за ней;
Порой протянется длинней —
(Звал душу лирою Платон),
Всегда ль равно напряжена,
И верен ли звучанья тон?
Искусство ангельской руки
В целительном наитьи сна
Так нагнетет твои колки,
Чтобы не лопнула струна.
16 марта 1944
«Зверь щетинится с испугу…»
Зверь щетинится с испугу;
В холе, неге шерсть гладка.
Входит злобы ветр в лачугу,
И постель забот жестка.
Страх и скорбь, нужда, разруха,
Опыт бегства и конца
Все ж участливей сердца
Делают, и чутким ухо.
Только трубы роковые
Родники любви, впервые,
Разомкнут — в последний час.
22 апреля 1944
«Различны прежде были меры…»
Различны прежде были меры
Владыки, воина, жреца,
Пирата, мастера, гетеры,
И земледельца, и купца.
Теперь один запас понятий,
Равняют всех в гражданстве братий;
Обличья заменил ярлык.
Бьют тем же шаром те же кегли
Клейма фабричного избегли
Вы, чья не обуяла соль!
Мир плоско выравнен, а духа
Единомысленного нет;
Летит Эриния — Разруха —
За колесницею побед.
24 апреля 1944
«Зачем, о дали, голубея…»
Зачем, о дали, голубея,
Вы мне сулите чудеса, —
Что там, за краем, нежно млея,
Дол претворился в небеса?
Куда бы дух ни узывало
Желанье инобытия,
В лазоревое покрывало
Облачена любовь моя.
Земля все ту же власяницу
Влачит, и моря гул уныл —
Везде, какую б ты границу
Ни перешел, ни переплыл.
А вы, на грани голубея,
Сулите, дали, впереди
Успокоенье Элизея
13 мая 1944
И хмурь содвинутых бровей,
И в серой мгле Циклопов молот,
И тень готических церквей.
Россия — рельсовый широкий
По снегу путь, мешки, узлы;
На странничьей тропе далекой
Земля — седые океаны
И горных белизна костей,
И — как расползшиеся раны
По телу — городa людей.
23 мая 1944
Хоть и дружеские ныне,
У дверей твоей святыни,
И на стогнах древних янки
Пьянствуют, и полнит рынки
Клёкт гортанный мусульмана,
И шотландские волынки
Под столпом дудят Траяна.
Волей неба сокровенной
Так, на клич мирской тревоги,
Все ведут в тебя дороги,
Средоточие вселенной!
28 июня 1944
Светает Спас преображенский.
Спас третий — с вечери успенской.
Крест, свет нагорный, Лика чудо,
С главой усекновенной блюдо:
Страстных святынь иконостас.
Мед с краю, горечь в сердце кубка.
Путь к обновленью естества
Усекновенная глава?
В юдоли слез трех райских кущей,
Как Петр восторженный, ищу.
Покинутый, к Мимоидущей
Тянусь и — сирота — ропщу,
Что лишь в нетварном убеленье
Над полым гробом уж Успенье
Величит ангельский собор.
Преображенью праздник смежный,
Ты, риза белая души,
Ты, в зное вихрь Марии Снежной,
Пожар чистилища туши
И, след стопы лелея нежной,
Остылый пепл запороши.
5 августа 1944
«Лесов мутнеющий свинец…»
Лесов мутнеющий свинец
Застлали под вечер метели.
Роняя серые кудели.
Окрай земли костер разводит.
Ушел за край. Костер потух.
В потемках вьюга колобродит.
О, снежных вьюг в ночи завой!
О, север негостеприимный!
Не сговор ли тоски взаимной
9 ноября 1944
Гармония сфер
Юрию Николаевичу Шлейферу-Ратькову
Сползая, медленно ль истают
Иль мир оденут ледники,
О том Природу не пытают
Платоновы ученики.
Умрем, — как от земли далеким
Себя почувствуем, когда
Взойдет над глетчером глубоким
Меня позвавшая звезда.
Гул сфер наполнит слух бесплотный…
Из гармонических пучин
Расслышу ль гор язык немотный —
Глухие грохоты лавин?
1949
Константин Бальмонт
В синем храме
И снова осень с чарой листьев ржавых,
Румяных, алых, желтых, золотых,
Немая синь озер, их вод густых,
Проворный свист и взлет синиц в дубравах.
Верблюжьи груды облак величавых,
Увядшая лазурь небес литых,
Весь кругоем, размерность черт крутых,
Взнесенный свод, ночами в звездных славах.
Кто грезой изумрудно-голубой
Упился в летний час, тоскует ночью.
Все прошлое встает пред ним воочью.
В потоке Млечном тихий бьет прибой.
И стыну я, припавши к средоточью,
Чрез мглу разлук, любимая, с тобой.
1 октября 1920
Париж
Только
Ни радости цветистого Каира,
Где по ночам напевен муэззин,
Ни Ява, где живет среди руин,
В Боро-Будур[5], Светильник Белый мира,
Ни Бенарес, где грозового пира
Желает Индра, мча огнистый клин
Средь тучевых лазоревых долин, —
Ни все места, где пела счастью лира, —
Ни Рим, где слава дней еще жива,
Ни имена, чей самый звук — услада,
Тень Мекки, и Дамаска, и Багдада, —
Мне не поют заветные слова, —
И мне в Париже ничего не надо,
Одно лишь слово нужно мне: Москва.
15 октября 1920
Просветы
Блеснув мгновенным серебром,
В реке плотица в миг опаски
Сплетет серебряные сказки.
Телега грянет за холмом,
Домчится песня, улетая,
И грусть. И отчий манит дом.
В душе растает много снега,
Ручьем заплачет в сердце нега.
И луч пройдет душевным дном,
И будешь грезить об одном,
О несравненном, о родном.
30 декабря 1920
Крещение светом
Отвеяв луч Луны рукою чаровницы,
Перекрутив его и закрутив узлом,
Она, сдвигая мглу, пошла лесным холмом,
И по пути ее, проснувшись, пели птицы.
Закрученный узор горел, как свет денницы.
Она спустилась вниз и, постучав в мой дом,
Сказала мне: «Проснись. На таинство идем».
Я в чащу к ней пришел к воде лесной криницы.
Полночного цветка душистую струю
Она дала дохнуть. Я звук услышал струнный.
Дала мне миг побыть в тиаре этой лунной.
Я в зеркале воды увидел жизнь мою.
Из недр, как говор сил, извергся гул бурунный.
И Солнце выплыло. А я с тех пор — пою.
1923
В глухой колодец, давно забытый, давно без жизни
и без воды,
Упала капля, не дождевая, упала капля ночной звезды.
Она летела стезей падучей и догорела почти дотла,
И только искра, и только капля, одна сияла, еще светла.
Она упала не в многоводье, не в полногласье воды речной,
Не в степь, где воля, не в зелень рощи, не в чащу веток
стены лесной.
Спадая с неба, она упала не в пропасть моря, не в водопад,
И не на поле, не в ровность луга, и не в богатый цветами сад.
В колодец мертвый, давно забытый, где тосковало без влаги
дно,
Она упала снежинкой светлой, от выси неба к земле звено.
Когда усталый придешь случайно к тому колодцу
в полночный час,
Воды там много, в колодце влага, и в сердце песня,
в душе рассказ.
Но чуть на грани земли и неба зеленоватый мелькнет рассвет,
Колодец меркнет, и лишь по краю — росистой влаги
белеет след.
1923
Верблюды
Прошли караваном верблюды, качая своими тюками.
Нога на широком копыте в суставе сгибалась слегка.
Изящна походка верблюда. Красивы верблюды с горбами.
И смотрят глаза их далеко. Глядят на людей свысока.
Когда же достигнут до цели, мгновенно сгибают колени.
Как будто свершают молитву с сыновьим почтеньем к земле.
Недвижны в песках изваянья. На золоте красные тени.
Вот выбрызнут звезды по небу, ожившие угли в золе.
1923
Опрокинутый в глубокую воронку Преисподней,
Устремляя вверх из бездны напряженное лицо,
Знаю, мучимый всечасно, что вольней и благородней
Быть не в счастье, а в несчастье, но хранить свое кольцо.
То, единое, златое, ободочек обручальный,
Знак обета нерушимый, связь души моей с мечтой,
Обещание немое, что не вечность — мгле печальной,
Я вкруг пальца обращаю путь до Неба золотой.
Я тихонько повторяю имя нежное Единой,
Той, с кем слит я до рожденья, изменить кому нельзя,
И прикованный к терзаньям, и застигнутый лавиной,
Видя тонкий светлый обруч, знаю, к выси есть стезя.
Так. Не Адом я захвачен, не отчаяньем палимый.
Капли с неба упадают в глубь Чистилища до дна.
И, пройдя круги мучений, минув пламени и дымы,
Я приду на праздник Солнца, просветленный, как весна.[6]
1923
На глаза, утомленные зреньем, опусти затененьем ресницы.
Разве день пред дремотой не стелет над землею по небу
зарю?
Разве год пред зимой не бросает по деревьям
пролет огневицы?
Разве долго не кличут к раздумью — журавлей, в высоте,
вереницы?
Разве совесть в свой час не приникнет с восковою свечой
к алтарю?
Мы прошли тиховейные рощи. Мы прочли золотые
страницы.
Мы рассыпали нитку жемчужин. Мы сорвали цветок
медуницы.
Усмирись, беспокойное сердце. Я костром до утра догорю.
1923
Один осенний первый желтый лист
Овалом малым своего объема
Пропел глазам, что кончен праздник грома,
Что Молнецвет уж больше не огнист.
Отцвел цветок небесный. Воздух чист.
И ласточки, садясь на кровлю дома,
Поют, что им и Африка знакома,
И Океан, и в крыльях бури — свист.
Конец всему, что кратко в жизни вольной,
Что любит, что целуется, поет,
А длинному как мгла ночей — черед.
Опустошенный мир — тоске раздольной.
Вожак-журавль, свой клюв стремя вперед,
Повел сквозь синь свой табор треугольный.
1923
Под солнцем
Под Солнцем пламенным, над влагой темно-синей,
Небесным золотом согрет и озарен,
Я слышу Океан как сонмы веретен,
Я вижу пряжу волн с игрой внезапных линий.
Тоска изгнания, весь крестный путь пустыней,
Вдруг превращается в цветущий гудом лен,
Мгновенный снег валов — как белизна знамен,
Мечта — лампада мне непозабытых скиний.
Морские пропасти глубинней всех земных.
Непобедимый смерч — вся ярость духа злого.
Здесь Хаос в реве мнит, что он всему основа.
Но миг спокойствия, благоговейно-тих,
Мне четко говорит: «В начале было Слово».
Земля есть Солнечный, пропетый Морем стих.
1923
Здесь и там
Здесь гулкий Париж и повторны погудки,
Хотя и на новый, но ведомый лад.
А там на черте бочагов — незабудки,
И в чаще — давнишний алкаемый клад.
Здесь вихри и рокоты слова и славы,
Но душами правит летучая мышь.
Там в пряном цветенье болотные травы,
Безбрежное поле, бездонная тишь.
Здесь в близком и в точном — расчисленный разум,
Чуть глянут провалы, он шепчет: «Засыпь».
Там стебли дурмана с их ядом и сглазом,
И стонет в болотах зловещая выпь.
Здесь вежливо холодны к Бесу и к Богу,
И путь по земным направляют звездам.
Молю тебя, Вышний, построй мне дорогу,
Чтоб быть мне хоть мертвым в желаемом там.
1929
Судьба мне даровала в детстве
Счастливых ясных десять лет
И долю в солнечном наследстве,
Внушив: «Гори!» — и свет пропет.
Судьба мне повелела, юным,
Влюбляться, мыслить и грустить.
«Звени!» — шепнула, и по струнам
Мечу я звуковую нить.
Судьба, старинной брызнув сагой,
Взманила в тающий предел,
И птицей, ветром и бродягой
Судьба мне развернула страны,
Но в каждой слышал я: «Спеши!»
С душою миг познав медвяный,
Еще другой ищу души.
Судьба мне показала горы
И в океанах острова.
Но в зорях тают все узоры,
И только жажда зорь жива.
Судьба дала мне, в бурях страсти,
Вскричать, шепнуть, пропеть: «Люблю!»
Но я, на зыби сопричастий,
Брал ветер кормчим к кораблю.
Судьба, сквозь рад десятилетий,
Но я, узнав, как мудры дети,
Ребенком быть не перестал.
На бездорожье нищету.
Но в песне — золотые слитки,
И мой подсолнечник — в цвету.
1929
Нашептыванья осени
Шершавый лист шуршит и шебаршит,
Так мышь в норе шушукается с мышью.
Еще вчера, предавшись вся затишью,
Являла роща шелковистый вид.
А нынче хлещет ветер сучья в сучья,
И шастают по лесу шептуны
В осине шаткой, в шорохе сосны.
В реке темно. Застыла жадность щучья.
Укол всегдашней алчности умолк.
Прильнув на дне к коряге, хищный волк
Речного стада, щука, цепенея,
Заснула. Шелестящая затея
Шипучих звуков ветра по траве
Ширяет и швыряется бурьяном.
Шишигу злого Леший сгреб арканом,
И мхи шерстятся в утлой голове.
1931
Дюнные сосны
Взвихрены ветром горбатые дюны,
Бог взгромоздился на выступ откосный.
Ветер качает зеленые струны,
Ветки поющие, терпкие сосны.
Голос безгласия, Север на Юге,
Ветру покорствуя, редко немые,
Те — перекручены в дикие дуги,
Те — как у нас, безупречно-прямые.
В этих лесах не курчавится щебет
Наших веселых играющих пташек.
В зарослях ветер лишь вереск теребит,
Нет здесь — знакомых нам с детства — ромашек.
Не закачается дружная стая
Солнышек желтых и луночек белых,
Пахнут лишь капли смолы, нарастая,
Ладан цветет в ветрохвойных пределах.
Ландыш не глянет. Кукушка не стонет
В час, как везде — хороводами вёсны.
Ветер песчинки метелями гонит,
Медью трезвонит сквозь дюнные сосны.
Если б — «Ау!» — перекликнуться с лешим,
С теми тенями, что век с нами юны.
Грустные странники, чем себя тешим?
Гусли нам — сосны,
