— «Жаль, а я думал скорее начать: пустые толки ни к чему не ведут. Впрочем, мои ребята молчать умеют, а вот юнкер Богуславский как бы не выдал: я послал его в Житомир предупредить наших о революции». — «Что ты наделал! — закричали все. — Богуславский дурак и болтун: все пересказывает дяде своему, начальнику артиллерии 3-го корпуса. Мы погибли!» — «Ну что ж, разве поправить нельзя? Завтра же вы найдете его мертвым в постели!» — объявил Кузьмин, взял шляпу и выбежал из комнаты. Все — за ним; догнали, схватили и кое-как уломали не лишать жизни глупца, которого легко уверить, что все это шутка.
— И убью! Пикни он только, убью! — проворчал Кузьмин, когда Мазалевский кончил рассказ.
— Никого ты не убьешь, Настасьюшка, ведь ты у меня добрая…
— Ну вас к черту! — продолжал Кузьмин в ярости: — если не решат и сегодня, когда восстание, возьму свою роту и пойду один…
— Куда ты пойдешь?
— В Петербург, в Москву, к чертовой матке, а больше я ждать не могу!
Саша слушал, глядел, и сердце замирало в нем так, как в детстве, когда он катался стремглав на салазках с ледяной горы, или когда снилось ему, что можно шалить, ломать вещи, бить стекла и ничего не бояться — все безнаказанно, все позволено.
— А откуда, господа, мы денег возьмем, чтобы войска продовольствовать? — спрашивал полковник Василий Карлович Тизенгаузен, щеголеватый, белобрысый немец, с такою вечною брезгливостью в лице, как от дурного запаха.
— Можно взять из полкового казначейства, — предложил кто-то.
— А погреба графини Браницкой на что? — крикнул Артамон Захарович. — Вот где поживиться: пятьдесят миллионов золотом, шутка сказать!
— Благородный совет, — поморщился Тизенгаузен с брезгливостью, — начать грабежом и разбоем, хорош будет конец. Нет, господа, это не мое дело: я до чужих денег не прикоснусь…
— Да уж знаем, небось: немцы — честный народ, — проворчал опять Кузьмин.
— Да, честью клянусь, — продолжал Василий Карлович, — лучше последнюю рубашку с тела сниму, женины юбки продам…
— Люди жизнью жертвуют, а он жениной юбкой!
Тизенгаузен услышал и обиделся.
— Позвольте вам заметить, господин поручик, что ваше замечание неприлично…
— Что же делать, господин подполковник, мы здесь не во фронте, и мне на ваши цирлих-манирлих плевать! А если вам угодно сатисфакцию…
— Да ну же, полно, Митрич…
Их обступили и кое-как разняли. Но тотчас началась новая ссора. Речь зашла о том, как готовить нижних чинов к восстанию.
— Этих дураков недолго готовить, — возразил капитан Пыхачев, командир 5-й конной роты: — выкачу бочку вина, вызову песенников вперед и крикну: «ребята, за мной!»
— А я прикажу дать им сала в кашицу, и пойдут куда угодно. Я русского солдата знаю, — усмехнулся Тизенгаузен с брезгливостью.
— Да я бы свой полк, если бы он за мной не пошел, погнал палками! — загрохотал Артамон Захарыч, как тяжелая телега по булыжнику.
— Освобождать народ палкой — хороша демокрация, — воскликнул Горбачевский. — Срам, господа, срам!
— Барчуки, аристократишки! — прошипел, бледнея от злобы, поручик Сухинов, с таким выражением в болезненно-желчном лице, как будто ему на мозоль наступили. — Вот мы с кем соединяемся, — теперь, господа, видите…
И опять, как некогда в Василькове, почувствовали все неодолимую черту, разделяющую два Общества, в самом слиянии неслиянных, как масло и вода.
— Чего мы ждем? — спросил Сухинов. — Назначено в восемь, а теперь уже десятый.
— Сергей Муравьев и Бестужев должны приехать, — ответил Спиридов.
— Семеро одного не ждут, — возразил Сухинов.
— Что же делать? Нельзя без них.
— Ну, так разойдемся, и конец!
— Как же разойтись, ничего не решив? И стоит ли из-за такой малости?
— Честь, сударь, не малость! Кому угодно лакейскую роль играть, пусть играет, а я не желаю, слышите…
— Идут, идут! — объявил Горбачевский, выглянув в окно.
На крыльце послышались шаги, голоса, дверь отворилась, и в хату вошли Сергей Муравьев, Бестужев, князь Голицын и другие члены Южного Общества, приехавшие из Лещинского лагеря.
Муравьев извинился: опоздал, потому что вызвали в штаб.
Уселись, одни — за стол посреди горницы, другие — по лавкам у стен; многим не хватило места и пришлось стоять. Председателем выбрали майора Пензенского полка, Спиридова. У него было приятное, спокойное и умное лицо с двумя выражениями: когда он говорил, казалось, что ни в чем не сомневается, а когда молчал, в глазах была лень, слабость и нерешительность.
В кратких словах объяснив цель собрания — окончательное решение вопроса о слиянии двух Обществ! — он предоставил слово Бестужеву.
Бестужев говорил неясно, спутано, сбивчиво и растянуто. Но в том, как дрожал и звенел голос его, как он руками взмахивал, как бледнело лицо, блестели глаза и подымался рыжий хохол на голове языком огненным, была сила убеждения неодолимая. Великий народный трибун, соблазнитель и очарователь толпы, — маленький, слабенький, легонький, он уносился в вихре слов, не зная сам, куда унесется, на какую высоту подымется, как перекати-поле в степной грозе. «Восторг пигмея делает гигантом», — вспомнилось Голицыну.
Нельзя было повторить сказанного Бестужевым, как нельзя передать словами музыку, но смысл был таков:
«Силы Южного Общества огромны. Уже Москва и Петербург готовы к восстанию, а также 2-я армия и многие полки 3-го и 4-го корпуса. Стоит лишь схватить минуту — и все готово встать. Управы Общества находятся в Тульчине, Василькове, Каменке, Киеве, Вильне, Варшаве, Москве, Петербурге и во многих других городах империи. Многочисленное Польское Общество, коего члены рассеяны не только в Царстве Польском, но и в Галиции и в воеводстве Познанском, готовы разделить с русскими опасность переворота и содействовать оному всеми своими силами. Русское Тайное общество находится также в сношениях с прочими политическими обществами Европы. Еще в 1816 году наша конституция была возима князем Трубецким в чужие края, показывана там первейшим ученым и совершенно ими одобрена. Графу Полиньяку поручено уведомить французских либералов, что преобразование России скоро сбудется. Князь Волконский, генерал Раевский, генерал Орлов, генерал Киселев, Юшневский, Пестель, Давыдов и многие другие начальники корпусов, дивизий и полков состоят членами Общества. Все сии благородные люди поклялись умереть за отечество», — заключил оратор.
Голицын знал, что никто никогда не возил конституцию в чужие края, что ни генерал Киселев, ни генерал Раевский не участвуют в Обществе, а Полиньяку до него такое же дело, как до прошлогоднего снега, и что почти все остальное, что говорил Бестужев о силе заговора, — ложь. «Как может он лгать так бессовестно?» — удивлялся Голицын.
— Слово принадлежит Горбачевскому, — объявил председатель.
— Мы, Соединенные Славяне, дав клятву посвятить всю свою жизнь освобождению славянских племен, не можем нарушить сей клятвы, — начал Горбачевский. — А подчинив себя Южному Обществу, будем ли мы в силах исполнить ее? Не почтет ли оно нашу цель маловажною и, для настоящего блага жертвуя будущим, не запретит ли нам иметь сношения с прочими племенами славянскими? И таковы ли силы Южного Общества, как вы утверждаете?..
Все, что он говорил, было умно, честно, правдиво, но правда его после лжи Бестужева резала ухо, как скрежет гвоздя по стеклу после музыки.
— Нет, Горбачевский, вы ошибаетесь. Преобразование России всем славянским народам откроет путь к вольности: Россия, освобожденная от тиранства, освободит Польшу, Богемию, Моравию, Сербию, Трансильванию и прочие земли славянские; учредит в оных республики и соединит их федеральным союзом, — заговорил Бестужев, и опять зазвучала музыка. — Да, цель у нас одна, и силы наши вам принадлежат, под условием единственным — подчиняться во всем Державной Думе Южного Общества, — прибавил он как бы вскользь.
— Какая Дума? Где она? Из кого состоит? — спрашивал Сухинов.
— Этого я не могу вам открыть по правилам Общества, — возразил Бестужев. — Но вот, взглянуть угодно ли?
Взял карандаш и лист бумаги, начертил круг, внутри его написал: Державная Дума, провел от него радиусы и на концах поставил кружки.
— Большой средний круг, или центр, есть Державная Дума; линии, от оного проведенные, суть посредники, а малые кружки — округи, которые сносятся с Думою не прямо от себя, а через посредников…
Все столпились, слушали и глядели на чертеж с благоговением, как в магическое знамение. Саша вытянул шею и широко раскрыл глаза.
— Понимаете? — спросил Бестужев.
— Ничего не понимаю, — заговорил Сухинов опять с таким выражением лица, как будто ему на мозоль наступили. — К черту ваши иероглифы! Извольте же, наконец, объясниться, сударь, как следует! Нам нужны доказательства…
— Не нужно, не нужно! Верим и так! — закричали все.
— Верим! Верим! — крикнул Саша громче всех. — Зачем такое любопытство? Должно поставить себе счастьем в столь общеполезном деле участвовать…
На него оглянулись, и он покраснел.
— А вот о военной революции, десятое дело, пожалуйста, — начал Борисов неожиданно; он все время молчал, сидел, потупившись, точно ничего не видел и не слышал, покуривал трубочку да иногда ловил ночных мотыльков, летевших на пламя свечи, и осторожно, так, чтобы не помять им крылышек, выпускал их в окно. — Вы о военной революции говорили намедни, Бестужев! А что значит военная революция, десятое дело, пожалуйста?
— Военная революция — значит возмущение начать от войск, — ответил Бестужев, — а когда войска готовы, то уже ничего не стоит свергнуть какое угодно правительство. Мы имеем в виду две революции: одну — французскую, которая произведена была чернью со всеми ужасами безначалия, а другую — испанскую, начатую обдуманно, силою военною, но оставившую власть короля. У нас же все это будет лучше, потому что начнется с того, что государь уничтожится…
— Когда один государь уничтожится, будет другой, — заметил Горбачевский.
— Другого не будет.
— Но по закону наследия…
— Никакого наследия: все сие уничтожится, — махнул Бестужев рукою по столу………….…………………………………………………………………….
— Должно избегать одной капли пролития человеческой крови, — заметил полковник Тизенгаузен.
— Кровопролития почти не будет, — успокоил Бестужев.
— Ну зачем глупости, десятое дело, пожалуйста? Нет, будет кровь, кровь будет! — сказал Борисов и, поймав бабочку, выпустил ее в окно так бережно, что не стряхнул пылинки с крылышек.
— По вашим словам, Бестужев, — начал опять Горбачевский, — революция имеет быть военная, и народ устранен вовсе от участия в оной. Какие же ограждения представите вы в том, что один из членов вашего правления, избранный воинством и поддержанный штыками, не похитит самовластия?
— Как не стыдно вам? — воскликнул Бестужев. — Чтобы те, кто для получения свободы решился умертвить своего государя, потерпели власть похитителей!..
