лучше, — писала в тот же день государыня матери своей, герцогине Баденской. — Даст Бог, когда вы получите это письмо, не будет больше и речи о его болезни».
Но в тот же день к вечеру опять сделалось хуже. Все еще бодрился, начал рассказывать анекдот о калмыках, — должно быть, забыл, что она уже знает.
— А почему вы не носите траура по короле Баварском? — спросил неожиданно.
— Я сняла по случаю вашего приезда, а потом не захотелось надевать.
— Почему не захотелось? — опять спросил и посмотрел на нее так, как на Егорыча, когда спрашивал его о свечах.
Покраснела; сама не понимала, почему, — не думала об этом и только теперь, когда он спросил, поняла.
— Я завтра надену, — сказала поспешно.
— Нет, все равно…
Вошел Виллие, и по тому, как лицо его вытянулось, когда он взглянул на больного, она увидела, что плохо.
Ночь провел без сна, в жару. Утром принял опять шесть пилюль слабительных. Сделались ужасные схватки в животе, тошнота, рвота, понос; ослабел так, что едва на ногах держался.
Лежал на диване, под старой шинелью, с фланелевым набрюшником на животе, и, закрыв глаза, думал, надо ли будет еще раз вставать за нуждою или так обойдется. Думал об этом и смотрел на выплывавшее из мутно-красной мглы воспаленных век недвижное, как из меди изваянное, лицо Наполеона; оно приближалось к нему, и крепко сжатые, тонкие губы раскрывались, шевелились, говорили; он знал, что что-то важное, нужное, от чего зависит его спасение или погибель, но расслышать не мог: был «глух, как горшок».
Вдруг лицо Наполеона исчезло, и на месте его появилось лицо Егорыча. Губы его так же раскрывались, шевелились беззвучно.
Очнулся и понял, что Егорыч, действительно, стоит перед ним.
— Ну, чего тебе? Громче, громче! Что это, право, все вы шепчетесь?
— Полковник Николаев, ваше величество! Принять прикажете? — прокричал Егорыч.
Государь вспомнил, что вчера, когда ему лучше было, велел прийти Николаеву. Но теперь чувствовал себя так плохо, что не знал, хватит ли сил. Наконец сказал Егорычу:
— Принять.
Еще в первые дни по приезде в Таганрог заметил государь лейб-гвардии казачьего полка полковника Николаева, командира таганрогского дворцового караула; ему понравилось лицо его, обыкновенное, не очень красивое, не очень умное, но такое открытое, честное, доброе, что когда, представляясь государю, крикнул он по-солдатски: «Здравия желаю, ваше императорское величество!» — государь невольно улыбнулся и подумал: «какой молодец!» И потом, встречаясь с ним, всегда улыбался, а Николаев смотрел ему прямо в глаза с тою восторженно-преданной влюбленностью, которую государь ценил в людях больше всего.
В конце сентября, получив от Аракчеева письмо Шервуда с просьбой выслать в Харьков надежное лицо для принятия окончательных мер к открытию заговора, — решил послать Николаева; но все откладывал, а потом, уже больной, мучился, что не успеет, пропустит назначенный срок — 15 ноября. Вот почему принял его теперь: сегодня 10-е — только 5 дней до 15-го.
Когда Николаев вошел, государь велел ему запереть дверь на ключ и сесть поближе; начал расспрашивать, кто его родители, где он воспитывался, где служил и в каких походах участвовал; чем больше вглядывался в него, тем больше он ему нравился.
— У меня к тебе важное дело, Николаев!
— Рад стараться, ваше величество!
Государь закрыл глаза и вдруг почувствовал, что говорить не может. Кровь застучала в виски, и в глазах потемнело так, что, казалось, вот-вот лишится чувств. Долго молчал; наконец с таким усилием, как смертельно раненный вытаскивает железо из раны, начал:
— В России существует политический заговор…
И рассказал все, что нужно было знать Николаеву о Тайном Обществе.
— Поезжай в Харьков; надобно быть там не позже 15-го, дабы схватить бумаги, посланные в Петербург прапорщиком Вадковским с поручиком графом Николаем Булгари; в бумагах найдешь список заговорщиков. А что делать потом, Шервуд скажет.
Подумал и прибавил:
— Советы и объяснения Шервуда принимай с осторожностью… Ну, что еще? Да, смотри, чтоб никто не узнал. Никому не говори, слышишь?
— Слушаю-с, ваше величество!
Государь встал и пошатнулся. Николаев бросился к нему, поддержал его и помог дойти до стола. Он отпер шкатулку, вынул деньги, подорожную на имя Николаева и предписание начальника главного штаба, генерала Дибича, унтер-офицеру Шервуду. Со вчерашнего дня все было готово. В предписании сказано:
«По письму вашему от 20 сентября к господину генералу-от-артиллерии графу Аракчееву, отправляется, по высочайшему повелению, в город Харьков лейб-гвардии казачьего полка полковник Николаев с полною высочайшею доверенностью действовать по известному вам делу».
Отдал ему все, вернулся на диван и лег.
— Понял?
— Точно так, ваше величество! — ответил Николаев и, подумав, спросил: — Заговорщиков арестовать прикажете?
Государь ничего не ответил, опять закрыл глаза; знал, что стоит ему произнести одно слово: «арестовать», — и все сделано, кончено, железо из раны вынуто — и он спасен, исцелен: знал — и не мог сказать этого слова; чувствовал, что железо перевернулось в ране, но не вышло.
— Заговорщиков арестовать прикажете, ваше величество? — повторил Николаев, думая, что государь не расслышал.
Тот открыл глаза и посмотрел на него так, что ему страшно стало.
— Как знаешь. Я тебе верю во всем…
— Слушаю-с, — проговорил Николаев, бледнея.
— Ну, с Богом… Нет, погоди, дай руку.
Николаев подал ему руку, и государь долго держал ее в своей, долго смотрел ему в глаза молча.
— Верный слуга? — произнес наконец.
— Точно так, ваше величество! — ответил Николаев, и в глазах его засияла восторженно-влюбленная преданность. — Об одном Бога молю: жизнь положить за ваше величество…
— Ну, вот ты какой хороший… Спасибо, голубчик! Помоги тебе Бог! Дай перекрещу.
Николаев стал на колени и заплакал; государь обнял его и тоже заплакал.
В тот же день вечером он лежал у себя в кабинете. Государыня сидела рядом, как всегда, с книгою и, как всегда, не читая, смотрела на него украдкою.
— Отчего у вас глаза красные, Lise?
— Голова болит. Рано закрыли печку в спальне; должно быть, угорела.
Сконфузилась, лгать не умела; глаза были красны, потому что плакала. Он посмотрел на нее и подумал: «Не сказать ли всего? Нет, поздно… И зачем мучить? Вон у нее какие глаза, — как у той загнанной лошади с кровавою пеною на удилах. Бедная! Бедная!»
— Дайте руку.
Поцеловал руку и улыбнулся.
— Ну, полно, полно, будьте же умницей!
Виллие готовил питье в стакане, подошел к нему и подал.
— Что это?
— Несколько капель acidum muriaticum.[91] Вы на дурной вкус во рту жаловаться изволите, так вот, прочистит.
Государь молча отвел руку его; но Виллие опять подал.
— Извольте выпить, ваше величество!
— Не надо.
— Прошу вас, выпейте…
Виллие продолжал совать стакан. Государь схватил его и бросил на пол.
— К черту! Убирайтесь все к черту! Убийцы! убийцы! отравители! — закричал он, и лицо его, искаженное бешенством, сделалось похоже на лицо императора Павла I.
Государыня выбежала из комнаты. Виллие отошел и закрыл лицо руками. Егорыч, ползая по полу, подбирал осколки стекла.
Государь упал в изнеможении на подушки и несколько минут лежал, не двигаясь; потом взглянул на Виллие и сказал:
— Яков Васильич, а Яков Васильич, где же ты? Поди сюда. Ну, не сердись, помиримся… Как же ты не видишь, что я имею свои причины так действовать?
— Какие же причины, ваше величество? Если вы мне не доверяете, позовите другого врача. Но не могу, не могу я видеть, как вы себя убиваете…
Заплакал. Государь посмотрел на него с удивлением: никогда не видел его плачущим.
— Послушай, мой друг, я не хуже твоего знаю, что мне вредно и что полезно. Мне нужно только спокойствие…
Помолчал и прибавил по-французски:
— Обратите внимание на мои нервы, они очень расстроены. Не раздражайте же их пустыми лекарствами…
Виллие ничего не ответил и задумался.
— Замучил я тебя, Яков Васильич, — улыбнулся государь своей доброй улыбкой и пожал ему руку. — Скажи Тарасову, пусть посидит у меня, а ты ступай отдохни.
«Не верит мне», — подумал Виллие и обиделся; но заглушил обиду: любил, жалел его, так же как Волконский и Анисимов.
— Ваше величество, лечитесь у кого угодно, — только, ради Бога, лечитесь! Ну, если не хотите лекарств, можно кровь пустить…
— Кровь пустить? — повторил государь и посмотрел на него, усмехаясь. — А тебе не страшно?
— Что же тут страшного? Пустое дело…
— Пустое дело — кровь? — продолжал государь усмехаться. — Страшно видеть кровь человеческую, а кровь царя — еще страшнее? Или все равно — одна кровь?.. Знаю, брат, ты мастер кровь пускать. Дело мастера боится, но есть дела, которых сам мастер боится… Нет, не надо крови!
Сложил руки молитвенно и прошептал:
— Избави мя от кровей, Боже, Боже, спасения моего!
И опять посмотрел на него.
— Какое дело, мой друг, какое ужасное дело! — произнес так, что Виллие подумал: «бредит», — потихоньку встал, вышел и послал к нему Тарасова.
— Я ни за что не отвечаю, — говорил Виллие Волконскому. — Все идет худо, и надо ждать самого худшего. Никого не хочет слушаться. Упрям…
Едва не повторил слова Наполеона: «упрям, как мул».
— Самодержавный, — да ведь болезнь еще самодержавнее. И что с ним? Что с ним? — прибавил задумчиво: — если бы только знать, что с ним такое?..
— Не лихорадка, вы думаете? — спросил Волконский.
— Нет, я не о том, — возразил Виллие: — тут не болезнь, не только болезнь…
Говорили в проходной зале-приемной, рядом с кабинетом государевым. Было темно, и в самом темном углу государыня, стоя лицом к стене, плакала. Они ее не видели. Она прислушалась и вдруг перестала плакать; вышла потихоньку из комнаты и прошла к себе в кабинет; легла ничком на диван, уткнув лицо в подушку. Все застыло в ней, окаменело, замерло.
«Что с ним? Что с ним? Заговор! Тайное Общество, — вот что. А я и забыла, о себе думала, а о нем забыла. Он умирает от этого, и я ничего, ничего, ничего не могу сделать!»
Вдруг вспомнила, как в ту последнюю ночь перед его возвращением из Крыма была счастлива и, глядя на звезды, плакала, молилась, благодарила Бога. Да, Бог наказывает ее, за то что она слишком любит. Но зачем же именно тогда, когда она была так счастлива? Зачем? За что?
Следующие три дня, от 11 до 13 ноября все было по-прежнему; опять ни хуже, ни лучше, или то хуже, то лучше. Болезнь играла с ним, как кошка с мышью. Все еще утром вставал, одевался, но уже ходил с трудом и большую часть дня лежал на диване. Видимо, слабел. Жар не прекращался. Лихорадка из перемежающейся сделалась непрерывной. О febris
