и все на земле соловьи,
И что эта отрада — в любви…
И цветы монастырского луга
С лаской, свойственной только цветам,
Говорят, что одна есть заслуга:
Прикоснуться к любимым устам…
Монастырского леса озера,
Переполненные голубым,
Говорят, нет лазурнее взора,
Как у тех, кто влюблен и любим.
1927
Ночью выплыла из Байкала
И, поближе держась к кайме
Нижних скал (не меня ль искала?),
Ангарою пошла таймень.
К Ледовитому океану
В неприснившиеся края
Увлекла (это все по плану!)
Малахитовая струя.
Перерезала путь фаланге
Лодок с рыбой, плывущих в порт,
Посетила в пути Архангельск
И в Норвежский зашла фиорд.
Только — долго ли там, коротко ль, —
Много странного пережив,
Утомленная рыба кротко
И в ту речку, где я весною
Постоянно, она вплыла,
И ту удочку, что со мною
Неизменно, она нашла…
Там я выудил в предвесенний
В силу высших предназначений
Мне ниспосланную таймень.
1927
Изменить бы! Кому? Ах, не все ли равно!
Предыдущему. Каждому. Ясно.
С кем? И это не важно. На свете одно
Изменяющееся прекрасно.
Одному отдаваясь, мечтать о другом —
Неиспробованном, невкушенном,
Незнакомом вчера, кто сегодня знаком
И прикинется завтра влюбленным…
Изменить — и во что бы ни стало, да так,
Чтоб почувствовать эту измену!
В этом скверного нет. Это только пустяк.
Точно новое платье надену.
И при этом возлюбленных так обмануть,
Ревность так усыпить в них умело,
Чтобы косо они не посмели взглянуть, —
Я же прямо в глаза бы посмела!
Наглость, холод и ложь — в этом сущность моя.
На страданья ответом мой хохот.
Я красива, скользка и подла, как змея,
И бездушно суха, как эпоха.
1928
Озеро Конзо
На озере Конзо, большом и красивом,
Я в лодке вплываю в расплавленный зной.
За полем вдали монастырь над обрывом,
И с берега солнечной пахнет сосной.
Безлюдье вокруг. Все объято покоем.
Стрекозы лазурным проносятся строем.
И ночи — как миги, и дни — как года.
К столбам подплываю, что вбиты издревле
В песчаное, гравием крытое дно.
Привязываюсь и мечтательно внемлю
Тому, что удильщику только дано:
Громадные окуни в столбики лбами
Стучат, любопытные, лодку тряся,
И шейку от рака хватают губами:
Вот всосан кусочек, а вот уж и вся.
Прозрачна вода. Я отчетливо вижу,
Как, шейку всосав, окунь хочет уйти.
Но быстрой подсечкой, склоняясь все ниже,
Его останавливаю на пути.
И взвертится окунь большими кругами,
Под лодку бросаясь, весь — пыл и борьба,
Победу почувствовавшими руками
Я к борту его, и он штиль всколебал…
Он — в лодке. Он бьется. Глаза в изумленья.
Рот судорожно раскрывается: он
Все ищет воды. В золотом отдаленьи
Укором церковный тревожится звон…
И солнце садится. И веет прохлада.
И плещется рыбой вечерней вода.
И липы зовут монастырского сада,
Где ночи — как миги, и дни — как года…
1928
Тишь двоякая
Высокая стоит луна.
Высокие стоят морозы.
Далекие скрипят обозы.
И кажется, что нам слышна
Архангельская тишина.
Она слышна, — она видна:
В ней всхлипы клюквенной трясины,
В ней хрусты снежной парусины,
В ней тихих крыльев белизна —
Архангельская тишина…
1929
Народный суд
Я чувствую, близится судное время:
Бездушье мы духом своим победим,
И в сердце России под странами всеми
Народом народ будет грозно судим.
И спросят избранники — русские люди, —
У всех обвиняемых русских людей,
За что умертвили они в самосуде
Цвет яркой культуры отчизны своей.
Зачем православные Бога забыли,
Зачем шли на брата, рубя и разя…
И скажут они: мы обмануты были,
Мы верили в то, во что верить нельзя…
И судьи умолкнут в печали любовной,
Проверив себя в неизбежный черед,
И спросят: «Но кто же зачинщик виновный?»
И будет ответ: «Виноват весь народ.
Он думал о счастье отчизны родимой,
Он шел на жестокость во имя любви»…
И судьи воскликнут: «Народ подсудимый!
Ты нам неподсуден. Мы братья твои!
Мы — часть твоя, пядь твоя, кровь твоя, грешный,
Наивный, стремящийся вечно вперед,
Взыскующий Бога в Европе кромешной,
Счастливый в несчастьи, великий народ!»
31 декабря 1929
Гимн вокзалу
Даже странно себе представить,
Что, оставив плевок заставе,
В бор, где вереск, грибы да белки,
И ручьи, что чисты и мелки,
Влагой бьющие золотой.
Шеломящие мозг подводы
На булыжниках городских, —
Тишины моей антиподы, —
Боже, как я устал от них!
Город душу обрек страданью,
Город душу мою связал.
Потому нет прекрасней зданья
В каждом городе, чем вокзал!
1935
Я сделал опыт. Он печален.
Чужой останется чужим.
Идет весна к дверям моим.
Уже последняя. Ну что ж,
Она постичь душой поможет,
Чем дом покинутый хорош.
Всегда довольствуйся одним.
Чужих освоить бестолково:
Чужой останется чужим.
1936
Медальоны
Вячеслав Иванов
По кормчим звездам плыл суровый бриг[64]
На поиски угаснувшей Эллады.
Во тьму вперял безжизненные взгляды
Ни хоры бурь, ни чаек скудный крик,
Ни стрекотанье ветреной цикады,
Ничто не принесло ему услады:
В своей мечте он навсегда поник.
В безумье тщетном обрести былое
Умершее, в живущем видя злое,
Препятствовавшее венчать венцом
Ему объявшие его химеры,
Бросая морю перлы в дар без меры,
Плыл рулевой, рожденный мертвецом.
1926
Гиппиус
Ее лорнет надменно-беспощаден,
Пронзительно-блестящ ее лорнет.
В ее устах равно проклятью «нет»
И «да» благословляюще, как складень.
Здесь творчество, которое не на день,
И женский здесь не дамствен кабинет…
Лью лесть ей в предназначенный сонет,
Как льют в фужер броженье виноградин
И если в лирике она слаба
(Лишь издевательство — ее судьба!) —
В уменье видеть слабость нет ей равной.
Кровь скандинавская прозрачней льда,
И скован шторм на море навсегда
Ее поверхностью самодержавной.
1926
Бунин
В его стихах — веселая капель,
Откосы гор, блестящие слюдою,
И спетая березой молодою
Песнь солнышку. И вешних вод купель.
Прозрачен стих, как северный апрель.
То он бежит проточною водою,
То теплится студеною звездою,
В нем есть какой-то бодрый, трезвый хмель.
Уют усадеб в пору листопада.
Благая одиночества отрада.
Ружье. Собака. Серая Ока.
Душа и воздух скованы в кристалле.
Камин. Вино. Перо из мягкой стали.
По отчужденной женщине тоска.
1925
Тэффи
С Иронии, презрительной звезды,
К земле слетела семенем сирени
И зацвела, фатой своих курений
Обволокнув умершие пруды.
Людские грезы, мысли и труды —
Шатучие в земном удушье тени —
Вдруг ожили в приливе дуновений
Цветов, заполонивших все сады.
О, в этом запахе инопланетном
Зачахнут в увяданье незаметном
Земная пошлость, глупость и грехи.
Сирень с Иронии, внеся расстройство
В жизнь, обнаружила благое свойство:
1925
Игорь-Северянин
Он тем хорош, что он совсем не то,
Что думает о нем толпа пустая,
Стихов принципиально не читая[65],
Раз нет в них ананасов и авто.
Фокстрот, кинематограф и лото —
Вот, вот куда людская мчится стая!
Как день весны. Но это знает кто?
Благословляя мир, проклятье войнам
Он шлет в стихе, признания достойном,
Слегка скорбя, подчас слегка шутя
Над вечно первенствующей планетой…
Он — в каждой песне, им от сердца спетой, —
Иронизирующее дитя.
1926
Цветаева
Блондинка с папироскою, в зеленом,
Беспочвенных безбожников божок,
Гремит в стихах про волжский бережок,
О в персиянку Разине влюбленном.
Пред слушателем, мощью изумленным,
То барабана дробный говорок,
То друга дева, свой свершая срок,
Сопернице вручает умиленной.
То вдруг поэт, храня серьезный вид,
Таким задорным вздором удивит,
Что в даме — жар, и страха дрожь — во франте…
Какие там «свершенья» ни верши,
Мертвы стоячие часы души[66],
Не числящиеся в ее таланте…
1926
Георгий Иванов
Во дни военно-школьничьих погон
Уже он был двуликим и двуличным:
Большим льстецом и другом невеличным,
Что значит бессердечному закон
Любви, пшютам несвойственный столичным,
Кому в душе казался всеприличным
Воспетый класса третьего вагон.
А если так — все ясно остальное.
Перо же, на котором вдосталь гноя,
Обмокнуто не в собственную кровь.
И жаждет чувств чужих, как рыбарь — клева;
Он выглядит «вполне под Гумилева»,
Что попадает в глаз, минуя бровь…
[67]
1926
Одоевцева
Все у нее прелестно — даже «ну»
Извозчичье, с чем несовместна прелесть…
Нежданнее, чем листопад в апреле,
Стих, в ней открывший жуткую жену…
Серпом небрежности я не сожну
Посевов, что взошли на акварели…
Смущают иронические трели
Насторожившуюся вышину.
Прелестна дружба с жуткими котами[68], —
Что изредка к лицу неглупой даме, —
Кому в самом раю разрешено
Прогуливаться запросто, в побывку
Свою в раю вносящей тонкий привкус
Острот, каких эдему не дано…
1926
Владимир Ильяшенко
Посвящается Г. В. Голохвастову
и Д. А. Магула
I. «Там смерть всевластно разлита…»
Там смерть всевластно разлита,
Где чаша поздняя допита
Где замыкается орбита —
Обозначается черта,
И беспредельна пустота,
Где радость вешняя добита.
II. «Где радость вешняя добита…»
Где радость вешняя добита,
Очей не радуют цвета
Сапфиров и александрита…
Отважен стойкий шаг гоплита[69],
Но под ударами хлыста
И шаг раба и шаг скота
Ползет бессильно, как улита.
III. «Ползет бессильно, как улита…»
Ползет бессильно, как улита,
Так зерна падают из сита…
А что была за острота
В бескрайних грезах неофита!
Как отблеск тусклого нефрита
Теперь — последняя мечта.
IV. «Теперь последняя мечта…»
Теперь последняя мечта
Темнее тайн последних Крита
И беспросветна темнота.
Верна догадка Гераклита:
Никем извечная тщета
Была еще не понята,
Как ею жизнь была повита.
V. «Как ею жизнь была повита…»
Как ею жизнь была повита,
Как безгранична суета,
Знал Соломон, а Суламита,
Любви бездумной простота,
Пленялась блеском хризолита
И нежной гладью малахита:
Что старцы мудрые синклита
Движенье Божьего перста
Провидят в трещине гранита:
Закрыты к истине врата,
Но краска с Божьего холста
В моих полях была разлита!
VII. «В моих полях была разлита…»
В моих полях была разлита
И благодать и пестрота
Теплей отливов аксамита,
Но яркость их теперь не та:
Где жизнь, как полный день, отжита
И где не разлита амрита,
Там смерть всевластно разлита.
[70]
Магистрал
В моих полях была разлита
Как ею жизнь была повита!
Теперь последняя мечта
Ползет бессильно, как улита:
Где радость вешняя добита,
Там смерть всевластно разлита.
15 апреля 1945
Рио-де-Жанейро
Малороссия
Даль степная неоглядна!
На пригорке — ветряки,
У речонки сохнут рядна
И цветные рушники.
Неказиста хаты дверца.
С огородных сорван гряд,
Вон стручков зеленых перца
Под кривой застрехой ряд.
На дивчиноньке — намисто,
Тяжелы в нем дукачи.
Стол готов и прибран чисто:
«Гречаныки у печи…»
Вышиванье
Шорох шуршащего шелка.
Тешит внимательный взор
Как наяву до сих пор:
Шорох шуршащего шелка.
Равенна
La dolce morta[71]
У этих стен, добычею вражды,
Ложились воинов несметные ряды,
И варваров нестройные орды
Сражала римская когорта.
Былых побед отмечены следы,
Но обронила их плоды
Равенна тихая — la dolce morta.
«Отцветает все, пышно цветущее…»
Отцветает все, пышно цветущее,
Угасает все, ярко горящее,
Умолкает все, громко зовущее, —
Но с тобою, провидя Грядущее,
Прозреваю я в нем Настоящее.
«Сохрани, Господь, средь лукавящих…»
Сохрани, Господь, средь лукавящих,
Всех, навек тобой обрекаемых
На позор надежд отвергаемых
Скорбный жребий свой сердцем славящих,
«Там, на Млечном Пути, нет стремленью преград…»
Там, на Млечном Пути, нет стремленью преград,
Там не надо брести шаг вперед, шаг назад:
От живых, не скорбя, приготовлюсь уйти,
Чтобы встретить тебя там — на Млечном Пути.
У камина
Я. И. Вендзягольской
Светло: огонь от дров все выше…
Вверху же дым скользит по крыше,
Как вихри злобы — по душе.
Казалось: днем нет места лжи,
Но тьма пришла, нам обнаружа,
Что мы — у вражеской межи,
Что мы, как жуткий призрак дома,
Которым властвует зима,
Что нам и ненависть знакома,
И нежность райская сама!
20 июля 1945
Рио-де-Жанейро
За пределами
Переполнена чаша, склонились весы:
Жить осталось не годы, быть может — часы.
И нащупан ногой самый жуткий порог,
За которым ничто или что? Или — Бог?
В двадцать пять, в пятьдесят или в семьдесят лет
На зловещий вопрос недоступен ответ,
Но бессмертному чувству возможно найти
В безысходном к исходу живые пути,
И любви неизбывной надежным ключом
К неизвестному дверь мы с тобой отомкнем,
И в огромном саду иль на темном пруду,
Где я прежней тебя никогда не найду,
Наши тени сольются в нездешнюю плоть,
Чтобы Время с Пространством навек побороть.
1965
Валентин Горянский
Неопалимая купина
Над нашей скорбью месяц плыл,
Холодных рек следил теченье,
И блеск его во мраке был
Без тайны, смысла и значенья.
Над нашей нищетой зима
Гоняла буйные метели
И ужасалася сама
Тем песням, что метели пели.
Весною шумно падал дождь,
Струистый,
