святости…
Гриша. Как ты смеешь, подлая!
Пелагея. Ну, не буду, Гришенька, не гневайся. Я, ведь, только так, к слову пришлось; а Домну Родионовну я уважаю; – благодетельница. А насчет греха; – не согрешишь – не покаешься; не покаешься – не спасешься. Вот она и спасается; на чужой шкуре свой грех выколачивает. И мы ей помогать должны… Ну-ка; Григорий Иванович, зевать не будем, а то как бы кто опять не подошел. (Взбирается на крыльцо и пробует открыть дверь). Вишь. запираться начал: должно быть, заметил что, остерегается… Ну, так в окно… Тоже заперто. Ах, беда! Да рама-то, кажись, рассохлась, скважинка есть, – отомкнуть можно, только бы просунуть что… перочинного ножичка нет ли?
Гриша. Есть.
Пелагея. Давай. (Просовывает ножичек в скважину, вынимает крючок из петли и открывает окно). Ну-ка, Гришенька, айда в окно!
Гриша. Сама лезь!
Пелагея. Что вы, барин, как можно? Дело ваше семейное, да и званье мое не такое, да и девица я: как полезу, юбочка подымется, чулочек увидите, и неприлично будет. Ну, да и грамоте я плохо знаю: не разберу адреса.
Гриша. Дура! Дура! Наглая! и чего ты кривляешься, говоришь со мною, как с маленьким?
Пелагея. Для кого большой, а для нас маленький, мальчик маленький, хорошенький! Вот захочу – зацелую, и ничего ты со мною не поделаешь. Я ведь бедовая, шельма, я, даром, что ряску ношу. Да, ведь, и ты, барин, тихоня, а в тихом омуте черти водятся. Ишь, как глазки бегают. Аль сконфузился? Ну, не буду, не буду! Знаю, есть у Гришеньки зазнобушка, «Принцесса грез».
И грезы, и слезы,
И уст упоительный яд…[22]
А ты что думал? Я тоже ученая, люблю стишок пронзительный: «Ах, как красиво!» (Гриша хочет уйти, Пелагея удерживает его за руку). Стой, не пущу! сердитый какой! И пошутить нельзя… Ну, полно-ка лясы точить, а то и впрямь не подошел бы кто… Да ну же, глупенький, чего упрямишься? Послушание паче поста и молитвы. Лезь-ка, лезь – назвался груздем, полезай в кузов!
Гриша. Э, черт, вот связался! Ступай прочь, – я один…
Пелагея. Нет, барин, куда тебе, не справишься! (Гриша подходит к окну). Погоди, скамеечку – вот так, ладно. Ключ-то у тебя? Ну-ка, благослови Господи, а я посторожу.
Гриша лезет в окно, Пелагея, стоя на крыльце, смотрит то в окно, то за Гришею, то в сад.
Пелагея. Эх, неловкий какой! Чего суешь без толку. Подбери, как следует. Аль ручки дрожат? Письма-то те ли, смотри – по адресу – Федору Ивановичу. Руку мачехину знаешь, чай? (Оглядываясь). Скорей, скорей, Гришенька! Идут! Вылезай… держись… подсажу… вот так…
Гриша вылезает из окна с пачкою писем в руках.
Пелагея. Умаялся, бедненький! Вспотел, красный весь, точно из бани. Ну, зато бабушка спасибо скажет да старец благословит… А ведь это он, братец твой. Федор Иванович – легок на помине. Аль не сюда? Нет, сюда, сюда. Да письма-то спрячь! Чего в руках держишь; как напоказ выставил? Ну, я, Гришенька, в кустики, а ты братцу зубы заговаривай, а то увидит в кустах кавалера с девицею – нехорошо подумает.
Пелагея убегает в кусты. Выходит Федор.
III
Гриша и Федор
Федор. А, Гриша! Посетил отшельника. Ты ведь еще ни разу не был в моем «Эрмитаже». (Отпирает дверь). Милости просим!
Гриша. Нет, Федя, я на минутку. Лучше здесь, а то у тебя, должно быть, душно там – заперто все.
Федор. Да, вот запираюсь: няня пугает, что народ воровской, хулиганы шляются, – убьют и ограбят. А мне здесь хорошо: заниматься никто не мешает. Ведь мы с тобой – монахи, отшельники… Ну, садись, будь гостем! Вместе живем, а сто лет не видались и не поговорили ни разу, как следует… Да что ты как будто не в духе? Аль все еще сердишься? Ну, право, голубчик, не стоит. Язык мой – враг мой. А ты всякого лыка в строку не ставь…
Гриша. Полно, Федя, мы с тобою люди не глупые: ты знаешь, что я не сержусь.
Федор. Даже не сердишься? Значит, совсем плохо?
Гриша. Да, трудно мне с тобой. Говорить не умею: нет слов, нет голоса. Да и что говорить? Все равно не услышим Друг друга: уж очень мы разные.
Федор. И разные, да схожие. Яблочко от яблони недалеко падает.
Гриша. Тем хуже, Федя.
Федор. Может быть. Не знаю. А мне все кажется, что мы могли бы понять друг друга.
Гриша. Понять не значит принять.
Федор. Да ведь человека можно принять только в действии; а мы с тобою – ну вот: как я сказал – монахи, отшельники, бездельники.
Гриша. Нет, Федя, ты не без дела.
Федор. Только дело мое скверное?.. Эх, брат, не так мы с тобою говорим – опять поссоримся, а ведь я мириться хотел.
Гриша. Ничего ты не хотел. Ты опять за свое.
Федор. За что?
Гриша. Издеваешься.
Федор. Что ты, Гриша. Бог с тобой! И не думаю…
Гриша. Нет, думаешь.
Федор. Ну, так значит нечаянно… Опять бес – «тихий бес», что ли?
Гриша. Да, тихий бес.
Федор. А в тебе его нет?
Гриша. И во мне, и во мне! Но я его ненавижу. А ты любишь – беса богом сделал…
Федор. Ну, беса Богом, или Бога бесом, – это еще вопрос, что лучше… Полно, Гриша, не будем горячиться, страшные слова оставим. А насчет издевательства, ты ошибаешься: я, скорее, завидую. Верю, что веришь… или хочешь верить. Может быть, по вере и сделаешь: от всего уйдешь, схиму примешь, отдашь плоть на распятье, будешь подвижником. Но ведь и это, и это все – «ах, как красиво!» – декадентство, эстетика, наш первородный грех. Так-то, брат: с Богом ли, с бесом ли, а для красного словца не пожалеем и отца… Об отце-то кстати: не обижай старика. Я давно ушел, ты у него один остался. К старцу своему успеешь, а отца не обижай.
Гриша. Благодарю за совет, – только смотри, как бы тебе отца не обидеть.
Федор. Что это, угроза или пророчество?
Гриша. Нет; тоже совет. Уезжай от нас поскорее – тебе наш воздух вреден.
Федор. Не бойся, уеду. А все-таки… неужели так и расстанемся? Ведь мы когда-то любили друг друга.
Гриша. Любили.
Федор. А теперь… ненавидим?
Гриша. Я не тебя, а твое ненавижу.
Федор. И не пощадишь при случае?
Гриша. Не пощажу.
Федор. Значит, Каин и Авель?[23]
Гриша. Я не Авель, а если ты хочешь быть Каином…
Федор. Ну, ладно, хоть за правду спасибо (Гриша встает). Уходишь? Так и уходишь?
Гриша. Да, прощай.
Федор. Ну, на прощание дай руку.
Федор. Без всяких знаков. Просто дай.
Гриша. Нет, Федя, я лгать не хочу.
Федор (усмехаясь). Ну, Бог с тобой… Бог или бес, уж право не знаю.
Гриша идет по дороге к пруду, а с другой стороны, из аллеи – Катя.
IV
Федор и Катя.
Федор. Наконец-то, Катя!
Катя. Ждали меня?
Федор. Ждал. А вы не знали?
Катя. Как же я могла знать?
Федор. А все-таки знали?
Катя (улыбаясь). Ну, конечно, знала!
Федор. Как вы это сказали…
Катя. А как?
Федор. Непохоже на вас. Как обыкновенная милая барышня из повести Тургенева. Под стиль «Эрмитажу».
Катя. Да я и есть обыкновенная.
Федор. Не совсем… И для чего я вас ждал, тоже знаете?
Катя. Нет, не знаю.
Федор. Катя, зачем?
Катя. Ну, не сердитесь. Ждали, чтоб тот разговор наш давнишний кончить. Да ведь, пожалуй, кончить нельзя?
Федор. Если захотите, можно. (После молчания). А знаете, Катя; мне все «Близнецы» вспоминаются.
Катя. Какие близнецы?
Федор. Да вы же сами читали; помните? «Близнецы» Тютчева.
И кто в избытке ощущений,
Когда кипит и стынет кровь,
Не ведал ваших искушений,
А может быть, и больше, чем близнецы. Есть древняя статуя – бог смерти и любви – один и тот же бог…
Катя. Да, знаю.
Федор. Статую знаете или вот это, о чем я говорю?
Катя. И это.
Федор. Неужели знаете?
Катя. Не говорите, не надо…
Федор. Опять «Молчание», «Silentium»?
Катя молча наклоняет голову.
Федор. А отчего это, Катя – сами вы грустная-грустная, а от вас – радость? Смотришь на вас, и кажется, что будет радость.
Федор. Ну вот, вы же знаете! Отчего же не хотите сказать?
Катя. Нельзя. Не надо. Мы теперь все молчим, потому что «спим от печали».
Федор. Как это – «спим от печали»?
Катя. А помните, в саду Гефсиманском, Он сказал ученикам: «бодрствуйте», и ушел от них, а когда вернулся, то увидел, что они «уснули от печали». Мы все – «от печали спящие». Но, может быть, уснули от печали – проснемся от радости.
Федор. А отчего же радость? Или тоже нельзя сказать?
Катя. Нельзя.
Федор. Катя, милая, да ведь радость только от одного?..
Катя опять молча наклоняет голову.
Федор. И вы уже любите?.. Простите, я немного с ума схожу…
Катя. Нет, вы спросили, как надо, и я вам отвечу потом… Смотрите! Смотрите! Солнце сквозь дождь – дождь золотой! Как хорошо!
Выбегает из-под крыльца в сад, поднимает руку и подставляет лицо под дождь.
Катя.
Мы поедем на Иердань,
Мы поедем на Иердань…
А дальше, вот, и не помню.
Федор.
Богу помолиться.
Христу поклониться.
Катя. Да, да! Как это вы вспомнили? Значит, тоже пели?
Катя. И теперь вдруг вспомнили?
Федор. Да, как во сне. Сейчас ведь все, как во сне, Катя.
Катя. Нет, наяву – во сне и наяву вместе. А вам иногда не кажется… ну, вот, такое странное чувство, что все это уже было – было и будет?
Федор. Да, кажется.
Катя. И вы не верите?
Федор. Чему?
Катя. Да вот, что было и будет – будет всегда, если захочешь? Если очень, очень хотеть, то будет, не может не быть?
Федор. И это чудо?
Катя. Ну, да. Вот все, что сейчас – солнце сквозь дождь, дождь золотой, и то, что мы оба пели Иердань, и забыли, и вдруг вспомнили, все – чудо, наше чудо, наше знаменье… Не верите?
Федор. А вы, Катя?
Катя. Ну, конечно, верю.
Федор. Опять, опять – «милая барышня»!
Катя. А вот и потемнело, потухло – кончено… Нет, нет, смотрите, смотрите – радуга! Значит, верно: было и будет – будет радость!
Возвращается на крыльцо, садится на скамейку и молча склоняет голову на руки. Федор стоит перед нею, тоже молча.
Федор. Катя, радость моя…
Катя (подымая голову и улыбаясь). Ну, что?
Он опускается на колени. Она кладет ему руки на плечи.
Катя. Зачем? Я же знаю: уедешь, и больше никогда не увидимся… Ведь надо, так надо? Нельзя иначе?
Федор. Нельзя. И почему – тоже знаешь?
Катя. Знаю… нет… Все равно. Не говори. Не надо.
Федор. А все-таки – любишь?
Катя. Люблю.
Действие третье
На антресолях комната Ивана Сергеевича. Низкий потолок, полукруглые окна. Открытая стеклянная дверь на балкон; сквозь нее видна липовая аллея и вдали над прудом павильон в парке. Маленькая железная кровать. Большой письменный стол. Старинный кожаный диван. Шкафы и полки с книгами. По стенам статистические карты и таблицы; портреты Белинского, Чернышевского,
