легкий и прохладный,
Но не для наших вольных рощ,
Родных берез ватаги жадной.
Бесчувственно звучала медь
Чиновно строгого собора,
Нестройностью чужого хора.
И только черные стрижи
Вопят истошно на закате
В скупые наши этажи
Об искупленьи и расплате.
О восхитительной стране,
Всегда одной, ни с чем не схожей, —
Неопалимой купине,
Санкт-Петербург
А. А. Плещееву
В те дни под громы многолетий
И колокольный перезвон
Александр
Оберегал российский трон.
Над Гатчиной дымилась в славе
И уж не думал о потраве
Струилась рожь волной медовой,
В Санкт-Петербурге, на Садовой,
В подвалы золотом упасть.
Скрипели петли на воротах,
Мужицкой сметкою ведом,
Царь барыши считал на счетах
И пересчитывал потом.
В угрозу хищнику и вору
Дом возвышался на холму,
И был он в радость и в опору
И в гордость роду моему.
Я помню жар печных заслонок,
Стекло оконное во льде —
Россия грелась, как ребенок,
В горячей царской бороде.
Отцы счастливые и деды, —
Студенческие ваши пледы
Взвивались бодро на ветрах!
Вы шли великолепным Невским,
Вступая в юношеский спор,
С Некрасовым и Достоевским
При встрече скрещивали взор.
Блистает иней в хладном свете,
Вот дробный топот конских ног,
То не Кшесинская ль в карете
К Чекетти едет на урок?
Отцы счастливые и деды,
Чья седина — как снежный прах, —
Какие тягости и беды
Подстерегали вас в ветрах!
Февраль семнадцатого
В этом метельном феврале,
С каждым гаданием новым
Выходили слезы о короле,
Прекрасном, молодом, бубновом.
И уже никто не мог
Перечесть королей домашних,
Закопанных у дорог
На изрытых боями пашнях.
Злое воронье и галки —
Продолжали червы и бубны красть
У бедной русской гадалки.
Мерли голуби на Сенной,
У рядов унылых и праздных,
Даже шелухи овсяной
Не осталось от щедрот лабазных.
У немилосердных дверей,
В очереди у пекарен
Слушая ругань пекарей,
Рос по хвостам гул,
Бабий, рабий и темный,
И ветер февральский дул
И мотался в тоске бездомной.
Поднимал вопли и плач,
Путал в метели крылья
Памятник изобилья.
От Юсупова на Малой Невке,
Но уже белого с синим нет,
Только красное цветет на древке.
Старухи из храма в храм
Ходили, чуткие к катастрофе:
У них уже не было по утрам
Во дворцах анфилады зал
Зябли в суровой стуже,
А ветер февральский лизал
Стены — жалея вчуже.
Уже швейцар с булавой
Не красовался в шитье парадном
И на перекрестке городовой
Догадывался о неладном.
Смерть Жалости
Ее одели и положили в гроб.
Сердце у многих сжалось,
И многие перекрестили лоб.
Большинство же вздохнуло вольно,
Ощутивши новую прыть.
Беспокоиться уже не надо,
Наконец-то достигла лада
Человеческая душа.
Все предусмотрено законом
И карающим Уложеньем.
Люди теснились по балконам,
Глядя на процессию с пренебреженьем.
С веселым злорадством глядя,
Огромнейшие животы гладя,
Взгроможденные на перила.
В окнах поблескивая запотелых.
За колесницей двигались вслед
Толпы осиротелых.
Несли венки на щите
И плакали звонко
Беременные женщины, по нищете
Не имеющие права на ребенка.
Матери шли с детьми
В хаос дождевых волокон,
И подгоняли их, как плетьми,
Насмешки из нарядных окон.
Стаи брошенных кошек и собак
Пестрели различной мастью:
Была им заменой счастью.
Пренебрегши полевой игрой,
Наслышась о детской злобе,
Бабочек легкий рой
Порхал над спящей в гробе.
Довольно светлых затей
Среди цветочного изобилья.
Теперь любой из детей
Оторвет им ножки и крылья.
На балконе женщина куталась в плед.
Холодно сердцу, в сердце нет
Ничего, что бы нежно грело.
Лавочка сверчков
Для огорченных старичков,
Для всех, кому живется скучно,
Открою лавочку сверчков
И буду продавать поштучно…
Я долго их тренировал,
Насвистывал за старой печью,
Чтоб каждый пел из них и знал,
Вникая в душу человечью.
Чтоб тонко голосом владел
И в трели приобрел искусство,
Будить померкнувшие чувства.
Воспоминанья оживлять
И, спрятанную берегами,
Вдруг просиявшими кругами.
Ах, даже соловью с сучка
Такие не певать признанья,
Каким я выучил сверчка
За зимы долгие изгнанья.
Что — соловей? Всего лишь — май,
Всего лишь краткое влюбленье,
Всегда невозвращенный рай,
А мой сверчок — он домовит;
Певец семьи, вещей и крова,
Всего, чем жив мещанский быт,
Что крепко, честно и здорово…
Сверчка купите в декабре.
Он вам споет под голос вьюги
О звонкой тройке на дворе
И возвращении подруги.
Пред праздниками возится Европа,
Гусей с базара в дом торжественно несет,
Пыль выколачивает из салопа
И шубы старые внимательно трясет.
В осуществление хозяйских планов
Берется яростно за воск,
Чтоб старых кресел и диванов
Восстановить первоначальный лоск.
Любуется на милый свой закуток…
Как в годы прошлые, как в прошлые века,
Отмахиваясь от безбожных шуток
Свободомыслящего пошляка.
Им грош цена, знакомы эти шутки,
Раскрыт сундук под сладкий звон ключей…
Сегодня вечером порадуются внуки
Сверканью «золота» и елочных свечей.
Там в сундуке испытанные средства
Невинной прелести… Полузабытый вкус
Далекого рождественского детства,
Стеклянных шариков и многоцветных бус.
Хлопот по горло, возится старуха,
И вот уж сумерки набрасывает мгла,
И кафедральные волнительно для слуха
Ударили колокола.
Пусть праздник встретится в довольствии и благе!
Устала, старая, кончай!
Осталось только выполоскать флаги,
Запачканные красным невзначай…
Москва
Москва — блины, Москва — калач,
На два вершка в аршине мене,
Прикинутые на безмене.
Церквей не счесть, а все грешна,
Немилосердная мошна,
Рассол с похмелья огуречный.
Икона тяжкая в углу,
И тут же всероссийский нищий,
Простертый в страхе на полу,
Купцовы ловит голенища.
Словцо на «ерь» — «идет», «кует»[72],
Но до куска мясного лаком,
Москвич как липку «оберет»,
Обтешет и покроет лаком.
Не счесть петель Москва-реки,
С недальним дном, поросшим тиной,
И замкнут мертвым тупиком
Московских улиц путь змеиный.
«Царь-пушки» спесь и рот беззубый.
С морозу девичьих ланит
И я, и он, и мы, как вы,
Москвой обиженных имеем.
И все же матери-Москвы
Мы имя грозное лелеем.
Любви и нежности рожденье —
И мир увидит ясных глаз
Родительское снисхожденье.
В той стране…
За горами, за реками,
В той стране, которой нет,
Люди злыми стариками
Появляются на свет.
Из далекой жизни прошлой
В мир несут они с собой
Старикам ничто не мило —
Взор потуплен, шаг не скор,
Поле сельское уныло
И докучлив птичий хор.
Им всего милей лучи
Безнадежно на рассвете
Догорающей свечи.
Время мчится год за годом,
В той стране, которой нет.
Жизнь течет обратным током,
И вернуться суждено
Всем ручьям к своим истокам,
Всем плодам в свое зерно.
Старость — в зрелость, зрелость — в младость,
В несказанный светлый рай,
В бессознательную радость,
В колыбельную «бай-бай».
За горами, за реками
В той стране, которой нет,
Люди злыми стариками
Появляются на свет.
Но в движении каскадном
Встречных весен будет миг,
Улыбнется пчелам жадным
Плотью крепнущий старик.
Так начнется. Год за годом
Потекут друг другу вслед.
В той стране, которой нет.
К песням, к сладости объятий
И блаженству впереди
Погрузится в сон дитятей
У родимой на груди.
Где же сын? А он тайком
За окно. И вот уж вьется
В небе вольным мотыльком.
Завороженный край
В благоухающей когда-то,
В моей возлюбленной стране
Цветут цветы без аромата
И спят ручьи в недобром сне.
Журчанье их веселым звоном
Не прозвучит среди дубрав,
В успокоительно зеленом
Пленении бесшумных трав.
И нет пернатых… Птицелюбам
Не проводить в мечтаньях дни,
Не выжидать под старым дубом
Хлопка лукавой западни.
Мужик сойдет к реке с пригорка,
Но на разрушенный паром
Не выплеснется красноперка,
Гонясь за легким комаром.
Нет жизни в водах нетекучих…
Остановились времена…
И чертит лёт мышей летучих
Погибельные письмена.
Зеленый город
Граждане, переедем в другой уезд,
Заселим неуклонно хутор за хутором,
Разве уже не осталось мест —
С акварельными облаками ранним утром?
Или город построим, Зеленых Крыш,
Вал высокий вокруг нароем.
Запретим от лица возлюбивших тишь
В этот город входить политикам и героям.
Надоел, надоел нам шумный плакат,
Пенящий мясо шрифтов красных;
Знаменитых имен безобразный скат
Задушил обыкновенных и совершенно частных.
Отграничимся от прославленных на страницах газет
Медным кофейником и цветущим фикусом,
Да правит нами безымянный Зет
С неслышным секретарем своим господином Иксом.
Ну а если жизнь с событиями сопряжена
И захочет захватить приз в том —
У бухгалтера казначейского молодая жена
Пускай чуть-чуть не убежит с артистом.
И если все-таки пожелает рок
Яркой славы показать образчик, —
Пусть Ивану Ивановичу достанется венок,
Починившему у соседа музыкальный ящик.
Станем же кротко просить творца
Беспечальности светлой в жизни здешней
И вымаливать у него судьбы скворца,
Наделенного застрахованной от огня скворешней.
Окончена последняя строка,
Отброшена замолкшая цевница,
И песнь моя прозрачна и легка
Взлетает ввысь, свободная, как птица.
Ни чувствами моими не полна,
Ни мысль моя ей крыл не отягчает,
Лишь для тебя возносится она
И лишь в тебе поет и отвечает.
Она пуста блаженной пустотой
Затем, чтоб ты узрел себя во внешней,
Прекрасная твоею красотой,
Весенняя твоей улыбкой вешней.
Печальная — коль скоро ты грустишь,
Любовная, когда любовь лелеешь,
Тишайшая взыскующему тишь,
Разумная, коль нечто разумеешь.
Д. Аминадо
Уездная сирень
Как рассказать минувшую весну,
Забытую, далекую, иную,
Твое лицо, прильнувшее к окну,
И жизнь свою, и молодость былую?
Была весна, которой не вернуть…
Коричневые, голые деревья,
И полых вод особенная муть,
И радость птиц, меняющих кочевья.
Апрельский холод. Серость. Облака.
И ком земли, из-под копыт летящий.
Испуганный, и влажный, и косящий.
О, помню, помню!.. Рявкнул паровоз.
Запахло мятой, копотью и дымом.
Тем запахом, волнующим до слез,
Единственным, родным, неповторимым,
Той свежестью набухшего зерна
И пыльною уездною сиренью,
Приученная к позднему цветенью.
1917
На утре дней, в истоках лет,
Больших дорог минуя стык,
Куда нас мчал лихой ямщик?..
Одним черед. Другим черед.
За взводом взвод. И — взвод, вперед!
Теплушек смрад. Махорки дым.
Черед одним. Черед другим.
Московские празднества
Праздник счастья мирового.
А трамвая никакого.
Снова факелы чадят,
Реет флагов бумазея.
Снова маршалы стоят
На ступеньках мавзолея.
Разве выразишь пером
Пополам с марксистской глиной?
Лишь от радости всплакнешь,
Сладкий миг переживая,
За отсутствием трамвая.
Стоянка человека
Неолитических эпох!
Какие тьмы каких потемок
Хранят твой след, таят твой вздох?
О чем ты выл в безмолвьи ночи
В небытие и пустоту?
Ты слез изведал теплоту?
Каких ты дядей ел на тризне,
И сколько тетей свежевал?
Когда от грустной обезьяны
Ты, так сказать, произошел, —
Куда, зачем, в какие страны
Ты дальше дерзостно пошел?!
В кого, вступая в перебранку,
Вонзал ты вилку или нож?
И почему свою стоянку
Расположил на речке Сож?
И почему стоял при этом?
И на глазах торчал бельмом?
И как стоял? Анахоретом?
Один стоял? Или вдвоем?
И вообще, куда ты скрылся?
Пропал без вести? Был в бегах?
И как ты снова появился,
И вновь на тех же берегах?
…И вот звено все той же цепи,
Неодолимое звено.
Молчит земля. Безмолвны степи.
И в мире страшно и темно.
И от порогов Приднепровья
И до Поволжья, в тьме ночной,
Все тот же глаз, налитый кровью,
Города и годы
Старый Лондон пахнет ромом,
Жестью, дымом и туманом,
Стать единственно желанным.
Ослепительный Неаполь,
Весь пропитанный закатом,
Пахнет мулями и слизью,
Тухлой рыбой и канатом.
Город Гамбург пахнет снедью,
Лесом, бочками и жиром,
И гнетущим, вездесущим,
Знаменитым, добрым сыром.
А Севилья пахнет кожей,
Кипарисом и вервеной,
И прекрасной чайной розой,
Несравнимой, несравненной.
Вечных запахов Парижа
Только два. Они все те же:
Запах жареных каштанов
Есть чем вспомнить в поздний вечер,
То, чем в жизни этой бренной
Сердце жадно надышалось!..
И уже толпятся тени
У последнего порога.
Монпарнас
Тонула земля в электрическом свете.
Толпа отливала и шла как лавина.
Худая блондинка в зеленом берете
Искала глазами худого блондина.
Какие-то шведы сидели и пили
Какие-то страшные шведские гроги.
Какие-то девушки нервно бродили,
Цепляясь за длинные шведские ноги.
Какие-то люди особой породы
В нечесаных космах, и все пожилые,
Часами
