и я не меньше вашего.

— Этого не видно.

— Мало ли что не видно! Не верьте, мой милый, когда вам говорят, что есть на свете люди бесстрашные: страшно всем, только одни умеют побеждать страх, а другие не умеют. Победа над страхом и есть наслаждение опасностью, и, кажется, нет ему равного: тут человек становится подобным Богу; подобие ложное, — но ничего не поделаешь: человек создан так, что всегда и во всем хочет быть Богом.

Голицын посмотрел на него внимательно: не хвастает ли? Нет, прост и спокоен; убивая и другого, более страшного Зверя, кажется, был бы так же прост и спокоен.

— На ловца и зверь бежит, — усмехнулся Лунин, как будто угадывая мысли его: — мы только что о Звере, а он и тут как тут. Ну как же не быть суеверным? И заметьте, мы победили Зверя под знаменем креста латинского. На Зверя — Крест, не это ли наш заговор?

Когда вернулись в корчму, Голицын хотел проститься, но Лунин попросил его зайти к нему. При тусклом свете сальной свечи огромная комната казалась еще более мрачною. На столе была постлана постель, и Голицын представил себе, как Лунин лежит на ней покойником. Чемоданы уложены: он уезжал на рассвете.

Усадив гостя, хозяин закурил трубку и начал, так же как намедни, ходить по комнате, взад и вперед, напевая хриплым голосом:

Plaisir d’amour ne dure qu’un moment.

— A знаете, Голицын, мне все не верится, что сговориться нельзя. Мы ведь все-таки в главном согласны?

— Согласны, но…

— Но две параллельные линии никогда не сойдутся, так что ли?

— Или сойдутся в вечности, — возразил Голицын.

— Э, мой милый, далеко до вечности; лучше синица в руках, чем журавль в небе! — засмеялся Лунин.

Помолчал, остановился перед ним и заглянул ему в глаза пристально:

— Послушайте, Голицын, это моя последняя попытка вернуться в Общество. Я знаю, что могу быть полезен: у меня — то, чего у вас нет, — точка опоры для рычага Архимедова, которым можно мир перевернуть. Ежели есть малейшая надежда сговориться, — я ваш, и что сказал, то сделаю: на Зверя — Крест. Решайте же. Только сейчас, сейчас, а не в вечности! Да или нет?

Почти мольба была в голосе его; та слабость сильных людей, которая иногда сильнее силы их.

— Нет, Лунин. Если бы я и пошел с вами, никто не пойдет…

— Ну, что ж, на нет и суда нет. Не можем спасаться вместе, — будем погибать розно… Прощайте, Голицын! Я еду далеко.

— В Варшаву?

— Может быть и дальше. Поищу на земле себе места, а не найду, то и под землей люди живут.

— Как под землею?

— Ну да, монахи Трапистского ордена, l’ordre de la Trappe, знаете?

— Вы к ним?

— К ним, если деваться будет некуда.

— Не успеете, Лунин!

— Почему?

— У нас раньше начнется. А ведь, если начнется, вы к нам пристанете?

— Пристану. В России жить нельзя, но умирать можно… Значит, не прощайте, а до свидания… Погодите, вот еще последний вопрос, только уж очень, пожалуй, нескромный. Ну, все равно, не захотите — не ответите. Или лучше так: я первый отвечу, а вы потом. Для меня главное в жизни — любовь, любовь к Ней…

Обменялись быстрым взглядом, как сообщники, и Голицын понял, о ком он говорит.

— А для вас, Голицын, что?

— И для меня то же.

— И к вольности любовь — через Нее? — спросил Лунин.

— Да, через Нее.

Лунин молча стоял перед ним, как будто ждал чего-то.

И нелепая мысль промелькнула у Голицына: что, если опять, как давеча, он рассмеется вдруг своим странным, жутким смехом? Гусарский подполковник и рыцарь Прекрасной Дамы, заговорщик и адъютант цесаревича, друг вольности и друг иезуитов, — да, тут поневоле будешь смеяться, чтобы не быть смешным.

— Как же вы не понимаете, Голицын, почему я ушел к ним? — заговорил опять Лунин все так же серьезно и торжественно. — Ave Maria, graciae plena — эта молитва к Ней только у них. Чужбина стала мне родиной, потому что где любовь, там и родина. Я оставил веру отцов моих, я полюбил чужую больше родной, невесту — больше матери, как сказано: оставит человек отца своего и матерь свою… Не понимаете? А если понимаете, если мы оба служим Одной, любим Одну, то почему же мы разно?..

Он смотрел на него своим тяжелым, ласковым взором, и никогда еще Голицын не чувствовал так очарование этого взора…

— Почему же не хотите вместе? Не Она ли сейчас зовет вас, говорит вам через меня? А вы не хотите?..

— Не могу, — ответил Голицын, с бесконечным усилием побеждая очарование. — И не надо об этом, Лунин, не надо: ведь этого не скажешь, а скажешь, — и все пропадет, — вспомнились ему слова Борисова.

Наступило опять молчание. И стало страшно. Так же, как тогда, в первое свидание с Муравьевым, чувствовал Голицын, что она, Софья, — с ним; но почему же тогда было легко и радостно, а теперь тяжко и страшно?

Оба молчали.

— Может быть, вы и правы, — проговорил, наконец, Лунин. — Ну, до свидания, до свидания в вечности, мой друг. Друг ведь, так?

— Так, Лунин.

Голицын подал ему руку. Тот крепко пожал ее и долго не отпускал, долго смотрел на него, как будто все еще надеясь.

Под этим взглядом и вышел от него Голицын.

ГЛАВА ПЯТАЯ

«Извини, дорогой Юшневский, что не написал тебе из Бердичева. Знаешь, как я писать ленив, и оказии не было, а по почте ненадежно. Скажи Голицыну, что я рад видеть его, но о делах говорить не рад, потому что заранее знаю, что в разговорах толку мало.

Ты спрашиваешь, что я поделываю. Войсковые рапорты отписываю да занимаюсь шагистикой. Отупел от безлюдья, ибо кроме фрунтовиков да писцов никого и ничего не знаю. Устроил себе комнату, из которой почти не выхожу. Жизнь моя не забавна, она имеет сухость тяжкую. И здоровье не очень изрядно. Попроси доктора Вольфа хины прислать.

Спасибо Барятинскому за „Досуги Тульчинские“. Я наизусть затвердил посвящение:

Sans doute il te souvient des tranquilles soirees,

Ou, par l’epanchement, nos ames resserees,

Trouvaient dans l’amitie tant de charmes nouveaux.[84]

A насчет моих „великих мыслей“, кажется, лесть дружеская. Великие мысли рождают и дела великие. А наши где?

Будь счастлив, поцелуй от меня ручки нашей милой разлучнице, Марии Казимировне, и не забудь твоего

Пестеля.

Линцы, 5 сентября 1824 года.

Р. S. Рассуди хорошенько, стоит ли приезжать Голицыну. Дела не делать, а о деле говорить — воду в ступе толочь. Впрочем, как знаешь».

После этого письма Голицын колебался, ехать ли. Но Юшневский настоял, и он в тот же день отправился.

Местечко Линцы, стоянка Вятского полка, которым командовал Пестель, находилось верстах в шестидесяти от Тульчина, в Липовецком уезде, Киевской губернии, почти на границе Подольской. Почтовая дорога шла на Брацлав, по долине Буга — на нижнюю Крапивну и на Жорнище, а отсюда — глухая проселочная — по дремучему, на десятки верст тянущемуся, дубовому и сосновому лесу, недавнему приюту гайдамаков и разбойников. Лес доходил до самых Линцов, а дальше была голая степь с ковылем да курганами.

Линцы — не то маленький городок, не то большое селение; на берегу многоводной, светлой и свежей Соби — хутора в уютной зелени, низенькие хатки под высокими очеретовыми крышами, ветхая церковка, синагога, костел, гостиный двор с жидовскими лавочками, штаб Вятского полка, полосатая гауптвахта, шлагбаум, а за ним голая степь: казалось, тут и свету конец. С полудня степь, с полуночи лес как будто нарочно заступили все дороги в это захолустье, людьми и Богом забытое.

Был ненастный вечер. Должно быть, прошла где-то далеко гроза, и как будто сразу кончилось лето, посвежело в воздухе, запахло осенью. Дождя не было, но порывистый, влажный ветер гнал по небу темные, быстрые тучи, такие низкие, что, казалось, клочья их за верхушки леса цепляются.

Наступали сумерки, когда ямщик подвез Голицына к одноэтажному старому каменному дому — дворцу князей Сангушко, владельцев местечка. Дом стоял необитаемый, окна заколочены, двор порос лопухом и крапивой. За домом — сад с большими деревьями. Их вершины угрюмо шумели, и черная воронья стая носилась над ними в ненастном небе со зловещим карканьем.

Пестель жил в одном из флигелей дома, уступленном ему княжеским управителем.

— Пожалуйте, пожалуйте, ваше сиятельство, — встретил Голицына как старого знакомого денщик Пестеля, Савенко, хохол с добродушно-плутоватым лицом, и пошел докладывать.

Кабинет — большая, мрачная комната, с двумя высокими окнами в сад; во всю стену, от потолка до полу — полки с книгами; письменный стол, заваленный бумагами; огромный камин-очаг с кирпичным навесом, какие бывают в старопольских усадьбах. Князья Сангушко, деды и прадеды, с почернелых полотен следили зловеще и пристально, как будто зрачки свои тихонько поворачивали за тем, кто смотрел на них. Пахло мышами и сыростью. В долгие вечера осенние, когда ветер воет в трубе, дождь стучит в окна и старые деревья сада шумят, — какая здесь, должно быть, тоска, какое одиночество. «Жизнь моя не забавна, она имеет сухость тяжкую», — вспомнилось Голицыну.

— Как доехали, князь? Не угодно ли умыться, почиститься? Вот ваша комната.

Хозяин провел гостя в маленькую, за кабинетом, комнатку, спальню свою.

— Вы ведь у меня ночуете?

— Не знаю, право, Павел Иванович. Тороплюсь, хотел бы к ночи выехать.

— Ну, что вы, помилуйте! Не отпущу ни за что. Хотите ужинать?

— Благодарю, я на последней станции ужинал.

— Ну, так чай. Самовар, Савенко!

Старался быть любезным, но Голицын чувствовал, что приехал некстати.

Когда он вернулся в кабинет, почти стемнело. Пестель сидел, забившись в угол дивана, кутаясь в старую шинель вместо шлафрока, скрестив руки, опустив голову и закрыв глаза, с таким неподвижным лицом, как будто спал. «А ведь на Наполеона похож: Наполеон под Ватерлоо, как говорит Бестужев», — подумалось Голицыну. Но если и было сходство, то не в чертах, а в этой каменной тяжести, сонности, недвижности лица.

Денщик принес лампу. Пестель взглянул на Голицына, как будто очнувшись. Только теперь, при свете, увидел тот, как он изменился, похудел и осунулся.

— Вам нездоровится, Пестель?

— Да, все что-то знобит. Лихорадка, должно быть.

— А я вам хины привез, доктор Вольф прислал.

— Ну вот, спасибо. Давайте-ка, приму.

Налил воды в стакан, насыпал порошок и, прежде чем выпить, улыбнулся детски-беспомощно.

— Сразу?

— Да, сразу.

Выпил и поморщился.

— Экая гадость! Ну, а теперь другую гадость, тоже сразу. Что новенького, князь?

Голицын рассказал ему о доносе Шервуда, о вероятном открытии заговора, о подозрениях на капитана Майбороду и генерала Витта.

Пестель слушал молча, уставившись на него исподлобья