Божий», – говорит Иоанн дважды: в первый раз, так, что весь народ мог услышать (1, 29), но, и слыша, не понял бы: слишком был всем понятен в те дни только Мессия торжествующий, царь Израиля; никому – Мессия страдающий, «Агнец, взявший на Себя грех мира». Более темного, тайного слова, чем это, нельзя было людям сказать о Христе.
Так в первый раз, а во второй, – услышали только двое учеников Крестителя, Иоанн Заведеев и брат Симона, Андрей; но если что-то и поняли, увидели оба, то очень смутно, как в темном, пророческом сне.
XXVI
Если бы Иоанн мог сказать и сказал об Иисусе так, чтобы все услышали и поняли: «Вот, Христос», то все, что мы узнаем из всех четырех Евангелий о земной жизни и смерти Господа, потеряло бы смысл: только ведь для того и живет и умирает человек Иисус, чтобы, снимая покров за покровом с лица Своего, постепенно, медленно, с каким трудом нечеловеческим, – открыть эту непостижимейшую людям тайну: Иисус есть Христос.
Мог ли бы Господь сказать Петру, когда тот исповедал Его, в Кесарии: «Ты Христос», —
Не плоть и кровь открыли тебе это (Мт. 16, 16–17), —
если бы «плоть и кровь» – человек Иоанн – уже открыли это всем? После услышанного и понятого, Иоанниного свидетельства, могли ли бы люди почитать Иисуса, «одни за Иоанна Крестителя, другие за Илию, а иные за одного из пророков»? (Мт. 16, 14.) Могли ли бы Иудеи спрашивать Его перед всем народом:
Кто же Ты? – Долго ли Тебе держать нас в недоумении? Если Ты —
Христос, скажи нам прямо? (Ио. 8, 25; 10, 24.)
И, наконец, главное: мог ли бы спрашивать Его сам Иоанн, уже из темницы, услышав о делах Его:
Ты ли Тот, Который должен прийти, или ожидать нам другого? (Мт. 11, 3.)
Могли бы и сам Иисус, зная, что Иоанн «соблазнился» о Нем, спрашивать иудеев, откуда «крещение Иоанново, с небес или от человеков?» (Мт. 11, 30.)
Нет, слишком ясно, что и здесь, как везде в Евангелии, противоречие в одной только, исторической плоскости неразрешимо, но в двух плоскостях, – в истории, в том, что было однажды, и в мистерии, в том, что было, есть и будет всегда, – может быть, разрешается.
Это и значит: длящегося во времени, свидетельства Иоаннова – «Иисус есть Христос», – вовсе не было; только в какой-то одной-единственной точке времени – миге-молнии, или в нескольких точках, сливающихся в одну, – оно, действительно, было.
К тайне Крещения потерянный ключ и есть этот молнийный миг. Где же он?
XXVII
Следуя порядку времен в IV Евангелии (не верить ему в этом нет оснований), Господь, в первый год служения Своего, был в Иерусалиме на празднике Пасхи (2, 13), в низане – апреле, уже после, кажется, двух-или трехмесячного пребывания в Галилее: значит, крестился в начале января 29-го или 30-го года, что согласно и с церковным преданием, и тем еще вероятнее, что котловина нижнего Иордана, близ Мертвого моря, где находится Вифавара-Вифания, самый глубокий провал (350 м ниже уровня моря) и одно из самых знойных мест земного шара, почти необитаема в летние месяцы; следовательно, множество, со всех концов Палестины, паломников не могло бы стекаться сюда к Иоанну в эту пору года; зимние же месяцы здесь райские.
Свежий ветер с севера, часто, в январе, дующий весь день, падает перед закатом, и наступает вдруг такая тишина, какой, кажется, нет нигде на земле, кроме Галилеи; но там – тишина блаженства, а здесь – печали.
Воды Иордана текут между двумя зелеными стенами густолиственных зарослей, а шагах в тридцати от них, – пустыня мертвая. Стоит лишь подняться на крутой берег, чтобы увидеть необозримую даль: выжженных гор, долину Иерихона замыкающий круг; снежного, над ними, Ермона, как Ветхого деньми, в несказанном величьи, седую главу, на севере, а на юге, сквозь котловину Иордана, синее-синее, ни на что земное не похожее, точно райское небо, – Мертвое море. Райскими кажутся и радужно, за морем, светящиеся горы Моава, и в розовом небе заката бледнеющий, лунный серп, и дымом кадильным благоухающие смолы бальзамных рощ Иерихона: вся эта, летом, подобная аду пустыня, – зимой, – как богом прощенный и сделавшийся раем ад. Но веет иногда от Мертвого моря, и в эти райские дни, едва уловимый запах смолы и серы, как воспоминание ада в раю.
XXVIII
Может быть, в один из таких вечеров, пришли к Иоанну из Иерусалима посланные фарисеями, левиты и священники; пришел и неизвестный человек из Назарета, среди галилейских паломников.
Кажется, от этого именно вечера уцелела, у св. Юстина Мученика, из не написанных в Евангелии, но едва ли не исторически подлинных «Воспоминаний Апостолов», может быть, учеников Крестителевых – Иоанна Заведеева, Симона и Андрея, – одна, как будто ничтожная, но драгоценная, потому что глазами увиденная, черта:
Кончив крестить и проповедовать, сидел Иоанн на берегу Иордана.
1.
За день устал от множества крестящихся и присел отдохнуть на камень у Паромного Домика, выбрав место повыше, откуда мог видеть толпы, все еще, и в наступающих
сумерках, идущих к нему паломников. Знали, что сегодня уже не будет крестить, но все шли да шли, потому что каждому из вновь пришедших хотелось увидеть его поскорей, и каждому впивались в глаза два глаза, сверкавшие в волосатом лице, – два раскаленных угля в спутанном кусте; спрашивали каждого: «Не ты ли?»
Сколько их прошло перед ним, и еще пройдет сколько, – добрых и злых, умных и глупых, красивых и уродливых, – бесконечно разных и равных в ничтожестве. Его искать среди них не то же ли самое, что алмаза – в песке? А все-таки ищет, спрашивает каждого глазами: «Не ты ли?» – и знает, что чьи-то глаза ответят: «Я».[324]
2.
Лев не рычит, не стрекочет кузнечик: человек говорит человеческим голосом.
– Кто ты? – спрашивают Иоанна священники.
– Я не Христос, – отвечает он в тысячный раз. – Я для того пришел крестить вас в воде, чтобы Он был явлен… Но я не Он.
– Кто же ты? Илия?
– Нет.
– Пророк?
– Нет.
– Кто же ты?[325]
Все идут да идут, и каждому впиваются в глаза два глаза – два угля: «Не ты ли?» – «Не я». И проходят мимо, сникают, как тени, в тени наступающих сумерек.
– Кто же ты? Чтобы нам дать ответ пославшим нас, – что ты о себе скажешь?
– Я – глас вопиющего в пустыне: приготовьте путь Господу!
– Что же ты крестишь, если ты не Мессия, ни Илия, ни пророк?[326]
– Я крещу вас в воде, но стоит среди вас Некто… Вдруг замолчал. Вспыхнули два глаза – два угля – таким огнем, как еще никогда. Волосы откинул от лица, точно встали они дыбом от ужаса, – львиная грива взъерошилась. Прянул, как почуявший агнца, лев.
Два взора скрестились – две молнии; две стрелы попали в цель: «Ты?» – «Я».
Солнце в равноденственную точку еще не вступило, но уже дошло до нее, длани Серафимов еще не наклонили ось мира, но уже налегли на нее, – дрогнула.
3.
Шедшие мимо вдруг остановились, ищут глазами в толпе, на кого смотрит Иоанн; ищут – не найдут: слишком похож на всех, «вида никакого не имеющий, никому неизвестный человек из Назарета».[327]
Скрылся в толпе, исчез, как тень, в тени наступающих сумерек. Никто не увидел Его, не узнал. Но сделалось так тихо, как никогда еще не было и никогда уже не будет в мире. Ужасом повеяло на всех и радостью, каких тоже не было в мире и не будет никогда Никто не увидел Его, не узнал, но все почувствовали: Он.
XXIX
Кажется, в эту самую ночь, был тайный разговор Иоанна с Иисусом. Что действительно был, мы знаем, по свидетельству Матфея (3, 14–15); знаем также, что не Иоанн пришел к Иисусу, а Тот – к нему (3, 13): Сам захотел нарушить тайну двадцатилетнего молчания, – явиться миру: значит, уже в Назарете, до Иоанна, сказал: «Мой час пришел».
«Все крестились, исповедуя грехи свои» (Мк. 1, 5); не был ли и тот ночной разговор похож на исповедь? Если бы мы знали, что между ними было сказано, то, может быть, заглянули бы в тайну Крещения, по ту сторону Евангелия.
XXX
Только начало и конец разговора мы знаем. «Мне надо бы креститься от Тебя, и Ты ли приходишь ко Мне?» – начало, а конец: «тогда (Иоанн) допускает Его» креститься (Мт. 3, 14–15.) Слишком темным и кратким словом Иисуса: «так надлежит нам исполнить всю правду», – это начало с этим концом не связано. Что значит: «так»? Среднее, главное звено из цепи разговора выпало в I Евангелии. Но, кажется, не потеряно для нас; мы его находим в IV Евангелии: «Се, Агнец Божий, взявший на Себя грех мира». – «Раб Господень», ebed Jahwe Исаиина пророчества, и есть это выпавшее звено. Слишком вероятно, что между Иисусом и Иоанном слово это было сказано. И опять скрестились, так же как давеча, в толпе, два взора, две молнии: «Ты?» – «Я».
Только они двое, Иисус – Иоанн, от начала до конца времен, знали, что значит: «Агнец Божий – Раб Господень»; знали только эти двое, что словом этим решается все в вечных судьбах мира.
Нет в Нем ни вида, ни величия, —
вспомнил, может быть, Иоанн, и лишь теперь, глядя на Иисуса, понял, что значит:
Презрен был и умален пред людьми… и мы отвращали от Него лицо свое… и ни во что ставили Его. (Ис. 53, 2–3.)
Двадцать лет презирал Его, ни во что ставил; двадцать лет бежал от Него, как от врага, но вот, не убежал. В эту-то минуту, может быть, и пал к ногам Его:
Ты ли приходишь ко мне?.. Я недостоин развязать ремень у обуви Твоей. (Мк. 1, 7.)
Понял, для чего пришел к нему Иисус креститься: не для того, чтобы снять с Себя Свой грех, а чтобы принять на Себя – чужой:
грех многих понес на Себе… и за преступников сделался Ходатаем (Ис. 53, 6; 12.)
XXXI
Все ли, однако, понял Иоанн? Если бы все, мог ли бы «соблазняться» потом, спрашивать: «Ты ли Тот?»
Двадцать лет оба молчат об одном, но слишком по-разному. Как бы два, говорить разучившихся и учащихся снова, молчальника: нужно обоим пробиться друг к другу сквозь стеклянную стену молчания; видят сквозь нее друг друга, но не слышат; близко – далеко; чем ближе, тем дальше.
Молния сверкнула; все увидел Один, другой – не все: увидел – ослеп.
Если потом «соблазнился» Иоанн, то, может быть, уже и тогда, в первом разговоре с Иисусом,
