дальнем расстояньи
В городе звонят колокола.
Гулкий, смутный звон средневековый.
И, как в детстве, в церкви на стене
Пальцем мне грозит старик суровый
И святой Георгий на коне
Топчет разъяренного дракона.
И звучат в душе, звучат слова —
Строфы покаянного канона
О тщете земного естества,
О бесстрастии, об одоленьи
Духа злобы, о грехе моем —
Темном, тайном, данном от рожденья —
Страшно быть с душой своей вдвоем.
* * *
Раненный, в Ростове, в час бессонный,
На больничной койке, в смертный час,
Тихий, лучший, светлый, примиренный,
До рассвета не смыкая глаз,
Я лежал. Звезда в окно светила.
И, сквозь бред, постель оправить мне
Женщина чужая подходила,
Ложечкой звенела в тишине.
III. «Матерь Божья, сердце всякой твари…»
Матерь Божья, сердце всякой твари,
Вечная, святая красота!
Я молюсь лишь о небесном даре,
О любви, которая чиста,
О любви, которая безгрешна,
О любви ко всем и ко всему,
Я молюсь, и снова мрак кромешный
К сердцу приступает моему.
Милость ниспошли свою святую,
Молнией к душе моей приди,
Подними и оправдай такую,
Падшую, спаси и пощади!
Музе
I. «В Крыму так ярко позднею весною…»
В Крыму так ярко позднею весною
На рейде зажигаются огни,
Моя подруга с русою косою
Над атласом склонялась в эти дни.
Шли корабли в морской воде соленой,
Весь мир следил за ходом кораблей;
Над темной бездной, над волной зеленой
А девочке с глазами голубыми
И мальчику — тревога без конца:
Мечтали мы над картами морскими,
И звонко бились детские сердца.
Потом — в дыму, в огне, в беде, в позоре
С разбитых башен русский флаг спадал,
И опускалась и тонула в море
Моя любовь среди цусимских скал.
II. «Ты, милая, со мной вдвоем бежала…»
Ты, милая, со мной вдвоем бежала
В глухую ночь без света и тепла,
Когда все время пушка грохотала,
Когда резня на улицах была.
Стихия распаленная кипела,
В крови взвивались флаги над мостом,
Но в темноте любовь моя горела
В огромном мире страшном и пустом.
Любовь моя! Меж рельс, под поездами
Глубокий снег был так прекрасно-бел.
Шли на Восток, на Юг. Повсюду с нами
III. «Тевтонское полотнище алело…»
Тевтонское полотнище алело
Над Францией, придавленной пятой,
И радио безумное хрипело,
Фанфары выли в комнате пустой.
А ты с узлом в дверях тюрьмы стояла,
Ты мерзла в очереди под дождем,
Звездой рождественской в снегу чужом.
Как в детстве, наклонялись мы с тобою
Над картой — мы б не разлучались с ней!
Спи, милая, с моею сединою,
Спи, милая, с любовию моей!
Ты можешь видеть чудные виденья,
Как потонувший Китеж под водой:
Пространства нет и нет разъединенья,
Нет лишних лет на родине земной.
Туман над затемненною Москвою,
В кольце осады сжатый Ленинград,
Мой древний Крым — они перед тобою,
Они с тобой, как много лет назад.
И Бог воздал мне щедростью своею:
Цусимы знак — в пыли влачится он;
Вот мой отец под Плевной: вместе с нею
Мой друг, под Львовом в ту войну убитый —
Он слышит гвардии победный шаг;
Вот наш позор, отмщенный и омытый —
Над Веной, над Берлином русский флаг.
IV. «Любовь моя, за каменной стеною…»
Любовь моя, за каменной стеною,
За крепким частоколом — не пройти.
Любить вот так, любовию одною
В последний раз — и не иметь пути?
Склонись опять над картой, с затрудненьем
Ищи слова, знакомые слова;
Ты, девочка моя, скажи с волненьем:
«Владивосток». «Орел». «Казань». «Москва».
Задумайся о славе, о свободе
И, как предвестье будущей зари,
О русской музе, о родном народе
Поэтов русских строфы повтори.
«С непостижимым постоянством…»
С непостижимым постоянством,
Чрез Формы призрачный налет,
Геометрическим пространством
Мне мир трехпланный предстает.
Внутри параболы и дуги;
Шары прозрачны, как хрусталь;
Сближаясь на магнитном круге,
В контактах вспыхивает сталь.
Мир полый, четкий и блестящий!
В нем различаю без труда
Теченье воли настоящей,
Колеса, рельсы, провода, —
Но брызгами кипящей ртути
Вдруг разлетаются тела —
Там — подчиненные минуте,
Здесь — взмаху точного угла.
«Девятнадцатый год. «Вечера, посвященные Музе»…»
Девятнадцатый год. «Вечера, посвященные Музе».
Огромный прокуренный зал, под названием «Хлам»[99]
Вот Лившиц читает стихи о «Болотной Медузе»
И строфы из «Камня» и «Tristia» — сам Мандельштам.
Морозный февраль, тишина побежденной столицы.
О, как мы умели тогда и желать и любить!
Как верили мы и надеялись, что возвратится
Былое величье, которого всем не забыть.
А после — походы в холодной степи и раненье.
Уже в Феодосии встреча: — «Вы, Осип Эмильевич, здесь?»
— «А где Бенедикт?» — «Да, погиб Маккавейский в сраженье». —
«А Петников[100] — жив, но куда он уехал?» — «Бог весть!»
Тогда мы надеялись: будет недолгой разлука —
Как много с тех пор стало горьких потерь и разлук!
Летела стрела — и опять Аполлон Сребролукий
На новую жертву свой тяжкий нацеливал лук.
Ну, а в комнате белой как прялка
стоит тишина,
Пахнет уксусом, краской и свежим,
вином из подвала…
О. Мандельштам
Тяжелые груши уложены тесно в корзины,
Блестит янтарем на столах виноград золотой,
И воздух осенний и запах арбузный и дынный
На каменной площади празднуют праздник святой.
Я с радостью тихой гляжу на раздолье природы —
Такое богатство, как было и в крае моем,
Где волны кипели и тщетно искали свободы,
И в погребе пахло полынью и новым вином.
А тот, о котором сегодня я вновь вспоминаю,
Как загнанный зверь, на дворе под дождем умирал.
Как лебедь, безумный, он пел славословие раю
И, музыкой полный, погибели не замечал.
Орфей погребен. И наверно не будет рассвета.
Треножник погас, и железный замок на вратах.
И солнца не стало. И голос умолкший поэта
Уже не тревожит истлевшего времени прах.
Летом пуст Париж, а я
Осчастливлен, как подарком,
Продолженьем бытия.
С мертвыми веду беседу,
Говорю о жизни им,
И опять лучи, сияя,
Утром в окна льются к нам,
Море Черное гуляет,
Припадает к берегам.
И как будто время стало
Занавесочкой такой,
Что легко ее устало
Отвести одной рукой.
Диана Люксембургского сада
Закинув руку за плечо,
Стрелу ты ловишь из колчана,
Вздыхающая горячо,
Разгоряченная Диана.
Ты мчишься в каменном кругу
Одежд, вскипающих как пена,
И как виденье на бегу
Сверкает легкое колено.
Такой стремительный полет,
Такая легкость пред глазами,
Что будто бы весь сад плывет,
Летит, кружится вместе с нами.
Диана в воздухе сухом
Ритмические мечет стрелы,
И мрамор кажется стихом
Ямбически-окаменелым.
Тристан
Другом был океан, стал навеки преградою он.
Бездной сделался он, стеной крепостной между нами.
Слышишь: колокол в церкви — похоронный звон,
Видишь — свечей восковых высокое пламя.
Это приснилось нам: шелковый брачный навес,
Дом короля, дерзость встреч беззаконных,
Волосы золотые, сиянье лица и лес,
Блужданье вдвоем в лесу в тех чащах зеленых.
Бретань! Камни, воздух, деревья, вода —
Вы пронизаны светом, а я умираю.
Раны снова открылись. Не уйти от суда…
Это — все, жизнь кончается. Нашему раю,
Сну и счастью, свободе и воле пришла
Роковая проверка. Навстречу туману
Вырастает со дна океана немая скала,
Что потом назовут «Скалою Тристана».
Нет, Изольда, напрасно ты спешишь океан переплыть!
Ветви розы в цвету оплетут две могилы в аббатстве,
И в веках перевьется преданья жемчужная нить
О любви, о разлуке, о горе, о браке, о братстве.
Изольда
Изольда, доносится зов приглушенный
Сквозь море, сквозь вечность и холод и тьму.
Нечаянно выпит, пажом поднесенный,
Любовный напиток — проклятье ему!
Средь горных провалов и водной пустыни,
Под грохот прибоя, под шелест дубов,
Бретонские барды прославят отныне
Несчастье твое до скончанья веков.
Изольда, ты слышишь: навеки, навеки
Печальная повесть о жизни земной:
Два имени будут, как горные реки,
Сливаться в один океан ледяной.
Лицо, что светило средь бури и мрака,
Кольцо, что тонуло в кипящей воде,
И грех и позор оскверненного брака
Сам Бог покрывает на Божьем суде.
Молись, но молитва не справится с горем,
Вино пролилось — колдовская струя, —
И тяжестью черной темнеет над морем
Наш гроб, наш чертог — роковая ладья.
Французские поэты
Поль Верлен
«Как в пригороде под мостом река
Влечет в своем замедленном теченье
Грязь городскую, щебень, горсть песка
И солнечного света преломленье,
Так наше сердце гибнет — каждый час, —
И ропщет плоть и просит подаянья,
Чтоб Ты сошла и облачила нас
В достойное бессмертных одеянье…»
…Свершилось. Посетило. Снизошло. —
Он слышит шум твоих шагов, Мария,
А за окном на мутное стекло,
Блестя, ложатся капли дождевые.
Но голова горит в огне, в жару,
От музыки, от счастья, от похмелья;
Из темноты, под ливень, поутру
Куда-нибудь, на свет, из подземелья
По лестнице спешит, шатаясь, он. —
Как выдержишь такое опьяненье!
Светает. Над рекой несется звон,
И в церкви утреннее слышно пенье.
Артур Рембо
Неукротимый пасынок Вийона —
Испачканный костюм, пух в волосах,
Он гений и безумец — вне закона,
Но ангелам сродни на небесах.
Под звон тарелок в кабаке убогом
Стихи — пред вечно пьяным полубогом,
Закутанным в дырявое пальто.
И ширится сквозь переулок грязный
Простор, и вдруг среди хрустальных вод
Качается, в такт музыке бессвязной,
На захмелевшем бриге мореход.
Но, заблудившись в лондонском тумане,
В своем кромешном творческом аду,
Он был внезапно в сердце тайно ранен
Видением, явившимся ему.
Ослеп, оглох — и с гордостью, с презреньем
Сам свой полет небесный оборвал.
Простился с музыкой и вдохновеньем
И навсегда купцом безвестным стал.
Леконт де Лиль
«Мир — стройная система, а разлив
Неукрощенных чувств доступен многим.
Поэт лишь тот, кто, чувство подчинив,
Умеет быть достойным, мудрым, строгим…»
Перчатки, отвороты сюртука
И властный профиль — мне таким он снится.
Он был скупым: спокойствие песка,
В котором бешеный самум таится.
Мне снится он, надменный и прямой —
Прямые линии присущи силе;
Был одинок всегда учитель мой:
Склонялись перед ним, но не любили.
Он говорил: «Сверхличным стань, поэт,
Будь верным зеркалом и тьмы и света,
Будь прям и тверд, когда опоры нет,
Ищи в других не отзвука — ответа.
И мир для подвигов откроется, он твой,
Твоими станут звери, люди, боги;
Вот мой завет: пойми верховный строй —
Холодный, сдержанный, геометрично-строгий».
Стефан Малларме
В окно больницы льется свет потоком,
День, может быть последний, догорел,
Но ангел пел нам голосом высоким.
Блуждали звезды в стройной тишине,
Часы в палате медленно стучали.
Лежать я буду: солнце на стене,
На белой койке и на одеяле.
Я в этом пыльном городе умру,
Вдруг крылья опущу и вдруг устану,
Раскинусь черным лебедем в жару,
Пусть смерть в дверях, но я с постели встану:
Я двигаюсь, я счастлив, я люблю,
Я вижу ангела, я умираю,
Я мысли, как корабль вслед кораблю,
В пространство без надежды отправляю.
Вот солнцем освещенный влажный луг,
Вот шелест веток, паруса движенье…»
Поэт очнулся. Он глядит — вокруг
Коляски, шум. Сегодня воскресенье.
Цветут каштаны — о, живой поток!
Цветут акации — о, цвет любимый!
Он шел, он торопился на урок,
Озлобленный, усталый, нелюдимый,
Остановился где-то сам не свой —
Дух дышит там, где хочет и где знает —
В общественной больнице умирает.
«Все, что было, — как много его и как мало!..»
Все, что было, — как много его и как мало!
Ну, а память, магическая игла,
Пестрым шелком узоры по белой канве вышивала,
Возбуждала, дразнила, манила, звала.
«Эти годы»… и вдруг: где теперь эти годы?[101]
Под мостами вода навсегда утекла,
И остались одни арок гнутые своды,
Серый камень, чужая парижская мгла.
И когда-нибудь скажут: «Их время напрасно пропало,
Их судьба обманула, в изгнанье спасения нет».
Да, конечно! Но все же прекрасное было начало —
Радость. Молодость. Вера. И в сердце немеркнущий свет.
Николай Белоцветов
«С тем горьковатым и сухим…»
С тем горьковатым и сухим,
Тревожащим истомой темной,
Что расстилается, как дым,
Витая над моей огромной,
Моей покинутой страной
С протяжной песней сиротливой,
Перекликаясь с черной нивой,
С тем, что рыдает, как Орфей,
О Эвридике вспоминая,
С тем ветром родины моей
Лети, печаль моя ночная.
«Распахнутого, звездного алькова…»
Распахнутого, звездного алькова
Широкий взмах. Как призрачно лучи
Расходятся. Как мечется свечи
Немой язык в тревоге бестолковой.
Такого задыхания, такого
Томления!.. Трещат дрова в печи.
Кривится месяц, брошенный в ночи, —
Пегасом оброненная подкова.
Возьмем ее на счастье.
