забавные ужимки.
Негр и француз, старуха и мальчишка,
Художник с папкой и делец с блокнотом, —
И эта средняя безликая крупа,
Которая по шляпам лишь различна…
На пять минут в потоке гулком слиты,
Мы, как в ядре, летим в пространство.
Лишь вежливость, испытанная маска, —
Нас связывает общим безразличьем.
Но жажда ропщет, но глаза упорно
Всё ищут, ищут… Вздор!
Пора б, душа, тебе угомониться
И стать солидной, европейскою душой.
В углу, в сутане тусклой,
Сидит кюре, добряк круглоголовый,
Провинциал с утиными ступнями.
Зрачки сквозь нас упорными гвоздями
Лучатся вдаль, мерцают,
А губы шепчут
По черно-белым строчкам
Привычные небесные слова…
Молитвенник раскрыв,
Сомнамбулою тихой
Проходит он сквозь строй автомобилей
И шепчет-молит-просит, —
Всё о своей душе,
Всё о своем спасеньи…
И ангелы, прильнув к его локтям,
Его незримо от шоферов ограждают.
Я о себе взывать к тебе не буду…
Моя душа лениво-бескорыстна,
И у тебя иных забот немало:
Там над туннелем хоровод миров,
Но стройность сложная механики небесной
Замутнена бунтующею болью
Твоей бескрылой твари…
Но если можно,
Но если ты расслышишь,
Я об одном прошу:
Здесь на земле дай хоть крупицу счастья
Вот этому мальчишке из отеля
В нелепой куцей куртке,
И старику-посыльному с картонкой,
И негру хмурому в потертом пиджаке,
И кроткому художнику — соседу,
Задумчиво сосущему пастилку,
И мне — последнему — хотя бы это лето
Беспечностью веселой озари…
Ты знаешь, — с каждым днем
Жить на твоей земле становится труднее.
<1930>
Картофельная идея
Я давно уж замечаю:
Вы в прохладной тихой кухне
Кротко чистите картошку
И сочувственно следите,
Как пружинистой спиралью
В этот час вас посещают
Удивительные мысли…
Ритм ножа ли их приносит, —
Легкий ритм круговращенья, —
Иль движения Жильберты,
Добродетельной бретонки,
Трущей стекла круглым жестом
Над карнизом визави?
Мой приятель, Федор Галкин,
У стола, склонясь над чашкой,
И прозрачными глазами,
Смотрит томно на плиту…
Если б он поменьше чавкал,
Если б он поменьше хлюпал,
Он бы был милей мне вдвое…
Потому что эти звуки,
Обливая желчью сердце,
Оскверняют тишину.
— Федор! — вдумчиво сказал я,
Чистя крепкую картошку:
— Днем и ночью размышляя
Над разрухой мировою,
Я пришел к одной идее,
Удивительно уютной,
Удивительно простой…
Если б, друг, из разных наций
Отобрать бы всех нас, зрячих,
Добрых, честных, симпатичных
И сговорчивых людей, —
И отдать нам во владенье
Ах, какое государство
Взгромоздили бы мы там!
Как хрусталь оно б сияло
Над пустыней мировою…
Остальные, — гвоздь им в душу! —
Остальные, — нож им в сердце! —
Пусть их воют, как шакалы,
Пусть запутывают петли,
Пусть грызутся, но без нас…
Федор Галкин выпил кофе,
Облизал усы и губы
И ответил мне сердито,
Барабаня по столу:
— «Я с тобою не поеду…
В детстве я проделал опыт, —
В детстве все мы идиоты, —
Сотни две коровок божьих
Запихал с научной целью
Я в коробку из-под гильз.
В крышке дырки понатыкал,
Чтобы шел к ним свет и воздух,
Кашу манную и свеклу, —
Но в неделю все подохли…
От отсутствия ль контрастов,
От избытка ль чувств высоких
Или просто от хандры?
Не поеду!» Федор Галкин
Раздраженно скомкал шляпу
И, со мной не попрощавшись,
Хлопнул дверью и ушел.
1932
Вадим Гарднер
«Купол церкви православной…»
Купол церкви православной
Бледным золотом блистает
Над туманным финским лесом.
Тучи серые проходят.
Бродят тучи над Суоми.
Чернокрылые вороны
Пролетают над полями.
Дождь да дождь… Холодный ветер.
Время сумерек вечерних.
Где-то пес завыл, залаял.
Завывает так же ветер.
Робки в золоте осины —
Эти вечные трусихи…
Там у самой у дороги
В старой кузнице краснеет
И пылает, и искрится.
Алым блеском озаренный,
Показался Ильмаринен[48].
1932
Вечерние краски вокруг.
Сиренево-розовый юг,
А север — зелено-шафранный.
Розовеется облачный вал,
А над ним и под ним другие.
Ты, Бог, зачаровал
Воздушные стихии.
Вся нежность любви моей —
В той облачности лиловой.
Вся страстность — в огне мечей
На столпах сосны суровой.
И в жилах огневых
На западе молчащем —
Отраженье бурь моих
В минувшем и в настоящем.
Отзвучья моей души —
Цвета и черты небоскатов,
В благоговейной тиши
Пылающих закатов.
И величественность тут
Отвагою дышащей думы,
Когда слова поют
О рассеяньи мглы угрюмой.
Здесь и верность, и правда моя,
А подчас и глубокие раны.
Здесь и гроз золотых острия,
Пронзающие туманы.
1932
Ра-Аполлону
Сребристо-серых туч
Я жду, когда же луч
Осветит ветви леса.
Кручинюсь глубоко
О радужном поэте,
Подолгу нелегко
Без света жить на свете.
Даждьбог[49] иль Аполлон[50],
Иль Ра[51] пламенноликий,
Прославь наш небосклон,
Светлы тобой весна
И зорь багряных книги.
Ра чертит письмена
Всех радостных религий.
Блесни златой ладьею!
Всплыви! Плыви, Аммон,
Межоблачной стезею.
1933
Сафические строфы
Зелены еще у сирени листья.
Все желтей кругом, все желтей шиповник.
Серый полог туч удручает. Ветер
Клонит деревья.
Хлещет крепкий дождь. Много луж повсюду.
Уж мороз не раз покрывал их коркой.
Снег уже падал.
Старых вётел ряд у воды озерной
Все еще стоит в золотой одёже,
И не все, не все оголились oкрест
В роще березы.
Неприветлив день, этот день осенний,
Тусклотой своей он тоску наводит.
Если хворь к тому ж человека мучит,
На сердце хуже.
Кто здоров теперь в пору злых побоищ,
В пору скорби, нужд, голодухи, гнева,
Разрушений… Страх за себя, за ближних
Все испытали.
Вот и дождь опять, и еще мрачнее
На душе моей. Мша над хмурым лесом,
Над речушкой той, над озерной зыбью
Снова кочует.
1942
Алкеевы строфы
Вчера шел снег вновь, мокрый да мелкий дождь,
И моросило. Сырость кругом была.
В лесу стояла мгла тумана.
Солнце лишь редко пятном блистало.
Сегодня снова вешнего неба синь
Даждьбог венчает; дивны лучи его,
Искрящие снегов покровы,
Север голубящие туманы.
Сварожич мощный, щит и оплот славян,
Рассей мрак финский, дай нам тепла, опять
Над всей округой властвуй, Светлый,
Славою нас осени победной.
1943
Дмитрий Магула
«Белеют грани мирозданья…»
Белеют грани мирозданья
В изломах Млечного Пути.
Но им причин и оправданья
В земных законах не найти.
Ума разгадкой не тревожа,
Отдай величью ночи дань.
Смотри, Вселенная похожа
На ниспадающую ткань —
Как будто Кто-то там, над нами,
Идет, и за Его стопами
Ложится звездная парча.
Предрешенное
Идем вдоль моря узким пляжем,
Где наши ноги жжет песок;
И, хоть прилив уже высок,
Мы помечтать на камни ляжем.
И нашу встречу с прошлым свяжем:
Она была предрешена
Давно — еще в те времена,
Когда песок был горным кряжем…
«Мы заблудились так давно…»
Мы заблудились так давно
Среди глухих противоречий,
Что нам, по правде, все равно,
Какими будут наши встречи.
Они с собой не принесут
Ни прежней близости, ни страсти,
Ни прежних радостных минут.
Былое порвано на части.
Последней роковой минуты:
Потухли краски, все черно,
И в чаше жизни — яд цикуты.
«Бесконечность — без предела…»
Бесконечность — без предела,
Безвремeнность — без конца;
Призрак «я», лишенный тела,
Изначальность — без лица.
Сны, которым нет имен,
Отраженная Нирвана
В зыбком зеркале времен.
В жизни — двойственность и смена;
Антитеза: да и нет;
Мысль, бессильная из плена
Все — лишь тень и все — лишь сон.
Цепь причинности — случайна,
Полусонет («Ты на земле — случайный житель…»)
Nil admirari[52]
Ты на земле — случайный житель:
Смотри на жизнь, как на тюрьму,
Не удивляйся ничему,
Как равнодушно-праздный зритель,
И жди, снося спокойно гнет,
Пока премудрый Вседержитель
Тебе свободы не вернет.
Обратный полусонет
Стою в толпе в углу собора,
Крещусь дрожащею рукой,
Сквозь слезы слыша пенье хора…
А в сердце Смерть стучит клюкой,
И в славословящем напеве
Не благовещение Деве,
А «Со святыми упокой»…
Полусонет («Тяжелых мыслей череды…»)
Тяжелых мыслей череды
Не остановишь властным словом;
И душу тягостным покровом
Сковали медленные льды…
Ледник уступит переменам,
Но мыслей черные следы
Подобны каменным моренам.
Минувшее
За долгий срок от первых лет изгнанья,
Когда я был чужому солнцу рад,
Бесцельный труд, бесплодные дерзанья…
Но в тайниках усталого сознанья
Заботливо скопила память клад;
И я бреду, как раньше, наугад,
Храня в душе свои воспоминанья.
В часы тоски, как пьяное вино,
Я жадно пью их сладкое забвенье
И верую: так было суждено!
Минувшее — живое откровенье…
И я спешу сковать звено в звено
И каждый день, и каждое мгновенье.
В иной стране, столь странно необычной,
Среди чужих застигнет смерть меня…
И, одинок, я жду страстного дня,
Борясь за жизнь в толпе многоязычной.
Здесь нет любви и дружбы закадычной,
Тепла, мечты, порыва и огня;
И все спешат дорогою привычной.
И, если я когда-нибудь в бреду
В конце пути бессильно упаду,
Лишь об одном Судьбу молить я буду:
Пусть скатится на грудь мою слеза,
Когда, склонясь, чтоб я поверил чуду,
Ты взглянешь мне в усталые глаза.
По горным пастбищам иду,
Овец послушных оберегая,
И вижу синих гор гряду…
А там, за нею, видна другая.
Вчера в горах промчался шторм:
Сухие травы омыла влага,
В скалистых щелях на дне оврага.
Отару посохом гоню,
Чтоб овцы на ночь могли укрыться;
Они, спеша, бегут к плетню,
И только дробно стучат копытца…
Тесней овца к овце легла
И, греясь, рада теплу ночлега;
А ночь уже звезду зажгла,
И в небе реют пушинки снега.
Ночую здесь… Я к рубежу
Людских селений, где я был молод,
Лишь поневоле подхожу,
Когда мне нечем унять свой голод;
Приходит время суровой стуже,
Я увожу овец домой,
Где мир мой снова темней и Уже.
А здесь, сметая с трав росу,
На склонах горных, крутых и строгих,
Я счастлив сердцем, что пасу
Своих питомиц четвероногих,
И радуюсь, что я не там,
Где яд сомнений был мной изведан,
Где знал любовь я, верил снам
И где был пытке когда-то предан…
Проходит все. Утихла боль,
И к прошлой жизни я безучастен:
Некоронованный король,
Над целым царством сейчас я властен!
И королем я здесь умру,
Укрытый старым своим тулупом,
В тревоге будут стоять над трупом…
Георгий Голохвастов
«Спеши! Пусть ждут другие ягод…»
Спеши! Пусть ждут другие ягод, —
Ты ж цвет цветов и счастья рви,
Полней живи день каждый за год.
И в гимнах радостям земли
Без капищ, алтарей и пагод
Творца и Господа хвали.
«Любовь и братство — бред людской…»
Любовь и братство — бред людской,
Мираж несбыточный в пустыне:
Возмездьем крови наш покой;
Мы здесь, где братскою рукой
На утре дней зарезан Авель?
«От неги сна в зыбях лагуны…»
От неги сна в зыбях лагуны,
От женских ласк на берегу,
От вин в притонах я бегу
В пустыню моря: парус шхуны
Кренится, дик валов налет,
И снасти, как тугие струны,
Могучей песней ветер рвет.
«Стремлюсь, робея, в мир желанный…»
Стремлюсь, робея, в мир желанный
Твоей души, открытой мне,
И труден в яркой новизне
Мой путь загадочный и странный.
Так правоверный, трепеща,
Чрез бездну в рай обетованный
Идет по лезвию меча.
Усилий тщетных проволочкой
Любви изжитой я не спас:
Ты отошла. И в поздний час
В письме последнем беглой строчкой
Я на смерть прошлое обрек…
В золе камина красной точкой
Погас дотлевший уголек.
«Мы глухи. Плоти ткань груба…»
Мы глухи. Плоти ткань груба —
В нас прежних жизней струны немы.
А сны — веков былых поэмы:
В них веет древняя судьба,
Как аромат в заветных винах,
Давно укрытых в погреба
В тяжелых каменных кувшинах.
Примиренье
Я от людей ушел к безлюдью[53]
Цветущих радостью пустынь:
И я, вдыхая жадной грудью
Песнь в аромате пряных трав,
Вручаю Божью правосудью
Всю горечь жизненных отрав.
Путь опустел. Чернеют шпалы
Бесстрастной лестницей утрат…
Спешит гасить свои опалы;
В полях туман ползет к стогам,
И мертвый лист свой краснопалый
Роняет клен к моим ногам.
Рыданий песнь, кадил бряцанье,
Нагар мигающей свечи
И в складках гробовой парчи
Лучей печальное мерцанье —
Последний дар тоски мирской…
А в мертвом лике — созерцанье
И все постигнувший покой.
Искушенье
Душа, подобно легкой серне,
Гонимой сворой лютых псов,
Бежит от темных голосов,
Зовущих вновь к пьянящей скверне,
К влекущим радостям низов…
А ей, как тихий зов к вечерне,
«Пока, упорные Сизифы…»
Пока, упорные Сизифы,
Здесь с камнем жизни бьемся мы,
Там, на скрижалях синей тьмы,
Горят светил иероглифы;
И мы, вникая в их слова,
Читаем радостные мифы
О высшей правде Божества.
«Я
