ключей,

для тех, кто проживали в желтом доме.

Они гуляли парами порой,

но двигался иной и в одиночку…

Я помню гравий, солнце над горой

и их глаза, направленные в точку.

Они срывали тонкую траву

невозмутимым выспренним движеньем.

Движенья их, заснувших наяву,

других миров казались отраженьем.

А между ними поливал газон

веселый молодой садовник. С лейкой,

в лучах заката направлялся он

к насосу, что плескался за скамейкой.

Здесь мелкие лазурные цветы,

имея блеск небесного оттенка,

казались капельками высоты,

упавшими к подножию застенка…

* * *

Ребенок с ярким яблочным лицом

на солнышке, пять лет ему знакомом,

нередко наслаждался леденцом

пред этим необыкновенным домом.

К садовнику он подойти не смел,

зато, в сияющее время года,

следя за ходом огородных дел,

подобно тумбе застывал у входа.

При нем — новорожденная гряда

от полной лейки набиралась силы.

Пел ящичек скворешного гнезда,

входили в яму корневые жилы.

За дюнами кричали петухи —

будильники рыбачьего поселка,

и прославляла хвойные духи

упавшая сосновая иголка…

Дитя стояло у больших ворот

так неподвижно, как цветок двуногий.

Брели безумные, раскрывши рот,

ловя руками собственные ноги…

Садовник пел, не замечая их.

Подрагивая яркими боками,

взлетал к лазури шар. Закат был тих.

Вдали — чернели барки с рыбаками.

Садовника землистая рука

сама, в тени, землей казалась бурой.

Над черным завитком от корешка

он думал о невесте белокурой.

У западной границы городка

качались пароходные каюты…

И грустью, что весной для всех сладка,

туманилась душа его Анюты.

Садовник взял анютины глаза

и посадил их в солнечное место.

Любил весну он за цветы и за

те чувства, что дала ему невеста…

* * *

Но беспощадно сыплется песок,

что назван был песочными часами.

Сомнения вонзаются в висок,

судьба полна немыми голосами…

И девочка, смотревшая на дом

— с тем зданием боясь теперь свиданий —

растерянно готовит третий том

своих восторгов и своих страданий,

со страстностью соединив тоску,

прибавив к этому надежду даже,

но посыпая каждую строку

той солью, коей не найти в продаже.

Сестры

1. «Когда, скрипя, стирается белье…»

Когда, скрипя, стирается белье

иль с хрустом происходит чистка меди,

вы все, конечно, видели ее —

не у себя, так у своих соседей.

В пальтишке узком, с кончиком лисы,

в крылатом фартуке, обычно в клетку,

она в дома приходит на часы,

как птица, что сама влетает в клетку.

С глубокими солонками ключиц,

с глазами, как две чашки с синевою,

с работою горчее всех горчиц,

она живет почти что неживою…

Слова ее бесцветны, как вода,

сама она порой худее кошки.

В чулках ее — зиянья иногда,

как слуховые круглые окошки.

С лицом сухим и серым, как ковыль,

вооружившись выскобленным стулом,

она с больших шкапов стирает пыль,

поднявши руки вверх, как перед дулом.

Не основавши собственной семьи,

покорная обычному заводу,

стараясь, от семи и до семи,

для всех, кто ей давал огонь и воду —

как друг, она трудилась для других.

И с серой тряпкой, с сором, без привала,

среди вещей — чужих, но дорогих —

сама, как тряпка серая, сновала.

Без отдыха, без облика, без лет,

скользила тень, равно для всех чужая,

за несколько безжалостных монет

любой очаг усердьем окружая.

Усталый мозг, засушенный в борьбе,

лишенный духа, как цветок осенний,

лишь раз в неделю думал о себе —

и это было в утро воскресенья.

Она была умыта и чиста,

и шкап — не до конца ее обидел:

на ней была сорочка из холста…

Но в эти дни — никто ее не видел.

Однажды утром, вставши после сна,

прочтя в газете: «отравилась газом…» —

я вам скажу: то, может быть, она

ушла из жизни, не моргнувши глазом.

Она погрязла в прахе бытия.

Быть может, Марфой в прошлом воплощеньи

была она… Возьмут ли «Жития»

ее к себе — за силу всепрощенья?

2. «Когда счастливой матерью семьи…»

Когда счастливой матерью семьи

становится ленивая Мария,

лишь к вечеру, не ранее семи,

плита ее бушует, как стихия,

и дети, сев вдоль кухонной скамьи,

кладут на доски рученьки сухие.

Мария варит суп из топора

и моет пол в лазоревом уборе.

Весной она уходит со двора

с высокими зарницами во взоре…

Ее запущенная детвора

сидит в худых штанишках на заборе.

В ее квартире зарево и гам.

Дожди и снег идут в ее квартире…

На страх соседям (и на страх врагам)

она ложится в три или в четыре.

Шлет зайчиков луна к ее ногам:

она играет при луне на лире.

И к ней (сидящей с зайцами у ног

и в то же время — с музыкой у чрева)

приходит муза северных дорог

с большим крылом направо и налево.

Так — некогда — к Марии на порог

могла являться Пресвятая Дева…

Гнездо, Мария, со стараньем вей:

ты от хулы должна оборониться.

Рассветный воздух сделался живей,

и месяц начал к западу клониться,

а ты… ты все не спишь. Ты — ночи птица:

сова? едва ль! скорее соловей…

Увы, родная Марфина сестра,

непрочная опора для семейства:

она не носит дойного ведра

и в полдень сонные свершает действа…

Пусть днем она не делает добра,

но ночь ее — во власти чародейства.

Днем спит она, сжимая в кулаке

свой первый палец. Странную картину

являет ночь: совместно в котелке

Мария варит и грибы и тину.

Четыре паука на потолке

плетут одну и ту же паутину.

Пока пчелоподобная жена

часы полезным отдает работам,

Мария застывает у окна,

подняв лицо к божественным высотам.

Она сродни лунатикам — она

тревожит лиру по нездешним нотам…

Но упрекнуть придется мне ее

за то, что люлька у детей сырая,

что у нее не глажено белье,

что грабли зацветают средь сарая,

что стало мхом вязание ее

и что игре ее — не видно края,

еще — за обвалившийся плетень,

за всё в саду погибшее богатство,

за каждый без труда убитый день,

за вечное с мечтою панибратство,

за праздность, за лирическую лень,

короче — за земное тунеядство.

Мария в узах брачного кольца

кой-как свое свершает бабье дело.

Она готовит душу для конца.

Но будет ли душа сильнее тела,

и свет ее посмертного лица

таким живым, каким она б хотела?..

Церковные стекла

По лужайкам Нормандии яблонь идет чередою,

по витражам — сиянье, страданье небесных послов.

В сердце яблок заложено семя нежданной звездою,

в нашем сердце заложено бремя несказанных слов.

Долго сердцу немыслимо в собственном соке вариться,

скоро, сердце, тобою совсем переполнится лоб.

Это, может быть, в первом изгнанье о нас говорится,

это, может быть, первое яблоко гонит нас в гроб.

Вот качается плод, называемый белым наливом,

вот срывается он и пленительно падает вниз

на карниз, где Адам и жена его жмутся пугливо,

треугольным листком создавая подобие риз.

О тяжелые роды, о тяжкие своды Руана,

музыкальные храмы, донашивающие крест.

Над холодной эмалью — служанки, встающие рано,

дождевые погоды и жирные воды окрест.

И обилие памятных мест. Ничего не считая,

не гуляя почти и почти что совсем не дыша,

лишь одних похорон поучительный звон почитая,

продолжительно к праху готовится наша душа.

Облако

Вода, вставая утром из русла,

питает облако своим туманом.

Туман, что через жизнь я пронесла,

и не был и не может быть обманом.

Туман, слезою капая из глаз,

быть может, продолжает то движенье,

тот начатый за облаком рассказ,

которого конец есть возвращенье.

Пусть дождь идет, туманное звено

то снизу вверх, то сверху вниз сдвигая…

Конечно, эта жизнь идет на дно,

но, кажется, за ней встает другая.

1956

Юрий Терапиано

«По утрам читаю Гомера…»

По утрам читаю Гомера —

И взлетает мяч Навзикаи,

И синеют верхушки деревьев

Над скалистым берегом моря,

Над кремнистой узкой дорогой,

Над движеньями смуглых рук.

А потом выхожу я в город,

Где, звеня, пролетают трамваи,

И вдоль клумб Люксембургского сада

Не спеша и бесцельно иду.

Есть в такие минуты чувство

Одиночества и покоя,

Созерцания и тишины.

Солнце, зелень, высокое небо,

От жары колеблется воздух.

И как будто бы все совершилось

На земле, и лишь по привычке

Люди движутся, любят, верят,

Ждут чего-то, хотят утешенья

И не знают, что главное было,

Что давно уж Архангел Божий

Над часами каменной башни

Опустился — и вылилась чаша

Прошлых, будущих и небывших

Слез, вражды, обид и страстей,

Дел жестоких и милосердных,

И таких же, на полуслове,

Словно плеск в глубоком колодце,

Обрывающихся стихов…

Полдень. Время остановилось.

Солнце жжет, волны бьются о берег.

Где теперь ты живешь, Навзикая?

Мяч твой катится по траве.

Египет

Гор-Сокол — тотем древних египтян,

бог и наименование царя. Египтяне

называли себя: «Шемсу-Гор» —

«Служители Гора» и говорили, что предки

их пришли из далекой, лежащей за

«Уази-Орейта» — за «Очень Зеленым

морем» — страны.

Завоевание

Шемсу-Гор, служители Гора.

Бронза ножей, тетива и стрела,

Легких собак остроухие своры

И на шестах сокола.

Полем идем и дивимся и спорим,

В воздухе — ибисов крик.

Сразу за «Очень Зеленым», за морем

Скрылся родной материк.

Здесь — лихорадки, речные туманы,

В топях болот — преисподняя, ад;

Важно идут по холмам павианы,

Львы и гиены рычат.

И, сотрясая свой щит антилопий,

Варвары с песьим лицом

Нас осыпали ударами копий,

Нас окружали кольцом.

Но, укрываясь от стрел за заборами,

Мы осушали болота и рвы,

Строили крепости воины Гора

В зарослях дикой травы.

И, торжествуя над лесом и ямами,

Мерно скрипя на ходу,

Плуг, запряженный волами упрямыми,

Первую вел борозду.

Царство

Строили Сноффру и Хуффу строители

Прочный для вечности дом,

В Элефантину ходили воители

С прямоугольным щитом.

Вам, фараоны, на небе даяния,

Мир вам, крестьяне, солдаты, купцы —

Каждому впишут слова покаяния

В грамоте смертной писцы.

Фиг и магнолий и зарослей тисовых

Рощи на страже земли,

Где, в тайниках и гробах кипарисовых,

Мумии предков легли.

Медленно пастыри гнали упорные

Широкорогих быков средь болот,

Жители сеяли в борозды черные

Рожь, золотую как мед.

Но вдоль пустынь, от подземного Стикс

И от Песчаной Косы,

Крались с востока жестокие гиксы,

Жадные пастыри-псы.

Империи

Слышишь шум: топот ног, клич и звоны,

Стук колес в африканской пыли?

Это с юга идут легионы

От Египта до края земли.

«Бич народов, гроза и проказа» —

Тугмес Третий стремит знамена

И врубает на скалах Кавказа

Свой картуш и свои письмена.

Царь царей, в бело-красной короне,

В желтом платье, с крючком и бичом,

Всех врагов в соколиной погоне

Ты сразил серповидным мечом.

Для тебя восседают во храме

Боги-предки средь каменных стел,

С зверообличными головами,

С страшной мощью неистовых тел.

И народ твой, на сфинкса похожий,

Грозной тенью идет на нас,

Словно бред, что видения множит

Воспаленных бессонницей глаз.

Александрия

Здесь, под звук дикой лиры Скамандра,

Из туманов морей и дождя,

Шли в Египет полки Александра

Богом сделать царя и вождя.

«Тут, над морем, — гласит нам преданье, —

Царь, пришедший из северных стран,

Вдохновенный, в пылу созиданья,

Намечая для города план,

Сыпал известь; ее не хватило —

План велел продолжать он мукой;

Налетев, стая птиц легкокрылых

Расклевала муку под рукой…»

Так, от царственного мукомола

К высшей доле для мира влеком,

Город встал вдоль широкого мола

Метить небо своим маяком.

Грек, еврей и сириец из Гада,

Скифы шли от бунтующих рек —

И вошла «Александра Услада»

В Александра блистательный век.

Все к истокам великого крипта

Вслед его путеводной звезде

Приходили — пустыней Египта,

Приплывали по сладкой воде.

Здесь, верхом на усталой кобыле,

Генерал санкюлотов, твой брат,

Вел в удушливом облаке пыли

К пирамидам бессмертных солдат.

Так, порой, проникая в сосуды,

Что гробница нам вновь отдала,

Свежий мед — несказанное чудо —

В них нетленным находит пчела.

1926

Пантикапея (Город Керчь)

Л. Л. Домгеру

Сияющая, мраморная, в воду

Нисходит пристань кругом, как венец.

Привязанные лодки на свободу,

Качаясь, рвутся с бронзовых колец.

Вверху амфитеатром синим горы

Теснятся в небо, и Тезеев храм

Готов принять процессии и хоры,

Идущие к аттическим богам.

Эллада в скалах Таврии нетленна,

И корни лоз и рыба в глубине,

Забывши обо всем, что современно,

Классической покорствуют весне.

Пантикапея древняя, тебе ли

Я песнь размером варварским пою

В стране, где грек, играя на свирели,

Умел прославить родину свою.

В день Покрова

I. «Как звезда над снежными полями…»

Как звезда над снежными полями,

В августе — над золотом садов,

В ночь весеннюю — над тополями

Русских сел и русских городов

Ты восходишь, наш покров незримый,

Матерь Божия. Любви Твоей

Над землею, некогда любимой,

Милость драгоценную пролей.

Дни проходят, тишиной томимы,

Гибели и смерти нет конца,

Ты, Которой служат серафимы,

Ты, Которой служат все сердца,

Милость ниспошли свою святую,

Молнией к стране моей приди,

Подними и оправдай такую,

Падшую, спаси и пощади!

II. «Только гибель и воспоминанье…»

Только гибель и воспоминанье…

Ясны сумерки. Гроза прошла.

За рекой на