ветер,

Что хожу по твоей земле,

А черемуха мне милей

Всех пальм на свете.

И бывает горько порой

В уличном гаме

Тусклыми чужими словами

Говорить с детворой.

Улетела Жар-Птица прочь,

И не поймать ее…

Эмигрантка? Нет, просто дочь,

Разлученная с матерью.

1972

Нью-Йорк

Пётр Потёмкин

Переход

1. «Опять кусты. Садись в кусты…»

Опять кусты. Садись в кусты,

Сиди, лови дыханье страха.

Поля замерзшие пусты,

Пусты, как роковая плаха.

Сегодня ночью переход…

Сверкнет ли нам звезда удачи?

Иль, может быть, топор невзгод

Решит иначе?

Поля пусты. Дрожат кусты

Под сиверком ноябрьской ночи,

И мысли, словно смерть, просты,

И думы молнии короче.

А там внизу, сапфирно-синь,

Тяжелой лентой, вольным лоном

Течет среди ночных пустынь

Днестр, нам представший Рубиконом.

2. «Тропинка тоненькой веревкой…»

Тропинка тоненькой веревкой

Мостится с кручи в глубину.

Одна ошибка — шаг неловкий —

И приведет она ко дну.

Но в ней спасенье. Иди же. Ну!

Ты впереди с ребенком нашим,

Я позади, как вьючный мул.

От горьких чаш всё к горшим чашам

Нас в эту бездну окунул

Контрабандистский караул.

Ты помнишь вишенье и камни,

И зыбкий мостик чрез ручей?

Сказала всё твоя рука мне

В тот миг кончавшихся страстей,

Где человек уже ничей.

Еще усилие — и берег,

Еще последний вздох — и лёд!

И сердце верит и не верит,

И ждет, и уж давно не ждет…

А вдруг она с ним не дойдет?

И страшно тем, что нету страха —

Все ужасом в душе сожгло.

Пусть вместо лодки будет плаха,

На ней топор, а не весло —

Ах, только бы перегребло!

И вот он, Днестр, закрытый в кручи,

Как ход огромного крота,

И первый лед, сырой, тягучий,

И ветра из-за каждого куста

Всешелестящие уста.

И лодки нет! И нет надежды,

И я один! И ты одна!

Но тихо открывает вежды

Ребенок, вспрянувший от сна…

Нет, мы перебежим, жена!

3. «Мы пришли по обмерзшей отмели…»

Мы пришли по обмерзшей отмели

В эту ночь, в последний раз,

Мы из чаши бедствий отпили

Слишком много, будет с нас.

Пусть челнок неверно выдолблен,

Пусть коварен ледоход.

Приговор судьбою вымолвлен,

Вспять река не потечет.

Облаками серебристыми

Ясный месяц запылен.

Кто наш челн причалит к пристани,

Одиссей или Харон?

4. «Шуршит ледок…»

Шуршит ледок,

А сердце бьется…

А вдруг челнок

Перевернется.

И берег нем,

А сердце бьется…

Не лучше ль тем,

Кто остается?

Ну, не смешно ль,

Как сердце бьется…

Утихла боль,

Тоска уймется.

Родная Русь,

Как сердце бьется…

Когда вернусь

И все вернется?

1920

Кишинев — Прага

Двое

Он

1. «Мысленно жизнь потрогав…»

Мысленно жизнь потрогав,

Отдергиваюсь назад.

В прошлом — вапа[61] грoбов,

В будущем — долгий ад.

Странное сердце бьется.

Подталкивает жить.

Значит, где-то вьется

Парками тонкая нить.

Пережитое забыто,

Сброшено с плеча,

А мой Пегас копытом

Еще не выбил ключа.

И от живого колодца

Не пил еще мой рот.

Странное сердце бьется,

Не умирает, — живет.

2. «Ну да, живу. По каплям дни…»

Ну да, живу. По каплям дни

Текут в бадью пустой надежды,

И нету праздничной одежды

Для тех, кто, как и мы, одни.

Есть солнце, но оно не наше,

Есть ветер, но не ласков он.

Один охрипший граммофон

Кудахчет, и, под хрип и стон,

Вся жизнь вокруг руками машет.

И место действия — Москва,

И время — девятьсот двадцатый.

Ах, если б о косяк проклятый

Хватиться насмерть головой!

3. «Да, может быть, и грубо…»

Да, может быть, и грубо

Всё есть, и есть, и есть,

Забыв, что в мире Люба

И кто-то третий есть.

Да, может быть, и гадко

Бояться умереть,

И от других украдкой

Жевать сырую снедь.

Но сами ловят зубы,

Но сам хватает рот

И, пакостный и грубый,

Жует, жует, жует.

4. «Скучных дней пустая суть…»

Скучных дней пустая суть

Тянется, как нить на спицах…

Лишь бы как-нибудь вздохнуть!

В небылицах иль в былицах —

Прежней жизнью отдохнуть.

Стерлась в черством сердце жалость,

К горлу хлынула комком,

Как безжалостна усталость…

Сердце только и осталось

В празднословии пустом.

Слово есть, и слова — нету.

Слава — дым, и, словно сон,

Бывших дней звенит по свету

Стертый в ходкую монету

Прежних кладов перезвон.

Она

1. «Надо! И мерзлых ведер легка вода…»

Надо! И мерзлых ведер легка вода.

Надо! И неги бедер нет и следа.

Трудно тащить из леса на гору кладь,

Трудно, разрушив Бога, его призвать.

Страшно душою тонкой окоченеть.

Страшно желать ребенка и не посметь.

Сын мой, не смей родиться, не мысли быть.

Сын мой, я не жилица, а надо жить!

Нудной работой руки я извела,

Нудны глухие стуки добра и зла!

В сердце переместилось добро и зло.

Сердце когда-то билось, но умерло.

2. «И все же, муж мой…»

И все же, муж мой,

Пойми одно,

Что всё давно уж

Нам суждено.

Пою… и гoрю

Сжимаю рот.

Легко и строго

Мне от забот.

Когда-то пальцы

Я берегла,

Но в ливне — капель

Не счесть числа.

Столкнулись беды

В последний круг —

Но и на дыбе

Есть радость, друг.

3. «У судьбы слепой менялой…»

У судьбы слепой менялой,

Ростовщицей я была.

Поменялась царской залой

Я для темного угла.

Но, стирая руки стиркой

И картофелем гноя,

Необласканной и сирой

Для тебя не стала я.

<1923>

На лесах

На леса забираюсь шажком, —

Давит плечи тяжелая ноша…

Трое нас, я, да дядя Пахом,

Да блаженный Антоша.

Вот ползем по лесам с кирпичом,

Гнутся спины у нас колесом,

Давит плечи тяжелая ноша.

По дощечкам-то зыбко ступать,

Гнутся, тяжести нашей боятся…

Эх, умеючи долго ль сорваться!

А сорвешься — костей не собрать.

Э, да нам ли о том воздыхать!

Э, да нам ли смерти бояться!

Все равно, однорядь помирать!

Ходишь, носишь до пятого поту,

Проберет — хоть в могилу ложись…

А как влезешь на самую высь,

Да как глянешь с орлиного лёту

На дымки, что к небу взвились,

На дома да на крыши без счету —

Позабудешь утому-заботу

И возьмешься опять за работу.

Больно даль-то она хороша, —

Купола, да кресты, да балконы…

Ветерок набежит, и, хоша

По лесам-то взойдешь, запыленный, —

Ясной осени воздух студеный

Пьет из полной пригоршни душа —

И такой-то весь станешь ядреный.

<1923>

Эйфелева башня

Красит кисточка моя

Эйфелеву башню.

Вспомнил что-то нынче я

Родимую пашню.

Золотится в поле рожь,

Мух не оберешься.

И костей не соберешь,

Если оборвешься.

А за пашней синий лес,

А за лесом речка.

Возле Бога у небес

Крутится дощечка.

На дощечке я сижу,

Кисточкой играюсь.

Эх, кому я расскажу

И кому признаюсь.

1926

Яр

Не помню названья — уплыло,

Не помню я весь формуляр.

Да разве в названии сила?

Пускай называется: «Яр».

Ценитель развесистой клюквы,

Веселый парижский маляр,

Две странные русские буквы

На вывеске выписал: «Яр».

И может быть, думал, что это

Фамилия древних бояр,

Царивших когда-то и где-то, —

Две буквы, два символа: «Яр».

Окончил и слез со стремянки,

И с песней отправился в бар…

И тотчас досужие янки

Пришли и увидели: «Яр».

И в новой пунцовой черкеске

Боярский потомок, швейцар,

В дверях отстранил занавески,

Чтоб янки вошли в этот «Яр».

И янки вошли и сидели,

И пили под звуки гитар,

И ярко горели и рдели

Две буквы на вывеске: «Яр».

Их грабили много и долго,

Но князь открывал им «Вайт-Стар»[62],

Но пела княгиня им «Волгу»,

И мил показался им «Яр».

Приятно всё вспомнить сначала,

В каком-нибудь там слиппинг-кар,

Как дама о муже рыдала

Расстрелянном, там, в этом «Яр».

Как, в рот запихавши кинжалы,

Как гончая, худ и поджар,

Какой-то забавнейший малый

Плясал в этом бешеном «Яр».

1926

Париж

Владислав Ходасевич

«Большие флаги над эстрадой…»

Большие флаги над эстрадой,

Сидят пожарные, трубя.

Закрой глаза и падай, падай,

Как навзничь — в самого себя.

День, раздраженный трубным ревом,

Небес раздвинутую синь

Заворожи единым словом,

Одним движеньем отодвинь.

И, закатив глаза под веки,

Движенье крови затая,

Вдохни минувший сумрак некий,

Утробный сумрак бытия.

Как всадник на горбах верблюда,

Назад в истоме откачнись,

Замри — или умри отсюда,

В давно забытое родись.

И с обновленною отрадой,

Как бы мираж в пустыне сей,

Увидишь флаги над эстрадой,

Услышишь трубы трубачей.

26 июня — 17 июля 1922

Рига — Берлин

У моря

1. «Лежу, ленивая амеба…»

Лежу, ленивая амеба,

Гляжу, прищуря левый глаз,

В эмалированное небо,

Как в опрокинувшийся таз.

Все тот же мир обыкновенный,

И утварь бедная все та ж.

Прибой размыленною пеной

Взбегает на покатый пляж.

Белеют плоские купальни,

Смуглеет женское плечо.

Какой огромный умывальник!

Как солнце парит горячо!

Над раскаленными песками,

И не жива, и не мертва,

Торчит колючими пучками

Белесоватая трава.

А по пескам, жарой измаян,

Средь здоровеющих людей

Неузнанный проходит Каин

С экземою между бровей.

15 августа 1922

2. «Сидит в табачных магазинах…»

Сидит в табачных магазинах,

Погряз в простом житье-бытье

И отражается в витринах

Широкополым канотье.

Как муха на бумаге липкой,

Он в нашем времени дрожит

И даже вежливой улыбкой

Лицо нездешнее косит.

Он очень беден, но опрятен,

И перед выходом на пляж

Для выведенья разных пятен

Употребляет карандаш.

Он все забыл. Как мул с поклажей,

Слоняется по нашим дням,

Порой просматривает даже

Столбцы газетных телеграмм,

За кружкой пива созерцает,

Как пляшут барышни фокстрот, —

И разом вдруг ослабевает,

Как сердце в нем захолонет.

О чем? Забыл. Непостижимо,

Как можно жить в тоске такой!

Он вскакивает. Мимо, мимо,

Под ветер, на берег морской!

Колышется его просторный

Пиджак — и, подавляя стон,

Под европейской ночью черной

Заламывает руки он.

2 сентября 1922

3. «Пустился в море с рыбаками…»

Пустился в море с рыбаками.

Весь день на палубе лежал,

Молчал — и желтыми зубами

Мундштук прокуренный кусал.

Качало. Было всё немило:

И ветер, и небес простор,

Где мачта шаткая чертила

Петлистый, правильный узор.

Под вечер буря налетела.

О, как скучал под бурей он,

Когда гремело, и свистело,

И застилало небосклон!

Увы! он слушал не впервые,

Как у изломанных снастей

Молились рыбаки Марии,

Заступнице, Звезде Морей!

И не впервые, не впервые

Он людям говорил из тьмы:

«Мария тут иль не Мария —

Не бойтесь, не потонем мы».

Под утро, дымкою повитый,

По усмирившимся волнам

Поплыл баркас полуразбитый

К родным песчаным берегам.

Встречали женщины толпою

Отцов, мужей и сыновей.

Он миновал их стороною,

Угрюмой поступью своей

Шел в гору, подставляя спину

Струям холодного дождя,

И на счастливую картину

Не обернулся, уходя.

9 декабря 1922 — 20 марта 1923

4. «Изломала, одолевает…»

Изломала, одолевает

Нестерпимая скука с утра.

Чью-то лодку море качает,

И кричит на песке детвора.

Примостился в кофейне где-то

И глядит на двух толстяков,

Обсуждающих за газетой

Расписание поездов.

Раскаленными брызгами брызжа,

Солнце крутится колесом.

Он хрипит сквозь зубы: «Уймись же!» —

И стучит сухим кулаком.

Опрокинул столик железный,

Опрокинул пиво свое.

Бесполезное — бесполезно:

Продолжается бытие.

Он пристал к бездомной собаке

И за ней слонялся весь день,

А под вечер в приморском мраке

Затерялся и пес, как тень.

Вот тогда-то и подхватило,

Одурманило, понесло,

Затуманило, закрутило,

Перекинуло, подняло:

Из-под ног земля убегает,

Глазам не видать ни зги —

Через горы и реки шагают

Семиверстые сапоги.

10 декабря 1922 — 19 марта 1923

«Гляжу на грубые ремесла…»

Гляжу на грубые ремесла,

Но знаю твердо: мы в раю…

Простой рыбак бросает весла

И ржавый якорь на скамью.

Потом с товарищем толкает

Ладью тяжелую с песков

И против солнца уплывает

Далеко на вечерний лов.

И там, куда смотреть нам больно,

Где плещут волны в небосклон,

Высокий парус трёхугольный

Легко развертывает он.

Тогда встает в дали далекой

Розовоперое крыло.

Ты скажешь: ангел там высокий

Ступил на воды тяжело.

И непоспешными стопами

Другие подошли к нему,

Шатая плавными крылами

Морскую дымчатую тьму.

Клубятся облака густые,

Дозором ангелы встают, —

И кто поверит, что простые

Там сети и ладьи плывут?

19–20 августа 1922

Берлинское

Что ж? От озноба и простуды —

Горячий грог или коньяк.

Здесь музыка, и звон посуды,

И лиловатый полумрак.

А там, за толстым и огромным

Отполированным стеклом,

Как бы в аквариуме темном,

В аквариуме голубом —

Многоочитые трамваи

Плывут между подводных лип,

Как электрические стаи

Светящихся лениво рыб.

И там, скользя в ночную гнилость,

На толще чуждого стекла

В вагонных окнах отразилась

Поверхность моего стола, —

И, проникая в жизнь чужую,

Вдруг с отвращеньем узнаю

Отрубленную, неживую,

Ночную голову мою.

14–24 сентября 1922

«Сквозь облака фабричной гари…»

Сквозь облака фабричной гари

Грозя костлявым кулаком,

Дрожит и злится пролетарий

Пред изворотливым врагом.

Толпою стражи ненадежной

Великолепье окружа,

Упрямый, но неосторожный,

Дрожит и злится буржуа.

Должно быть, не борьбою партий

В парламентах решится спор:

На европейской ветхой карте

Всё вновь перечертит раздор.

Но на растущую всечасно

Лавину небывалых бед

Невозмутимо и бесстрастно

Глядят: историк и поэт.

Людские войны и союзы,

Бывало, славили они;

Разочарованные музы

Припомнили им эти дни —

И ныне, гордые, составить

Два правила велели впредь:

Раз: победителей не славить.

Два: побежденных не жалеть.

4 октября 1922 — 11 февраля 1923

«С берлинской улицы…»

С берлинской улицы

Вверху луна видна.

В берлинских улицах

Людская тень длинна.

Дома — как демоны,

Между домами — мрак;

Шеренги демонов,

И между них — сквозняк.

Дневные помыслы,

Дневные души — прочь:

Дневные помыслы

Перешагнули в ночь.

Опустошенные,

На перекрестки тьмы,

Как ведьмы, по трое

Тогда выходим мы.

Нечеловечий дух,

Нечеловечья речь —

И песьи головы

Поверх сутулых плеч.

Зеленой точкою

Глядит луна из глаз,

Сухим неистовством

Обуревая нас.

В асфальтном зеркале

Сухой