шептал, наклоняясь к самому уху Егорыча:
— А во гробе кто лежит, ты как думаешь, а?
Егорыч, видимо, предчувствуя этот вопрос, начинал дрожать и бледнеть уже заранее.
— Ну, что это, право, отец Алексей, опять вы за свое! Кому же в гробе лежать, как не его величеству, ангелу нашему и благодетелю? Надрываете вы сердце мое, не жалеете меня, сироту…
— Нет, я тебя жалею, я тебя даже очень жалею, потому и говорю: смотри, говорю, кого хоронишь, того ли самого?..
— Как же не того? Как же не того? Отец Алексей, помилосердствуйте! Сами же исповедовать, причащать изволили…
— Ну, нет, ты это, брат, оставь, оставь, говорю, в это дело не путай меня. В ту ночь, как за мной из дворца-то пришли, я того… на третьем взводе был: у купца Вахрамеева на свадьбе здорово клюкнули. Ежели меня о чем спросят, я так и скажу: ничего, мол, не помню, знать не знаю, ведать не ведаю…
— Что вы говорите? Что вы говорите, отец Алексей?..
— Не я говорю, а поди-ка, послушай, что народ говорит; глас народа — глас Божий: в гробу-то не тело, кукла-вощанка лежит, аль беглый солдат из гошпителя здешнего острожного, а государь будто жив; извести его хотели изверги, а он убежал и неизвестно, где скрывается, ныне скрывается, а может быть, и явится некогда… О Кузьмиче-то, отце Федоре, слышал?
— О каком, о каком еще Федоре?.. — начал Егорыч и онемел, раскрыл рот, вытаращил глаза от удивления, от ужаса: вдруг вспомнил предсмертный бред государя. — Господи, помилуй! Господи, помилуй! Матерь Царица Небесная!.. — шептал, крестясь; ему казалось, что он сходит с ума.
— Ничего, брат, не робей: наше дело — сторона, только знай, помалкивай, — утешал его о. Алексей. — А ведь ловкую штуку удрали, а? «Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего…» А где раб, где царь, — не поймешь. По Писанию, значит, из крепкого вышло сладкое, а может, и опять из сладкого выйдет крепкое да горькое… Вот тебе и фокус-покус! Вот тебе и шиш под нос!
На третий день по кончине государя в таганрогском Успенском соборе присягали государю наследнику, Константину Павловичу. В тот же день отправлен был к нему в Варшаву курьер с рапортом от начальника главного штаба, генерала Дибича. На пакетах надписано: «Его императорскому величеству, государю императору Константину Первому».
В Таганрог со дня на день ждали прибытия нового императора; особенно ждал Волконский.
«Я так ослабел, быв тринадцать дней и ночей без пищи и без сна, что едва шатаюсь, — писал он одному из своих петербургских приятелей. — Совершенно один, в ужасной горести, занимаюсь учреждением печальной церемонии. За две тысячи верст от столицы, в углу империи, без малейших способов и с большою трудностью доставать самые необходимые вещи, по сему случаю нужные, за всякою безделицею принужден посылать во все стороны курьеров. Ежели бы меня здесь не было, не знаю, как бы сие пошло, ибо все прочие совершенно потеряли голову. С нетерпением ожидаю прибытия императора Константина Павловича, и не знаю, чем все это кончится».
В не меньшей тревоге был Виллие.
Однажды, осмотрев тело и выйдя из ледяной комнаты, грелись они с Волконским у камина в бывшем кабинете государевом.
— Довезем, Яков Васильевич, как вы полагаете? — спрашивал Волконский.
— Ежели морозы будут, довезем, пожалуй; ну, а ежели оттепель, то дело дрянь.
День был солнечный; белые цветы мороза на окнах чуть-чуть оттаяли. Виллие взглянул на них с досадою: все боялся, что начнется оттепель.
— Вот тоже гроб, — заговорил он опять: — едва втиснули покойника; извольте-ка упаковать на две тысячи верст. Того и гляди, свинец раздавит голову… Ну, можно ли делать гроба из домовых крыш?
— Ох, не говорите! — простонал Волконский. — Что-то будет, что-то будет, Господи!..
— Давно я хотел вам сказать, князь, — продолжал Виллие, помолчав: — тут по городу ходят слухи возмутительные.
— Какие слухи?
— Повторять гнусно…
— Это насчет куклы?
— Вы тоже слышали? Да, насчет куклы, и будто бы государь не своею смертью умер…
— Ах, мерзавцы! — воскликнул Волконский с негодованием. — Но что же с ними, дураками, делать?
— Как что? Схватить, в острог посадить, выпороть, особенно этого святого-то ихнего, как его? Федора… Федора Кузьмича, что ли?
— Да, пожалуй… А вы говорили Дибичу?
— Говорил.
— Ну, что же?
— Да вы сами знаете его. Дует свой пунш и ухом не ведет. «С меня, — говорит, — и так дела довольно: некогда мне заниматься бабьими сплетнями». Но посудите, князь: это чести моей касается и памяти моего благодетеля. Я этого так оставить не могу. Прошу ваше сиятельство, по прибытии государя наследника, доложить немедленно…
— Да, да, конечно… Только бы приехал! Только бы приехал! — простонал опять Волконский.
— А что, разве не скоро?
— Ничего не известно. Курьера за курьером шлю, и все ответа нет. Сегодня и Дибич с минуты на минуту ждет. Хотел быть здесь, да что-то не идет. Уж не послать ли за ним?.. А вот и он, легок на помине.
Открылась дверь из погребальной залы, и повеяло оттуда ледяною стужею, как будто замороженная мумия дохнула смертным холодом.
— Ну что, ваше превосходительство, какие новости? — поднялся Волконский навстречу Дибичу.
Тот ничего не ответил, подошел к столу, где всегда стояла для него бутылка рому, налил, выпил и тяжело опустился в кресло у камина. В движениях его, кособоких, ползучих, как у краба, который под камень прячется, в искаженном лице («вся рожа накосо», — вспоминал впоследствии Волконский), в рыжих волосах взъерошенных и в бегающих глазках было что-то зловещее.
«Уж не пьян ли?» — подумал Волконский.
— Какие новости? — проговорил, наконец, Дибич сдавленным голосом и расстегнул воротник мундира, как будто задохся. — А вот какие: курьер из Варшавы вернулся ни с чем…
— Как ни с чем?
— А так, что поворот от ворот: депеш моих не распечатали и курьера не приняли, тотчас же ночью спровадили вон из города, запретив, чтобы с кем-нибудь виделся…
— Что вы говорите? Что вы говорите? — воскликнули вместе Виллие и Волконский.
— Не верите, господа? Я и сам не поверил. Да вот прочесть не угодно ли?
Дибич подал письмо. Волконский стал читать и побледнел.
— Что такое? Что такое, Господи?
Виллие тоже прочел, и лицо у него вытянулось.
Письмо было от великого князя Константина Павловича. Он сообщал, что, с соизволения покойного государя императора, уступил право свое на наследие младшему брату, великому князю Николаю Павловичу, в силу рескрипта его величества от 2 февраля 1822 года.
«Посему ни в какие распоряжения не могу войти, а получите вы оные из С.-Петербурга, от кого следует. Я же остаюсь на теперешнем месте моем и нового государя императора таким же, как вы, верноподданным. А засим желаю вам лучшего».
— Какой же рескрипт? — спросил Виллие, опомнившись.
— Не могу знать, — ответил Дибич.
— Государь ничего не говорил вам?
— Ничего.
— Но последняя воля?..
— Последняя воля его не известна.
— Как же перед смертью не вспомнил?
— Да вот не вспомнил, — должно быть, забыл.
— И вы забыли?
— Я? Нет, я не забыл, я имел честь докладывать его сиятельству неоднократно, — злобно посмотрел Дибич на Волконского. Но тот ничего не ответил: сидел, как в столбняке.
— Что такое? Что такое, Господи?.. — шептал, точно бредил; вдруг вскочил, всплеснул руками и вскрикнул: — А присяга-то как же, присяга-то?..
— Ну, что ж. Вчера присягнули одному, завтра присягнем другому. С присягой, видно, не церемонятся, — усмехнулся Дибич, и лицо его еще больше перекосилось. — Только вот примет ли Николай Павлович корону, это ведь тоже еще не известно… Ну, а пока — междуцарствие. Государь умер, наследника нет, и не известно, чья Россия…
Дибич встал, подошел опять к столу, налил и поднял стакан:
— Честь имею поздравить, господа, с двумя государями… или ни с одним…
И выпил. Виллие хотел что-то сказать, но Дибич остановил его:
— Стойте, еще не все, это сюрприз — номер первый, а вот и номер второй. В бумагах покойного я нашел донос о политическом заговоре обширнейшем, распространенном в войсках по всей империи. Не сегодня завтра начнется революция. Может быть, уже и началась где-нибудь, а мы тут сидим и не знаем…
— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! — пролепетал Волконский и хотел еще что-то прибавить, но язык отнялся, голова закинулась, лицо помертвело: он лишился чувств.
— Э, черт! Этого еще недоставало, — проворчал Дибич. — Что с ним? Удар, что ли?
Когда Виллие смочил ему виски водою, развязал галстук и дал понюхать соли, Волконский очнулся, но размяк, раскис окончательно.
«Калоша старая!» — подумал Дибич с презрением.
Вдруг обе половинки двери из уборной с шумом распахнулись, высунулась голова Егорыча внезапно, как будто нечаянно, но тотчас же спряталась, и, шурша шелковой рясой, вошел в комнату о. Алексей, такой величавый, благообразный и торжественный, что никто не подумал бы, что он с пьяным лакеем у дверей подслушивал. Проходя мимо сидевших у камина трех собеседников, поклонился низко, почтительно. Не до него им было, но если бы вгляделись пристальней в лицо его, то увидели бы, что он усмехается в свою белую бороду такой язвительной усмешкой, как будто хочет сказать:
— Ну, вот вам и шиш под нос!
В тот же день и час выходил за таганрогскую заставу, по большому почтовому екатеринославскому тракту человек лет под пятьдесят, с котомкой за плечами, с посохом в руках и образком Спасителя на шее, белокурый, плешивый, голубоглазый, сутулый, рослый, бравый молодец, какие бывают из отставных солдат; лицом на государя похож, «не так чтобы очень, а сходство есть», как сам покойный говорил Егорычу; бродяга бездомный, беспаспортный, родства не помнящий, один из тех нищих странников, что по большим дорогам ходят, на построение церквей собирают.
Имя его было Федор Кузьмич.
ГЛАВА ПЯТАЯ
— Похоронили?
— Похоронили.
— Как же это произошло, Голицын, расскажите?
— А вот как. Вы знаете, Пестель, что «Русскую Правду», вместе с прочими бумагами, взял к себе на хранение подпоручик Заикин?
— Знаю: я сам их отдал ему, когда стало известно, что заговор открыт, и я всякую минуту ждал, что меня придут хватать. Куда же он их спрятал?
— Под пол, у себя в доме, в местечке Немирове, а потом зашил в подушку и привез в Тульчин. «Делайте, — говорит, — с ними, что знаете, а у меня ненадежно: шпионы завелись и мыши»…
— Мыши «Русскую Правду» едят, это аллегория, что ли, Голицын?
— Да, Пестель, пожалуй, аллегория…
— Как же вы решили?
— Долго решить не могли: одни говорят: «сжечь», а другие: «помилуйте, можно
