рогатый.

Воет, воет у хаты

Пес бесприютный,

Лохматый…

Ноябрь 1943

Сова

На дубе старом

Я ночую.

Не спится мне,

Беду я чую.

Не спится мне.

Я полечу.

Лечу, лечу,

А ветер воет.

Чу! Голос ведьмы…

— Ау, ау! Кума, сюда!

К тебе есть дельце.

За лесом знаешь старый дом?

Невеста ждет там жениха,

А он умрет! Ха-ха! Ха-ха!

Лечу, лечу.

Вот сад, вот дом

Старинный, над прудом.

К окну лечу, крылом стучу…

— Умрет, умрет, умрет, —

Кричу.

Лето в Париже

Шестиэтажный дом…

В раскрытых окнах

Плечи, руки, лица

Над улицей повисли.

Дом веселится.

Шарманка воет у ворот,

В четвертом стонет Тино Росси,

В третьем вальс Шопена

Кружится с джаз-бандом.

Визжит певица.

Дом веселится,

И лишь один, там, на шестом,

От чахлой музыки,

От пошлости людской изнемогает…

Вдруг… окно он распахнул.

Взмахнула крыльями душа,

А тело шлепнулось о мостовую.

Март 1938

«Холодно, голодно, скучно…»

Холодно, голодно, скучно…

Шлепает дождь однозвучно…

Съежились души,

Тела ослабели,

Тащится жизнь еле-еле…

Что мне холод и голод земной?

Радость моя — со мной.

Я на земном берегу

Радость мою берегу.

Декабрь 1944

Сон

Мне снилась русская зима,

Сугробы снега в переулках.

Полозьев хруст морозно-гулкий,

Москва, укутанная в снег.

И я иду и вспоминаю

Былые зимы, былые дни,

А хлопья снега завевают

Мои шаги…

Вот Кремль! Вот башни вековые,

Часовни Иверской уж нет,

Но золотом развалины сияют.

Вся в золотом снегу

Иду и вижу:

Косматая клячонка, сани,

Ванька в шапке меховой

Кнутом мне машет:

«Барыня? А, барыня!

Садись! Куда везти велишь?»

Куда? Пока — в Париж!

Сентябрь 1939

Александр Кондратьев

Из цикла «Славянские боги»

Сварог

[11]

Над небом и землей и адом властелин,

С повязкой на устах и на очах златою,

Стою в безмолвии. Не жди. Не удостою

Я прорицанием. Мне ваших десятин,

Елея, петухов — не нужно. Я один

Из сонмища богов даров не жду. Струею

Курений жреческих и тихою мольбою

Довольствуюсь. Сварог уж длинный ряд годин

Не смотрит на грехи людские. Пусть другие

Карают вас. А мне наскучило карать,

Давать вам знаменья, благословлять на рать…

Земля постыла мне. Люблю небес круги я.

В них плаваю, блажен, и не хочу взирать,

Как корчатся тела закланные нагие.

Волос

[12]

Я — Волос, бог певцов и покровитель стад.

Все мне принадлежит, что волосом одето.

В дни светло-знойные, когда богиня Лето

И Дажбог благостно Земле тепло дарят,

Я вместе с тварью всей лучам небесным рад,

Целящим горести. Их ласкою согрета,

Поет свирель моя. Увы, не жду ответа

От той, что прежде мне дарила жгучий взгляд.

Я позабыт давно, но сам забыть не в силах.

Лежу на холмике, ничком, к земле припав;

Пью аромат цветов и благовонных трав;

Мечтаю в сумраке о ласках Лета милых,

И песен отзвукам русалочьих унылых

Я внемлю, от реки летящим из дубрав.

Перун

Я — князь богов, Перун. Престол мой выше туч;

Далеко молнией разит моя десница;

Грохочет по небу, сверкая, колесница,

Когда я мчусь на ней, ужасен и могуч…

Люблю листву дубов, люблю гремучий ключ;

Кабан[13] мне посвящен как зверь, орел — как птица.

Имею много жен. Из дочерей — Зарница

Моя любимая… От синеморских круч

До балтских хладных вод лежит моя держава,

От скал Биармии до царственных Карпат.

Повсюду властвую и насаждаю право;

Везде мои дубы священные шумят;

Везде приемлю дань, и, после войн, кровавый

Заколотых мне жертв впиваю аромат…

Мокошь

[14]

Я — Мокошь, Палия, Паликопа, Моланья.

Мне служат в Пятницу. Перунова жена,

Я Матерью громов и молний названа.

Мои увенчаны короной изваянья,

Дубовою листвой расшиты одеянья,

И с мужем трон делю на небе я одна.

К своим соперницам презрения полна,

Гляжу я на Зарю и Лето без вниманья.

Смущается Земля от блеска глаз моих,

И звезды прячутся в небесные чертоги.

С почтеньем предо мной склоняются все боги.

Сам грозный мой супруг всегда со мною тих.

А люди молят нив не трогать спелых их,

С тревогой тайною на лик мой глядя строгий.

Пробуждение Ярила

[15]

Стрибожьи вороны из-зa моря несут

С живой и мертвою водою два кувшина[16].

На потемневший труп Земли скорбящей сына

Посланцы вылили тот и другой сосуд.

Под влагою небес все раны зарастут.

Сон смертный отлетел от тела исполина.

Растаяли снега, и сочная ярина

Из вспаханной земли поднялась там и тут.

Ярило ожил вдруг. Его дыханья пар

В весеннем воздухе колеблется нагретом…

Очнулся юный бог. Мечтает он, как летом

Дыханьем этим он зажжет страстей пожар.

Заслышал пение… — И парнем разодетым

Вмешался в хоровод людских счастливых пар.

Светлый витязь

[17]

Белый конь по снеговым полянам

Где ни ступит, там земля видна.

Пробудить природу ото сна

Едет витязь под плащом багряным.

Всюду чтится по славянским странам

Светлый бог. Рука его сильна,

И Марену[18] копием она

Поразит, одетую туманом…

Золота червонного перчатки

Крепко держат конскую узду.

Под венцом трясутся на ходу

Жемчуга подвесок в беспорядке.

Кто ты, бог, стремящийся для схватки

По снегам и тающему льду?

Похищение весны

[19]

Кто только не желал назвать меня своей,

Кто не ловил меня, любовь мне предлагая!

Ах, не ко всем богам равно была строга я!..

Ярило и Дажбог… Не помню, кто милей.

Но счастья моего немного было дней.

Однажды с девами земными, вся нагая,

На берегу реки резвилась я. Пылая,

Большой костер горел из хвороста и пней…

В честь Солнца и Воды был праздник. Друг за другом

Скакали девушки через огонь. Подругам

Я крикнула: «Бегу! Глядите на меня!»

И прыгнула. Но тут внезапно бог огня,

Меня схватив, унес. Очнулась я с испугом

Царицей недр земных, где глаз не знает дня.

Плач Лады

[20]

Над погибшим божичем Ярилой

Плакала тоскующая Лада:

«Ты куда ушел, моя услада?!

Оживи, вернись, мой божич милый!

Не хочу, чтоб взят ты был могилой,

Чтоб тебе была Марена рада.

Ах, очнись! Сказать мне что-то надо…

Пробудись! Услышь мой стон унылый!..

Пусть любила не одна тебя я,

Пусть тобой любимо было много,

— Все мы стонем, все у Чернобога

Просим, слезы на песок роняя,

Чтоб тебя от смертного порога

Нам вернула Мать Земля Сырая…»

Чаша Чернобога

[21]

Как туча черная, мой темен грозный лик,

Глядящий на тебя со дна священной чаши.

Ты счастлив, что теперь не могут лица наши

Иначе встретиться — под грозный бранный клик,

В кипящей кровию живых и мертвых каше.

Узнал бы ты тогда, как Чернобог велик,

Какой бы ни был твой народ или язык,

Как ни были б крепки бойцы и копья ваши!

Теперь я только тень былых победных дней,

Лишь слабые черты воинственного бога

На тусклом серебре. Вина на них возлей

До вытертых краев. Зови меня и пей

Из кубка моего. И ночью у порога

Сереброусого ты узришь Чернобога.

Ретрский Радегаст

[22]

На ложе пурпурном, в доспехах золотых

И шлеме блещущем с простершей крылья птицей,

Сижу задумчиво с секирою в деснице.

Сень пестрая знамен и вражьих и своих

Колеблется вверху. Везут отвсюду их,

Чтоб поместить в моей таинственной божнице,

На славный ретрский холм у редарей в столице[23]…

Отсюда властвую, то яростен, то тих…

Щит с бычьей мордою и черной и рогатой

Мне украшает грудь — победы давней знак.

Из четырех голов лишь три унес мой враг…

С тех пор к моим ногам, в мой храм девятивратный[24],

Влекутся пленные, мне в жертву, супостаты,

И обезглавленным объемлет очи мрак.

Ругевит

[25]

От любопытных глаз в святилище укрыт

Багряно-алою завесой, семиликий,

Испачкан птицами, но грозный и великий,

С мечом, подъятым ввысь, застыл я, Ругевит.

Семь запасных мечей на поясе висит

Вокруг дубовых чресл руянского владыки.

Но мне уже давно не слышны браней клики.

Страна вкушает мир, и бог войны забыт…

Забыт, но все же бог! И, вещей думы полный,

Как будто слышу там, где в берег плещут волны,

Размерный весел шум… Я знаю: час пробьет,

И, полный викингов, пристанет датский флот…

Короткий, жаркий бой… И улыбнусь безмолвно

Секире вражеской, что у колен блеснет…

Полевые боги

Нас много есть в полях. Мы сторожим межи,

В канавах прячемся, оберегаем нивы…

Кто помнит имена богини Севы, Жнивы,

Олены-Скирдницы, Овсяницы?.. Скажи,

Ты видел ли когда зеленчуков[26] во ржи,

По-человечески кричащих шаловливо?

А Деда Житного, бредущего лениво?..

В полдневный летний зной выйдь в поле и лежи

В кустах меж нивами, борясь с дремотой сонной.

И ты увидишь, как тропинкой потаенной,

Склонясь опасливо, колосьями шурша,

Пройдет полудница, так дивно хороша,

Что взор свой оторвать не сможешь ты влюбленный,

И будет тосковать по ней твоя душа.

Маковея

[27]

Ночь тиха. На землю свет бесстрастный,

Прорезая тучи, льет луна.

Мака недожатая стена

Средь полей виднеется неясно.

И над нею светлый и прекрасный

Реет призрак. В сумраке видна

Под венком тяжелым белизна

Леки вечно-юного. Напрасно

К деве той пытаться подойти

И в лицо смотреть ей. Маковея

Глаз людских не любит и, бледнея,

Расплывется в воздухе… Лети,

Дочь Земли стыдливая! Во тьме я

Пляске помешал твоей… Прости!

Баба-Яга

Вихрь хладный листья рвет с полунагих ветвей

И с воем в воздухе их кружит, развевая.

В их желтом облаке стучит ступа большая,

И едет с помелом Яга седая в ней.

Под грустный стон дерев и рев лесных зверей

Яга примчалася. Избушку заслоняя,

Вкруг частокол стоит; на нем воронья стая

И трупьи головы, одна другой страшней…

Две мертвые руки ворота отворили;

Ступа сама пошла и стала под навес.

Вот входит в дверь Яга скрипучую, и бес

Из-за печи пищит: — «Здесь, бабка, гости были».

— «Кто?» — «Мальчик с девочкой. Кота они кормили,

И тот их выпустил…» — «Где кот?!»… Но кот исчез…

Вий

[28]

Диканьский дьяк солгал. Я не подземный бес,

Чьи веки страшные землей покрыты черной;

Не знал я никогда породы гномов горной,

И в церковь к мертвецам ни разу я не лез.

Я — лишь залетный гость: промчался и исчез.

Но где пронесся я — посевов гибнут зерна

И не взойдут хлеба; их сжег мой вздох тлетворный.

Где крыльями махну, там юный сохнет лес,

Колодца, реки сякнут… Поднял тучей пыль я,

И над дорогами стоит она, и гнилью

От балок трупной тянет, и ревут стада,

Травы не находя, сгоревшей без следа…

А я уже в степях за Каспием, куда

Меня назад несут мои бесшумно крылья.

Огненный змей

Сверкнувши по небу падучею звездой,

Он в искры мелкие рассыпался над хатой,

В трубу змеей вильнул. Заслонки и ухваты

Посыпались… Бух в пол! Вдруг огонек свечной

Погас… Зажегся вновь… И парень молодой,

Здоровый, как бугай, чернявый и усатый,

В кунтуш затянутый малиновый богатый,

Перед Солохою, от трепета немой,

Стал неожиданно. — «Что, рада аль не рада?»

Страсть в бабе вспыхнула от огненного взгляда,

И к гостю льнет она, зардевшись словно мак…

Тьма вновь. И слышится: «Ну, ждет тебя награда:

Родишь ты сына мне, и будет он ведьмак».

И спрятанный в углу дрожит от страха дьяк…

Трясавица Акилёд

[29]

Нас больше тридцати. Все — матери одной.

Простоволосые, но видом не старухи,

Нагие, жадные, крылатые, как мухи.

Едва лишь узнаем, что в доме есть больной,

К нему слетаемся. Но спорить меж собой

Не станем. Первая — Невея. Губы сухи.

Целует сонного. Трепещет он, а в ухе

Его звенят слова Трясеины: «Ты мой!»

Больной дрожит, стеня, и бьется в лихорадке.

Знобея за сестрой его дыханье пьет.

Ласкают прочие. Помучить все мы падки,

И жертву каждая обнимет в свой черед.

Но вздох последний, вздох, как мед пчелиный, сладкий,

Пью только я одна, меньшая — Акилёд.

Упырь

Тоска на сердце. Тишь. Не спится. Ночь мутна.

Кто в нашу сторону идет там возле моста?

Как мой покойный Ясь. Такого ж точно роста.

Походка та ж… Ужель?!. Все ближе… У окна

Остановился… Ах, он смотрит!.. И луна,

Блеснув из туч, льет свет на белый как береста

Лик страшный выходца нежданного с погоста.

И ласковая речь знакомая слышна:

— «Оксана, ясочка! Я это, отвори

Мне дверь или окно, и вместе до зари

С тобой пребудем мы!» Но, полная испуга,

Дрожа, свяченый мак берет его подруга

И сыплет вкруг себя. Не могут упыри

Достать догадливых из макового круга.

Чур

[30]

Два раза надо мной сгорал уже порог,

И третью хату вновь построили потомки.

И я лежу под ней. У пояса — обломки

Меча разбитого, и пса костяк у ног.

Мне в руки хладные дан меду полный рог.

Теперь он пуст давно. Вокруг меня потемки

И грусть всегдашняя. Порой мой вздох негромкий

Заслышат правнуки и, полные тревог,

Загадывать спешат: к добру тот вздох иль к