзя. Может быть, прогуляемся?
Вышли на дорогу, спустились к пруду, миновали плотину, дворец Потоцких и вошли в сад.
Сад был огромный, похожий на лес. В городе — пыль и зной, а здесь, в тени столетних грабов, буков и ясеней, — прохлада вечная; аллеи, как просеки; тихие лужайки, дремучие заводи с болотными травами и пугливыми взлетами утиных выводков.
Лунин расспрашивал спутника о делах Тайного Общества, о Васильковской Управе, о Сергее Муравьеве и о его «Катехизисе», но о своем собственном деле не заговаривал; казалось, хотел сказать что-то и не решался. Больше всех прочих неожиданностей удивила Голицына эта застенчивость.
— Вот видите, как я отстал от Общества, почти вышел из него, — заговорил он, наконец, не глядя на Голицына. — А хотелось бы вернуться. Помогите мне…
— Буду рад, Лунин! Но чем я могу?
— А вот чем. Только пусть это между нами останется.
Помолчал, как будто собираясь с духом, и начал, все так же не глядя на Голицына:
— Как вы полагаете, будет ли принято Обществом содействие…
Посмотрел на него в упор и кончил решительно:
— Содействие святых отцов Иисусова ордена?
— Иезуитов?
— Да, иезуитов. А что? Удивляетесь, что умный человек говорит глупости? Погодите, не решайте сразу. Ваш ответ важен для меня, — важнее, чем вы, может быть, думаете. Скажите-ка сначала вот что: почему мы все говорим и не делаем?
— Не делаем чего?
— Главного, чем только и может начаться восстание.
— Вам лучше знать, Лунин! Вы один могли бы…
— Почему один?
