отойдя подальше в глубину,
Заметил я во впадинах гранита
Квадратные окованные плиты.
То были двери, — я нажал одну.
Учтивый бес помог мне неохотно,
Робел ли он? Не знаю. Тяжело
Высокий вход затягивало плотно.
Как в зеркале предстали предо мной
Две плоскости, — паркет оледенелый
И потолок, однообразно белый, —
Два зеркала с потухшей глубиной.
В потоке жидком неживого света
Там чья-то тень, похожая на сон,
Брела понуро. — Тише, это он, —
Шепнул мне бес, и я узнал Поэта.
Затерянный в жестокой тишине,
Он бредил вслух божественным размером,
Но на челе его, как пепел сером,
Жар музыки чумой казался мне.
Порой как будто рядом проплывала
Вздымалась бурно, нежная строка
Звенела четким голосом металла.
Но нет, но нет. Невидимые стены
На горизонте замыкали круг,
Здесь умирал без эха каждый звук,
И были все созвучия — мгновенны.
Его стихи струились в пустоту,
Легко скользя по чертежу паркета, —
Когда же грань насквозь была пропета,
Она молчаньем жалила пяту.
Так он бродил, без цели и отрады,
Не услаждая слуха ничьего,
И распадалось творчество его
На ребусы немые и шарады.
И понял я. И тайно содрогнулся,
Прижался к бесу в страхе и тоске.
Он запечатал скважину в замке,
Поморщился и криво улыбнулся.
«Налево, направо — шагай без разбора…»
Налево, направо — шагай без разбора,
Столетья считай на ходу, —
Сирень наступает на башни Самбора[86],
Ночь музыкой бродит в саду.
Ты призраком бредишь, ты именем болен,
Парчой откидных рукавов,
Серебряной шпорой и тем, что не волен
Бежать от любви и стихов.
Как дробь барабана на гулком паркете
В камнях самоцветных каблук, —
Мазурка до хрипа, до смерти, и эти
Признанья летающих рук…
Не надо, не надо, — я знаю заране —
Струя иль змея в говорливом фонтане
Блестит чешуей золотой.
Ночь музыкой душит, — и флейты и трубы,
В две скрипки поют соловьи,
Дай сердце, Марина, дай жаркие губы,
Дай легкие руки твои.
Сад гибелью дышит, — недаром мне снится
Под бархатной маской змея, —
Марина, Марина, Марина, царица,
Марина, царица моя.
«Замостье и Збараж, и Краков вельможный…»
Замостье и Збараж, и Краков вельможный
Сегодня в шелку и парче, —
На ели хрустальной закат невозможный,
Как роза на юном плече.
О, польское счастье под месяцем узким,
Дорога скрипит и хрустит, —
Невеста Марина с царевичем русским
По снежному полю летит.
Сквозь звезды и ветер летит и томится,
Ласкает щекой соболя, —
Расшит жемчугом на ее рукавице
Орел двоеглавый Кремля.
Ты смотришь на звезды, зарытые в иней,
Ты слушаешь верезг саней, —
Серебряный месяц над белой пустыней,
Серебряный пар от коней.
Вся ночь в серебро переплавится скоро,
Весь пламень в дыханье твоем, —
Звенит на морозе венгерская шпора,
Поет ледяным соловьем.
О, польская гибель в заносах сирени,
В глубоком вишневом цвету, —
Горячее сердце и снег по колени,
И цокот копыт на лету.
Все музыкой будет, — вечерней гитарой,
Мазуркой в уездной глуши,
Журчаньем фонтана на площади старой,
Нечаянным вздохом души.
«Не от свинца, не от огня…»
Не от свинца, не от огня
Шрапнель веселая меня
Во всех боях щадила.
И сталь граненая штыка
Не раз щадила тоже, —
Меня легчайшая рука
Убьет в застенке ложи.
В жилете снежной белизны
И в черном фраке модном,
С небрежной прядью седины
На черепе холодном
Скрипач, улыбку затая,
Помедлит над струною,
И я узнаю, — смерть моя
Пришла уже за мною.
Не шевельнутся в зале,
Падет во тьму рояля.
Перчатку узкую сорву
(А сердце захлебнется),
И с треском шелковым по шву
Перчатка разорвется.
По правилам сраженья,
Отдаст распоряженья.
И, усмиряя пыл зевак,
Чиновник с грудью впалой
Заметит сдержанно, что так
Не прочь и он, пожалуй.
«Для последнего парада…»
Для последнего парада[87]
Входит в молчаливый порт.
И, с чужой землей прощаясь,
К дальним странствиям готов,
Легкий гроб плывет, качаясь,
Меж опущенных голов.
Правы были иль не правы —
Флаг приспущен за кормой, —
С малой горстью русской славы
Брызжет радостная пена, —
Лишь прощальная сирена
В синем воздухе слышна.
Час желанного возврата
(Сколько звезд и сколько стран), —
В узком горле Каттегата
Северный залег туман.
И до Финского залива,
Сквозь балтийский дождь и тьму,
Бьет волна неторопливо
В молчаливую корму.
И встают, проходят мимо
В беглой вспышке маяка
Берега и пятна дыма,
Острова и облака.
Николай Евсеев
«Все одно и то же бездорожье…»
Все одно и то же бездорожье,
Как у дедов, прадедов, отцов.
Разговор о благодати Божьей
Умереть и горько и обидно.
Черная шумит, шумит вода.
И глаза я в страхе закрываю.
Силюсь я молитву прочитать.
Господи, я, как всегда, не знаю,
Смерть моя, быть может, благодать.
Расставанье
Хотел бы я оставить внукам
Мой след хождения по мукам
На протяженьи долгих лет.
Я расстаюсь… Но не разлука,
А расставанье без конца.
Такая сладостная мука —
«Черты любимого лица».
Ее лицо — поля, просторы,
Луга, озера, облака,
В степи туманы, косогоры,
Моя песчаная река.
О если б расставанью длиться!
Ведь в нем такая благодать.
Лето. Горлинки турчанье.
У пруда вальками бьют.
На конюшне слышно ржанье,
И тебя поить ведут.
Ты идешь на недоуздке
Припадешь к колоде узкой
Розоватою губой.
Ты напьешься и потянешь
Епифана за собой.
На минуту диким станешь,
А потом пойдешь домой —
В свой денник, где пахнет четко
И тобою и твоим,
Где сквозь крепкую решетку
Небо смотрит голубым.
Ты мой конь — ты брат мой милый,
Но они с такою силой
Полный тайны бытия.
Я с тобою, с бестелесным.
«Помню войну, что шумела когда-то…»
Помню войну, что шумела когда-то.
Шли за Россию полки умирать.
Рава, Гумбинен, Варшава, Карпаты.
После далёко пришлось отступать.
Тяжкое помню прощание с Крымом,
Все расставанье с родною землей,
И пароходов тяжелые дымы
Над голубой черноморской водой.
Константинополь… Завод под Парижем.
Время махнуло мне быстрым крылом.
Сильные плечи склоняются ниже…
Может быть, лучше молчать о своем.
Что же сказать? И кому это нужно.
Нечем хвалиться пред вами, друзья.
Все ж драгоценною нитью жемчужной
Жизнь протянулась куда-то моя.
«Иноходец был резвый, горячий…»
Пристяжная еще горячей.
Жизнь казалась одною удачей
Средь осенних бегущих полей.
И поля за полями мелькали,
Будто счастье летело со мной
В голубые зовущие дали,
В белый дом за песчаной рекой.
Был тогда я еще малолеткой,
Бесшабашным сорвиголовой,
И не знал, как огромною клеткой
Встанет мир над казачьей душой.
А душа, словно стрепет влюбленный,
Тот, что бьется в калмыцкой петле,
Перепуганный и возмущенный,
На апрельской цветущей земле.
«Не сплю, не сплю и вижу…»
Е. К. Девлет-Килдеевой
Не сплю, не сплю и вижу
Во сне, как наяву,
Что я не под Парижем,
А на бахче живу.
И что не май цветущий,
На полосе степной.
Лежат горой арбузы
В соломе золотой.
И вдруг приходит Муза
Поговорить со мной.
Она пришла босая,
С пучком травы в руках,
Простая и родная,
С улыбкой на губах.
Наш разговор недолог,
В моих руках трава,
Над нами неба полог,
И слышатся слова,
Мои слова глухие,
Как счастлив жребий мой,
Что Музою Россия
Была во сне со мной.
На Хопре
Дениз Евсеевой
Варили кашу с салом
На берегу крутом.
Закат разливом алым
Простерся над Хопром.
И звезды так несмело
Взглянули с высоты,
И утка пролетела
В закат из темноты.
Как светляки, горели
Костры в ночном у стад.
И где-то близко пели
Душа была готова
О если бы ей снова
Май 1954
Георгий Адамович
«Твоих озер, Норвегия, твоих лесов…»
Твоих озер, Норвегия, твоих лесов…
И оборвалась речь сама собою.
На камне женщина поет без слов.
Над нею небо льдисто-голубое.
О верности, о горе, о любви,
О сбившихся с дороги и усталых
— Я здесь! Я близко! Вспомни… назови! —
Сияет снег на озаренных скалах.
Сияют сосны красные в снегу,
Сон недоснившийся, неясный, о котором
Иначе рассказать я не могу
Твоим лесам, Норвегия, твоим озерам.
«За все, за все спасибо. За войну…»
За все, за все спасибо. За войну,
За революцию и за изгнанье.
За равнодушно-светлую страну,
Где мы теперь «влачим существованье».
Нет доли сладостней — все потерять.
Нет радостней судьбы — скитальцем стать,
И никогда ты к небу не был ближе,
Без сил, без денег,
Без любви,
В Париже…
«Когда мы в Россию вернемся… о, Гамлет восточный, когда?..»
Когда мы в Россию вернемся… о, Гамлет восточный[88], когда? —
Пешком, по размытым дорогам, в стоградусные холода,
Без всяких коней и триумфов, без всяких там кликов, пешком,
Но только наверное знать бы, что вовремя мы добредем…
Больница. Когда мы в Россию… колышется счастье в бреду,
Как будто «Коль славен» играют в каком-то приморском саду,
Как будто сквозь белые стены, в морозной предутренней мгле
Колышутся тонкие свечи в морозном и спящем Кремле.
Когда мы… довольно, довольно. Он болен, измучен и наг.
Над нами трехцветным позором полощется нищенский флаг,
И слишком здесь пахнет эфиром, и душно, и слишком тепло.
Когда мы в Россию вернемся… но снегом ее замело.
Пора собираться. Светает. Пора бы и двигаться в путь.
Две медных монеты на веки. Скрещенные руки на грудь.
«Что там было? Ширь закатов блеклых…»
Что там было? Ширь закатов блеклых,
Золоченых шпилей легкий взлет,
Ледяные розаны на стеклах,
Лед на улицах и в душах лед.
Разговоры будто бы в могилах,
Десять лет прошло, и мы не в силах
Этого ни вспомнить, ни забыть.
Тысяча пройдет, не повторится,
Не вернется это никогда.
На земле была одна столица,
Все другое — просто города.
«Один сказал: «Нам этой жизни мало»…»
Один сказал: «Нам этой жизни мало»,
Другой сказал: «Недостижима цель».
А женщина привычно и устало,
Не слушая, качала колыбель.
И стертые веревки так скрипели,
Так умолкали — каждый раз нежней —
Как будто ангелы ей с неба пели
И о любви беседовали с ней.
«Ночь… и к чему говорить о любви?..»
Ночь… и к чему говорить о любви?
Кончены розы и соловьи,
Звезды не светят, леса не шумят,
Непоправимое… пятьдесят.
С розами, значит, или без роз,
Ночь, — и «о жизни покончен вопрос».
Друг, не способный любить и помочь,
Друг моих снов, моего забытья,
Счастье мое, безнадежность моя,
Розовый идол, персидский фазан
Птица, зарница… ну что же, я пьян,
Друг мой, ну что же, так сходят с ума,
И оттого еще глуше в ночи,
Что от немеркнущей, вечной Свечи,
— Если сознание, то в глубине,
Если душа, то на самом дне, —
Луч беспощадный врезается в тьму:
Жить, умирать — все равно одному.
«Ну, вот и кончено теперь. Конец…»
Ну, вот и кончено теперь. Конец.
Легко и просто, грубо и уныло.
А ведь из человеческих сердец
Таких, мне кажется, не много было.
Но что ему мерещилось? О чем
Он вспоминал, поверя сну пустому?
Как на большой дороге, под дождем,
Под леденящим ветром… к дому, к дому.
Ну, вот и дома. Узнаешь? Конец.
Все ясно. Остановка. Окончанье.
А ведь из человеческих сердец…
И это обманувшее сиянье!
«Патрон за стойкою глядит привычно, сонно…»
Патрон за стойкою глядит привычно, сонно,
Гарсон у столика подводит блюдцам счет.
Настойчиво, назойливо, неугомонно
Одно с другим — огонь и дым — борьбу ведет.
Не для любви любить, не от вина быть пьяным.
Что знает человек, который сам не свой?
Он усмехается над допитым стаканом,
Он что-то говорит, качая головой.
За все, что не сбылось. За тридцать лет разлуки,
За вечер у огня, за руки на плече.
Еще, за ангела… и те, иные звуки…
Летел, полуночью[89]… за небо, вообще!
Он проиграл игру, он за нее ответил.
Пора и по домам. Надежды никакой.
— И беспощадно бел, неумолимо светел,
День занимается в полоске ледяной.
«Безлунным вечером, в гостинице, вдвоем…»
Безлунным вечером, в гостинице, вдвоем,
На грубых простынях привычно засыпая…
Мечтатель, где твой мир? Скиталец, где твой дом?
