вечность грезит вдохновенно,

Заснув у Данта на руках[106].

Рим в снегу

Не яблони ли в небе отцвели?

Не мотыльков ли белых кружит стая?

Не лепестки ль, не крылья ли, блистая,

В морозный день на старый Рим легли?

Нежданный гость полуденной земли —

Везде белеет пелена густая,

Покрыта ей и улица пустая,

И древний храм, и пышный парк вдали.

Когда мороз под ледяным забралом

Шагает вдоль по улицам пустым,

Покрытым серебристым покрывалом, —

И чуждый мир мне кажется родным,

И близок мне — в уборе небывалом —

Великий город семихолмный Рим.

Три смерти

Их было трое — молодых прислужниц

В известной всем таверне Азэлины, —

Все три — красавицы: Сиона дочь Мария,

Гречанка Эгле, Смирна из Египта.

Когда дохнул огнем Везувий на Помпею

И раскаленный град камней, песка и пепла

Низвергнулся на обреченный город,

Веселая таверна опустела.

Все завсегдатаи мгновенно разбежались, —

Кто — по домам, кто — к Сарно, кто — на взморье,

И три красавицы покинули таверну,

И все в один и тот же час погибли…

Прошли века. Обличье тела Смирны

Нашли среди других у алтаря Изиды,

А тело Эгле — в парке пышной виллы —

В объятиях патриция Марцелла,

У цирка в портике нашли Марии тело, —

Она в земном поклоне там застыла

Пред камнем, на котором был изваян

Из слов молитвы «Pater noster» крест.

Песчинка

Как сыплются песчинки дней

В клепсидре жизни струйкой серой!

Как мало их осталось в ней,

И сколько в каждой ясной веры,

Что нет движению конца,

Что в должный миг всегда готова

Рука премудрого Творца

Перевернуть клепсидру снова.

И, краткий вниз свершив полет,

Песчинка средь других ложится

И ждет, когда придет черед

В движенье новое включиться,

Чтоб в этом новом череду

Опять катиться — без заботы

О том, в каком она ряду,

Среди кого, какой по счету.

На пороге

Сжигающая боль в груди,

В глазах — мельканье белых крылий,

И чьи-то руки впереди

Из жизни дверь мне растворили.

За нею нет земных дорог,

Не знаю я, — там сон иль бденье…

Как страшно перейти порог!

И что за ним? — полет? паденье?..

Ответов нет. А боль острей,

Метелью стали крыл мельканья…

О, поскорей бы, поскорей

Прервался ужас ожиданья!

Откройтесь, бездна или твердь,

Коль срок настал покинуть землю! —

Я принял жизнь, приму и смерть,

Но страха смерти не приемлю.

«Было в комнате только одно…»

Было в комнате только одно

Чуть серевшее в мраке окно,

Но — луна показалась едва —

Неожиданно стало их два.

Лунный луч в серебристом огне

Прилетел и прижался к стене,

И раскрылась стена, и за ней —

Легкий танец прозрачных теней.

За окном настоящим слышны

Говор, смех, переплески волны,

А за лунным окном — тишина

Глубока, безмятежна, ясна.

Где мой мир? За каким он окном?

В надоедливом шуме земном

Или в светлом молчаньи луны

На холодном экране стены?

Пусть стена преграждает мой взгляд, —

Для мечты не бывает преград,

И купаюсь я в лунной тиши,

Как в стихии, родной для души.

Сказка с конца

Памяти Е. Ф. Шмурло

В темнице сыро. Ладога туманна,

Туманен узника бездумный взгляд…

Из люльки — мимо трона — в каземат, —

Таков удел шестого Иоанна[107].

Он здесь давно живет под кличкой бранной

Забавой для тюремщиков-солдат,

Без мысли и без чувства автомат,

Полумертвец с улыбкой постоянной.

Здесь жизнью сказка начата с конца, —

Здесь не Иван-дурак до царского венца

Достиг путем удачи иль обмана,

Судьбы неотвратимая рука

Здесь превратила в куклу, в дурака

Несчастного Царевича Ивана.

Прозрачная тьма

Яснее вижу в темноте

Всё, что когда-то видел в свете,

Но впечатления не те

Теперь дают картины эти.

Как будто был я близорук,

И мне теперь очки надели, —

Всё так отчетливо вокруг,

Всё так, как есть на самом деле,

И даже больше, — суть идей

И чувств теперь я глубже вижу,

Кого любил — люблю сильней

И никого не ненавижу.

Первое гнездо

Кн. Е. Н. Сумбатовой[108]

Помнишь дом времен Елизаветы, —

Прихотливо выгнутый фасад,

Временем как будто не задетый,

Хоть построен двести лет назад?

Помнишь толщу крепких стен старинных,

Старых комнат горделивый вид?

В полутемных переходах длинных —

Помнишь коридор — «аппендицит»?

Помнишь — в этой путанице сложной —

Памятник давно отцветших лет,

Пережиток роскоши вельможной —

На алтарь похожий кабинет?

Только крюк от веницейской люстры

Сохранил там купол-потолок,

И, в окно влетая, ветер шустрый

Хрусталем звенеть уже не мог,

Там колонны стройные попарно

Разошлись по четырем углам,

Пахло былью там высокопарной,

Несозвучной нашим временам.

Но для нас уютно и красиво

Было там, — мы жили там вдвоем,

Жили просто, ласково, счастливо,

Хоть в отчизне ширился разгром…

Пусть года промчались, но доныне

Помним мы так ясно, как вчера,

Как часы стучали на камине,

Как текли в беседах вечера,

Как огонь в камине, вечно весел,

Исполнял свой танец боевой,

Как в объятьях мастодонтов-кресел

Так уютно было нам с тобой,

Как колонны мрамор глянцевитый

Золотило солнце по утрам,

Как отец — насмешник сановитый —

Заходил побалагурить к нам,

Как кипел кофейник на спиртовке,

Как вдвоем… да нужно ль говорить?

Наш алтарь в хоромах на Покровке

Нам с тобой до гроба не забыть!

Жизнь

Владимиру Смоленскому

Жить — видеть, слышать и любить

И думать о любимом,

Хотя б горела жизни нить

И становилась дымом.

И ничего не позабыть, —

Заставить разум снова

Вить из кудели дыма нить

Сгоревшего былого.

Град Петра

Рождавшейся Империи столица —

Санкт-Петербург — Петрополь — Петроград —

Лишь при Империи Ты мог родиться

И вместе с ней Ты встретил свой закат.

Два века роста, пышного цветенья, —

Архитектуры праздник над Невой,

Расцвет искусств, науки, просвещенья,

Поэзии и чести боевой!

Два века славы, блеска и покоя,

Немногих перемен, недолгих гроз!

Жизнь, как Нева, не ведала застоя,

Ты, град Петра, все украшаясь, рос.

Но славы вековой умолкли хоры,

Империя приблизилась к концу,

И прогремели выстрелы с «Авроры» —

Салют прощальный Зимнему дворцу…

Ты имени лишен, но Всадник Медный

Руки не опустил, — придет пора, —

Разгонит он рукой туман зловредный

И впишет вновь на картах: Град Петра.

Дмитрий Кленовский

«Легкокрылым Гением ведомы…»

Легкокрылым Гением ведомы,

Улетели птицы за моря.

Почему же мы с тобою дома

Этим хмурым утром ноября?

Может, нужно было взять котомку,

Палку, флягу, пару верных книг

И пуститься ласточкам вдогонку

Через лес и поле напрямик!

Только тем, кто медлят, невозможно

Причаститься радостей земли.

Через все шлагбаумы, все таможни

Невидимками бы мы прошли.

И наверно б вышли мы с тобою

Завтра утром к розовым камням,

Тонким пальмам, пенному прибою —

Золотым, благословенным дням.

И наверно самой полной мерой

Было б нам, дерзнувшим, воздано

За крупицу настоящей веры,

За одно горчичное зерно.

Прохлада

На рубеже последних дней

Мне больше ничего не надо,

Вокруг меня уже прохлада

Прозрачной осени моей.

Пусть стали медленней движенья

И голос изменяет мне,

Но сердца в полной тишине

Красноречивее биенье.

Ложится сумрак голубой

На тяжелеющие веки,

И так прекрасно быть навеки

Наедине с самим собой.

1947

Долг моего детства

Двоился лебедь ангелом в пруду.

Цвела сирень. Цвела неповторимо!

И, вековыми липами хранима,

Играла муза девочкой в саду.

И Лицеист на бронзовой скамье,

Фуражку сняв, в расстегнутом мундире,

Ей улыбался, и казалось: в мире

Уютно, как в аксаковской семье.

Всё это позади. Заветный дом

Чернеет грудой кирпича и сажи,

И Город Муз навек обезображен

Артиллерийским залпом и стыдом.

Была пора: в преддверьи нищеты

Тебя земля улыбкою встречала.

Верни же нынче долг свой запоздалый

И, хоть и трудно, улыбнись ей — ты.

1949

«Прозрачным сном прекрасна ночь моя…»

Прозрачным сном прекрасна ночь моя,

Мне, пробудясь, листать не нужно сонник,

И круглым хлебцем радость бытия

Кладет мне утром Бог на подоконник.

И, посолив отрезанный ломоть

Дневной заботой, болью и тревогой,

Прияв опять мою земную плоть,

Я дальше мерю долгую дорогу.

И с каждым днем она понятней мне:

В ней поровну всего! И я доволен

Не только тем, что хлеб в моей суме,

Но также тем, что этот хлеб — присолен.

1949

«Корзина с рыжиками на локте…»

Корзина с рыжиками на локте,

А за плечом — мешок еловых шишек.

Опушки леса ласковый излишек —

Не царский ли подарок нищете!

Затопим печку, ужин смастерим

И ляжем спать на стружковой перине.

Есть в жизни грань, где ты неуязвим,

Неуязвим, как ветры и пустыни.

1951

«Пирог с грибами стынет на столе…»

Пирог с грибами стынет на столе.

Меня зовут. Бегу огромным садом.

Вот этот полдень, в Царском ли Селе

Иль в Павловске, он здесь, со мною рядом.

Он был хорош не только тишиной,

Не только беззаботностью и ленью —

Он был взыскательный учитель мой

И научил высокому уменью:

Уменью жить цезурою стиха,

Как эти вот дворцы, аллеи, шлюзы,

Как тот кувшин в бессмертных черепках,

Откуда пили ласточки и музы.

1951

«Мы с тобою ее запомнили…»

Мы с тобою ее запомнили,

Эту медленную весну:

Гиацинты на подоконнике,

Восковую их белизну.

А за ними, весь в колких лужицах,

Тихий дворик, московский, тот,

Что — прикажет весна — закружится,

Защебечет и зацветет.

С Новодевичьего, с соседнего,

Мерно пели колокола.

И любовь наша тоже медленной,

Вот как эта весна, была.

Всё прилаживалась, примеривалась,

Подмерзала то там, то здесь,

Чтобы, словно сперва не веря в нас,

После вдвое щедрей расцвесть.

…Вспоминаешь, и в сердце — лужицы,

Гиацинты, колокола

И та девушка, в косах, в кружевце,

Что тобою тогда была.

1951

Не забытое, не прощенное

Когда весной — чужой весной! —

Опять цветет сирень,

Тогда встает передо мной

Мой царскосельский день.

Он тронут ранней сединой,

Ему за пятьдесят,

Но молодой голубизной

Его глаза горят.

Он пахнет морем и руном

Гомеровской строки,

И гимназическим сукном,

И мелом у доски;

Филипповским (вкуснее нет!)

Горячим пирожком,

Девическим, в пятнадцать лет

Подаренным, платком…

Стучит капель, оторопев

На мартовском ветру,

Звенит серебряный припев

Кавалерийских труб,

И голуби, набив зобы,

Воркуют на снегу.

…Я всех забыл, я всё забыл,

А это — не могу!

* * *

За годы зла, за годы бед,

Со мной друживших там,

Привык терять я даже след

К покинутым крестам.

Я схоронил отца и мать,

Я схоронил друзей,

Но их мне легче вспоминать,

Чем запах детских дней.

Всё, чем согрела жизнь меня,

Я растерял — и пусть!

Вот даже Блока больше я

Не помню наизусть.

И стало тесно от могил

На дальнем берегу.

…Я всех, я всё похоронил.

А это — не могу!

* * *

Когда я думаю, что вот

Там всё теперь не так,

И тот, кто песни там поет,

Не близок мне никак;

Со мною августовским днем

Не вспомнит злую весть,

Не скажет: «Вот сейчас, вдвоем,

«Костер»[109] бы перечесть!»

Когда я вспомню, что поэт,

Что всех дороже мне,

Убит, забыт — пропал и след! —

В своей родной стране;

Что тот, кто нам стихи сложил

О чувстве о шестом, —

И холмика не заслужил

С некрашеным крестом;

Что даже в эти, в наши дни

На невском берегу

Его и мертвого они

Как волка стерегут —

Тогда я из последних сил

Кричу его врагу:

Я всем простил, я все простил,

Но это — не могу!

1955

«О, только бы припомнить голос твой…»

О, только бы припомнить голос твой —

Тогда я вспомнил бы и этот город,

И реку (не она ль звалась Невой?),

И колоннаду грузного собора,

И тонкий шпиль в морозной вышине,

И сад в снегу, такой нелетний, голый…

О, если б голос твой припомнить мне,

Твой тихий голос, твой далекий голос!

Что это всё мне без него? А он…

Он потонул, как все тогда тонули:

Без крика, без письма, без похорон,

В тифозной качке, в орудийном гуле,

С последней шлюпкой, на крутой волне

Отчалившей от ялтинского мола…

О, если б голос твой приснился мне,

Твой дорогой, твой потонувший голос!

1955

«Как много есть прекрасного на свете…»

Как много есть прекрасного на свете:

Крыло орла, девическая грудь,

Кленовый лист, Риальто[110] на рассвете,

Раздолье Волги, ландыш, Млечный путь…

И вот еще: прыжок бегущей лани,

Глаза ребенка, парус на волне…

Ты видишь сам: не сосчитать названий,

Не перечислить ни тебе, ни мне.

И все-таки не легче ль жить на свете,

Когда ты знаешь, что везде кругом

Есть волны, клены, девушки и дети

И даже просто чей-то сад и дом?

Ты говоришь: все это преходяще!

И ты не прав! Ведь будущей весной

Опять прыжок в зазеленевшей чаще,

Опять подснежник свежий под ногой!

Наш мир в бреду. Он шепчет заклинанья,

Он душит все, чем жизнь еще права,

Но в мире нет разрушенного зданья,

В котором бы не проросла трава.

1956

Царскосельская гимназия

Есть зданья неказистые на вид,

Украшенные теми, кто в них жили.

Так было с этим.

Вот