это понял до дна?
Разве душа забудет,
Разве забыть должна?
И вдруг все меняется чудно,
Сердце решает: «Пусть!»
И легко все, что было так трудно,
И светла, как молитва, грусть.
Одуванчики
«Блаженны нищие духом…»
Небо нагорное сине;
Верески смольным духом
Дышат в блаженной пустыне;
Белые овцы кротки,
Белые лилии свежи;
Генисаретские лодки
Тянут по заводи мрежи.
Сонм рыбаков Галилейских;
Смуглы разбойничьи лица
У пастухов Идумейских.
Победоносны и грубы
Слышатся с дальней дороги
Римские, медные трубы…
А Раввуни босоногий
Все повторяет: «Блаженны…»
С ветром слова улетают.
Бедные люди смиренны, —
Что это значит, не знают…
Кто это, сердце не спросит.
Ветер с холмов Галилеи
Пух одуванчиков носит.
«Блаженны нищие духом…»
Кто это, люди не знают.
Но одуванчики пухом
Ноги Ему осыпают.
Сонное
Где это было, не знаю.
Слишком подобное раю,
Все неземное-земное.
Только бывает во сне
Милое небо такое, —
Синее в звездном огне.
Тишь, глушь, бездорожье,
В алых маках межи.
Русское, русское — Божье
Поле зреющей ржи.
Господи, что это значит?
Жду, смотрю, не дыша…
И от радости плачет,
Богу поет душа.
«Доброе, злое, ничтожное, славное…»
Доброе, злое, ничтожное, славное, —
А самое главное, самое главное,
То, что страшней даже смертной тоски, —
Грубость духа, грубость материи,
Грубость жизни, любви — всего;
Грубость зверихи родной, Эсэсэрии, —
Грубость, дикость — и в них торжество.
Может быть, все разрешится, развяжется?
Господи, воли не знаю Твоей.
Где же судить мне? А все-таки кажется,
Можно бы мир создать понежней.
Вячеслав Иванов
Римские сонеты
I. «Вновь, арок древних верный пилигрим…»
Вновь, арок древних верный пилигрим,
В мой поздний час вечерним «Ave Roma»
Приветствую, как свод родного дома,
Тебя, скитаний пристань, вечный Рим.
Мы Трою предков пламени дарим;
Дробятся оси колесниц меж грома
И фурий мирового ипподрома:
Ты, царь путей, глядишь, как мы горим.
И ты пылал и восставал из пепла,
И памятливая голубизна
Твоих небес глубоких не ослепла.
И помнит в ласке золотого сна
Твой вратарь кипарис[1], как Троя крепла,
Когда лежала Троя сожжена.
II. «Держа коней строптивых под уздцы…»
Держа коней строптивых под уздцы,
Могучи пылом солнечной отваги
И наготою олимпийской наги,
Вперед ступили братья-близнецы.
Соратники Квиритов и гонцы
С полей победы, у Ютурнской влаги,
Неузнаны, явились (помнят саги)
На стогнах Рима боги-пришлецы.
И в нем остались до скончины мира,
И юношей огромных два кумира
Не сдвинулись тысячелетья с мест.
И там стоят, где стали изначала —
Шести холмам, синеющим окрест,
Светить звездой с вершины Квиринала.
III. «Пел Пиндар, лебедь: «Нет под солнцем блага…»…»
Пел Пиндар, лебедь: «Нет под солнцем блага
Воды милей». Бежит по жилам Рима,
Склоненьем акведуков с гор гонима,
Издревле родников счастливых влага.
То плещет звонко в кладязь саркофага;
То бьет в лазурь столбом и вдаль, дробима,
Прохладу зыблет; то, неукротима,
Потоки рушит с мраморного прага.
Волшебно оживлен; и хороводы
Окрест ее ведут морские боги:
Резец собрал их. Сонные чертоги
Пустынно внемлют, как играют воды,
И сладостно во мгле их голос гулок.
IV. «Окаменев под чарами журчанья…»
Окаменев под чарами журчанья
Бегущих струй за полные края,
Лежит полузатоплена ладья;
К ней девушек с цветами шлет Кампанья.
И лестница, переступая зданья,
Несет в лазурь двух башен острия
И обелиск над площадью ди-Спанья.
И людные меж старых стен теснины
И шорох пальм на ней в полдневный жар;
А ночью темной вздохи каватины
И под аккорды бархатных гитар
Бродячей стрекотанье мандолины.
V. «Двустворку на хвостах клубок дельфиний…»
Двустворку на хвостах клубок дельфиний
Разверстой вынес; в ней растет Тритон,
Трубит в улиту; но не зычный тон,
Струя лучом, пронзает воздух синий.
Средь зноя плит, зовущих облак пиний,
Как зелен мха на демоне хитон!
С природой схож резца старинный сон
Стихийною причудливостью линий.
Бернини, — снова наш, — твоей игрой
Я веселюсь, от Четырех Фонтанов
Бредя на Пинчьо памятной горой,
Где в келью Гоголя входил Иванов,
Где Пиранези[2] огненной иглой
Пел Рима грусть и зодчество Титанов.
VI. «Через плечо слагая черепах…»
Горбатых пленниц, нa медь плоской вазы,
Где брызжутся на воле водолазы,
Забыв, неповоротливые, страх, —
Танцуют отроки на головах
Курносых чудищ. Дивны их проказы:
Под их пятой уроды пучеглазы
Из круглой пасти прыщут водный прах.
Их четверо резвятся на дельфинах.
На бронзовых то голенях, то спинах
Лоснится дня зелено-зыбкий смех.
И в этой неге лени и приволий
Твоих ловлю я праздничных утех,
Твоих, Лоренцо, эхо меланхолий.
VII. «Спит водоем осенний, окроплен…»
Спит водоем осенний, окроплен
Багрянцем нищим царственных отрепий.
Средь мхов и скал, муж со змеей, Асклепий,
Под аркою глядит на красный клен.
И синий свод, как бронзой, окаймлен
Убранством сумрачных великолепий
Листвы, на коей не коснели цепи
Мертвящих стуж, ни снежных блеск пелен.
Взирают так, с улыбкою печальной,
Блаженные на нас, как на платан
Увядший солнце. Плещет звон хрустальный:
Струя к лучу стремит зыбучий стан.
И в глади опрокинуты зеркальной
Асклепий, клен, и небо, и фонтан.
VIII. «Весть мощных вод и в веяньи прохлады…»
Весть мощных вод и в веяньи прохлады
Послышится, и в их растущем реве.
Иди на гул: раздвинутся громады,
Сверкнет царица водометов, Треви.
Сребром с палат посыплются каскады;
Морские кони прянут в светлом гневе;
Из скал богини выйдут, гостье рады,
И сам Нептун навстречу Влаге-Деве.
О, сколько раз, беглец невольный Рима,
С молитвой о возврате в час потребный
Я за плечо бросал в тебя монеты!
Свершались договорные обеты:
Счастливого, как днесь, фонтан волшебный,
Ты возвращал святыням пилигрима.
IX. «Пью медленно медвяный солнца свет…»
Пью медленно медвяный солнца свет,
Густеющий, как долу звон прощальный;
И светел дух печалью беспечальной,
Весь полнота, какой названья нет.
Не медом ли воскресших полных лет
Он напоен, сей кубок Дня венчальный?
Не Вечность ли свой перстень обручальный
Простерла Дню за гранью зримых мет?
Зеркальному подобна морю слава
Огнистого небесного расплава,
Где тает диск и тонет исполин.
Ослепшими перстами луч ощупал
Верх пинии, и глаз потух. Один,
На золоте круглится синий Купол.
Осень 1924
Свиданья юного ужель опять тревога
И трепет огненный?.. Чу, милые шаги!
Дарохранительница Бога,
О Ночь-молчальница, у нашего порога
Святую тайну стереги!
А спросит демон-соглядатай:
«Чей в доме дивный свет зажегся и потух?» —
Устами звездными скажи: «Летает Дух
В лугах моих пчелой крылатой.
И все мои цветы — мириады звезд — горят
Желаньем жертвенным убийственного жала
И с медом свет Ему дарят;
И, погасая в Нем, чтo знали изначала,
Последней вспышкой говорят».
1926
Кот-ворожей
Два суженных зрачка, — два темных обелиска,
Рассекших золото пылающего диска, —
В меня вперив, мой кот, как на заре Мемнон,
Из недр рокочущих изводит сладкий стон.
И сон, что семени в нем память сохранила,
Мне снится: — отмели медлительного Нила
И в солнечном костре слепых от блеска дней
Священная чреда идущих в шаг теней
С повернутым ко мне и станом, и оплечьем, —
И с профилем зверей на теле человечьем.
Подобья ястребов, шакалов, львиц, коров,
Какими в дол глядит полдневный мрак богов…
Очнись! Не Нил плескал, не сонный кот мурлыкал:
Размерно бормоча, ты чары сам накликал.
Ни пальм ленивых нет, ни друга мирных нег, —
А печи жаркий глаз, да за окошком снег.
1927
Собаки
Visaeque canes ululare per umbram.
Vergil., Aen. vi. 257[3]
Ни вор во двор не лезет, ни гостя у ворот:
Все спит, один играет огнями небосвод.
А пес рычит и воет, и будит зимний сон;
Тоскливые загадки загадывает он.
Быть может, в недрах Ночи он видит прежде нас,
Чтo, став недвижно, очи в последний узрят час?
Иль, слыша вой зазывный родных подземных свор,
С их станом заунывный заводит разговор?
Резва в полях пустынных, где путь лежит теней,
Их бешеная стая: «Летать бы, лая, с ней…»
Иль есть меж полчищ Ада и ратей Дня вражда,
И псу, как волчье стадо, его родня чужда?
И за кого б на травле вступился страж людской?
За странницу ли Душу, зовущую покой?
Иль гнал бы, ловчий сильный, ее чрез топь и гать?
И пастию могильной рвался бы растерзать?..
Блажен, кто с провожатым сойдет в кромешный мрак:
Махнув жезлом крылатым, вождь укротит собак.
И скоро степью бледной на дальний огонек
Придет он в скит к обедне и станет в уголок.
И взора не подымет на лица вкруг себя:
Узнает сердце милых, и тая, и любя.
А вот и Сам выходит, пресветлый, на амвон,
И Хлеб им предлагает, и Чашу держит Он.
И те за Хлебом Жизни идут чредой одной;
И те, кто Чаши жаждут, другою стороной…
Молчанье света! Сладость! Не Гость ли у ворот?..
Немеет ночь. Играет огнями небосвод.
1927
Родная речь певцу земли родная:
В ней предков неразменный клад лежит,
И нaшептом дубровным ворожит
Внушенных небом песен мать земная.
Как было древле, — глубь заповеднaя
Зачатий ждет, и дух над ней кружит…
И сила недр, полна, в лозе бежит,
Словесных гроздий сладость наливная.
Прославленная, светится, звеня
С отгулом сфер, звучащих издалеча,
Стихия светом умного огня.
И вещий гимн, их свадебная встреча;
Как угль, в алмаз замкнувший солнце дня, —
Творенья духоносного предтеча.
1927
Илье Голенищеву-Кутузову
И с Музой века безземелен,
Скворешниц вольных гражданин,
Беспочвенно я запределен.
И по-иному луг мне зелен,
Журчит иначе студенец
Под сенницей лесных молелен,
Чем жнице ль, пастушку ль овец, —
Микулам, сельским уроженцам,
Поднявшим ралами поля…
Но и скитальцам, отщепенцам
И в одиночестве, в пустыне,
В смарагдовой твоей раине,
Едва склонюсь к тебе, дремля, —
Ты шепчешь, сонный мох стеля,
О колыбели, о святыне.
1928
К звериности глухонемой.
От зверя кто спасет? Младенец.
Его лишь ты в себе спаси:
Еще невинный, он играет
С лучом и к Богу в небеси,
Смеясь, ручонки простирает.
5 января 1944
«В стенах, ограде римской славы…»
В стенах, ограде римской славы,
На Авентине, мой приход —
Базилика шумна Саввы,
Что Освященным Русь зовет.
Пришел с пустынных плоскогорий
Сонм Саваитов, Сириян,
С причастной чашей для мирян;
Им церковь дал святой Григорий.
Сень подпирают кораблей
Из капищ взятые колонны;
Узорочьем цветных камней
По мрамору пестрят амвоны;
В апсиде — агнцы… Мил убор
Твоих, о Рим, святилищ Дряхлых!
Как бы меж кипарисов чахлых
Тропой прямой, тропою тесной,
Пройденной родом христиан, —
И всё в дали тропы чудесной
Идут Петр, Яков, Иоанн.
8 января 1944
«У лукоморья дуб зеленый…»
«У лукоморья дуб зеленый…»
Он над пучиною соленой
Певцом посажен при луке,
Растет в молве укорененный,
Укорененный в языке.
И небылица былью станет,
Коль имя ей умел наречь.
Отступит море, — дуб не вянет,
Пока жива родная речь.
27 января 1944
Велисарий-слепец
Марку Спаини
В чуде — длани Божьей дар.
На серебряное блюдо
Падает хрустальный шар.
Медь деньгu по меди брякнет
(Старику до похорон
Благостыня не иссякнет) —
Видит ангелов и землю
Взор угасший в хрустале…
Так бесславие приемлю,
Велисарий[4], на земле.
Верх и низ в тебе, как спицы
В колесе, Небесный мяч,
С той поры как на зеницы
17 февраля 1944
«Хирурги белые, склонясь к долине слез…»
Хирурги белые, склонясь к долине слез,
О неба действенные силы,
Вы плоть нам режете, бесчувствия наркоз
Вливая в трепетные жилы.
И, гнойник хульных язв, растленный Человек,
Исток отравленный несущих скверну рек,
Не брошен вами Смерти жадной.
Целите вы, чтo тварь Творцу дает целить,
И мнится вам, что недостанет
Христовой Крови всей — смоль мира убелить,
Но капать Кровь не перестанет.
22 февраля 1944
Два ворона
Со двух дубов соседних
Спор о судьбах последних
Два ворона вели.
С потопа числят годы;
В покоища Земли.
Пророчил черный вод возврат,
А белый граял: «Арарат».
Хвалились: — «Белизною
Я полюбился Ною;
Он отпер мне ковчег.
В волнах не сыщешь зерен;
От мертвой снеди черен
Стал этих перьев снег».
— «Я в радуге небесных врат
Стал, черный, бел, как Арарат».
Со двух дубов соседних
О временах последних
Два врана спор вели,
Два вещих сторожила,
Два пламени светила
Над забытьем Земли.
Пророчил черный вод возврат,
А белый славил Арарат.
24 февраля 1944
«Себя надменно не кори…»
Себя надменно не кори,
Что бoльшего не совершил;
О том, чтo мог, не говори,
Коль не нашлось на дело сил.
Кто стан свой знает, сердцем прост?
Не тот же ль твой, как ни тянись,
За тенью славы не гонись.
Тень за тобой, не ты
