противным ветром до изнеможения; гребут-гребут, но почти не движутся. Сделали четыре километра за восемь часов: полкилометра в час. Лодка их – неподвижная точка в пространстве и времени: время и для них остановилось, сделалось вечностью. Думают о Нем и они в эту ночь и любят Его так, как еще никогда; видят Его и они не внешним зрением, а внутренним.
Его молитва о них исполнится: будут с Ним едино во Отце.
IX
Ночь кончается, белеет рассвет; белая пена волн – как белая одежда призрака.
Вдруг увидели кого-то, идущего к ним по воде, и закричали в ужасе: призрак! ????????!
Он же тотчас заговорил с ними и сказал им: мужайтесь, это Я, не бойтесь. И вошел к ним в лодку, и ветер утих. (Мк. 6, 48–51.)
Так же внезапно утих, и сделалась такая же «великая тишина», как тогда, при первом укрощении бури, перед чудом с Гадаринским бесноватым (Мк. 4, 39). Эта тишина – от Него, Тишайшего.
«В лодку вошел», по Маркову свидетельству, – может быть, воспоминанию очевидца Петра, а по свидетельству IV Евангелия – может быть, тоже воспоминанию другого очевидца, Иоанна: только «хотели принять Его в лодку», но не успели, потому что «лодка тотчас же пристала к берегу, куда плыли» (6, 21).
Стадий тридцать, около пяти километров от средины озера, где находились пловцы, когда увидели Идущего по воде, до противоположного берега, лодка, а значит, и рядом с нею, не успевший войти в нее, Иисус – пролетают, как стрела, как молния, как мысль. Не только пять километров, но и пять миллионов – пролетели бы с такою же быстротою, между двумя мигами – тем, когда веко мигающего глаза опускается, и тем, когда оно подымается: миг, – веко опустилось, – пловцы еще на середине озера, в начале первой стражи ночи, в десять часов вечера, в столбе червонного, на черной воде, золота от восходящей луны; миг, – веко поднялось, – пловцы уже в Семиключной, у Капернаума, заводи, в бездыханной тишине, в конце четвертой стражи, часов в пять утра, в столбе червонного, на голубой воде, золота от восходящего солнца.
Когда же настало утро, Иисус стоял на берегу. Но ученики не узнали, что это Иисус.
…Тогда ученик, которого любил Иисус, говорит Петру: «Это Господь!» (Ио. 21,4, 7.)
В этом последнем явлении Воскресшего, Живого в вечности, все – как в том первом явлении живущего во времени, Которому должно еще умереть и воскреснуть: та же лодка, те же пловцы, в той же, вероятно, Семиключной заводи; та же тишина бездыханного утра; тот же первый луч восходящего солнца на лице Неузнанного, и так же слава лица Его лучезарнее солнца. Все теперь, как тогда, с тою лишь разницей, что сердце их еще «окаменено» (Мк. 6, 52); все еще для них только может быть, не наверное; а тогда сердце их расплавится, и все уже будет наверное: узнают Неузнанного, поверят, что это Он.
X
Два свидетельства, два воспоминания, может быть, очевидцев – Петра: «в лодку вошел»; и Иоанна: «хотели принять Его в лодку», но не успели. Сколько бы ни уверяли нас апологеты, что противоречие это несущественно, мы хорошо знаем, что и в наших человеческих тяжбах такие противоречия свидетелей слишком существенны; тем более в этой тяжбе, нечеловеческой. Если все происходит только в нашем мире, трехмерном, в земной физике и геометрии, то один и тот же человек, в одно и то же время, не может быть и не быть в одном и том же месте, войти и не войти в лодку. Но если все происходит на рубеже двух миров, двух физик, двух геометрий, нашей и не нашей, нам неведомой, то противоречие легко разрешается. Разным людям «являет Себя» Иисус по-разному. Вспомним Оригена: «Каждому являлся в том образе, какого достоин был каждый».[639] Для одних – в лодку вошел; для других – не входил. В самых первых и точных воспоминаниях самых первых и правдивых свидетелей, уже могло быть это противоречие. Им-то, может быть, лучше всего и подтверждается истина всего свидетельства.
XI
Все видели Его, —
вспоминает Марк-Петр, и недаром, конечно, настаивает, что увидели все Двенадцать, вместе с Иудой. Все – одна душа, одно тело, – Его, по Его же молитве:
все да будут едино, как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе. (Ио. 17, 21.)
Вместе с Иудой, может быть вчерашним и завтрашним «дьяволом», все – в одном теле Господнем. Чем это неимоверней, «соблазнительней», тем достовернее, исторически подлинней.
Видя Идущего по воде, думают, что это «призрак», phantasma или, по древнейшему кодексу Марка, – «демон»;[640] так же как, увидев Воскресшего, подумают, что это «дух»,
(Лк. 24, 37), или, по «Евангелию от Евреев», – «бесплотный демон»,
.[641] В первом чуде, когда Господь говорит: «Это Я», так же, как скажет во втором:
Это Я сам; осяжите Меня и рассмотрите, ибо дух плоти и костей не имеет, как видите у Меня (Лк. 24, 39.), —
верят Ему, или хотели бы верить, все, кроме Иуды: после того, что он сделал вчера и, может быть, сделает завтра, легче (страшная легкость, соблазнительная, с которой он уже не имеет силы бороться), легче ему не верить.
Он одержим бесом (Ио. 10, 20.), —
скажут иудеи – скажет Иуда. Не этот ли скрытый в Иисусе «бес» и вышел теперь наружу, явил себя в идущем по воде, «призраке»? Кажется, именно так должен был, если не думать, то чувствовать Иуда, тогда уже полудьявол.
XII
Очень показательно, что хождение Петра по водам, эта жемчужина первого Евангелия, из Маркова-Петрова свидетельства выпала, а кому бы, кажется, и помнить об этом, как не самому Петру. Но вот забыл, а если и помнит, то молчит, «из смирения», как хотят нас уверить апологеты. Так ли это? Многим мог бы гордиться Петр, но меньше всего, – этим неудавшимся чудом.
Равви! если это Ты, повели мне прийти к Тебе по воде.
Сразу весь, как живой, в этом слове: в первой половине его, – только что услышав: «Это Я», и поверив, опять сомневается, слабеет, искушает Его и себя: «если это Ты»; а во второй половине: «повели мне прийти к Тебе», – крепнет, верит опять. Слышит: «иди», —
и, вышедши из лодки, Петр пошел по воде, чтобы подойти к Иисусу.
В силе и славе нечеловеческой, победитель утишенных, точно елеем углаженных, волн идет по ним, немокрою стопою, как сам Господь.
(слово рыбачье Петра рыбака, соединяющее два впечатления – осязательное – силу ветра, и зрительное – вышину волн), —
видя сильный ветер, испугался, —
в третий раз усомнился – ослабел. И только что утишенные волны забушевали вновь; только что твердая, как лед, вода растаяла, и стопа немокрая бесславно мокнет, тяжелеет, угрузает. Начал тонуть и закричал:
Господи, спаси меня!
Плачет, кричит, жалко, страшно и смешно, как наказанный маленький мальчик-шалун.
Руку тотчас протянул (к нему) Иисус, поддержал его и говорит:
«маловерный! зачем ты усомнился?» (Мт. 14, 28–31.)
Смелый и робкий, сильный и слабый, великий и малый, Петр, в этом странном приключении, так похож на всех нас, так нам братски близок и мил, как, может быть, никто из Апостолов. Но, если он молчит об этом, то, уж конечно, не из смирения, а по какой-то другой причине, более глубокой и, может быть, решающей все.
XIII
Кажется, нет у Петра человеческих слов, чтобы выразить то, что пережил он в эту ночь. Может быть, сам хорошенько не знает, почему об этом нельзя говорить. Кажется, лучше всех учеников увидел, узнал в Иисусе что-то новое, никому еще не известное; дальше всех заглянул через чудо, прозрение-прорыв, в иную действительность, из этого мира – в тот; был к Иисусу ближе всех. Оба, Иисус и Петр, «явили себя»; но между этими двумя «явлениями» – одного из величайших людей и Величайшего, Единственного. – та самая бездна, в которой Петр едва не погиб.
Может быть, когда он вспоминает об этом, ему не до себя, не до гордыни своей или смирения, а до Него, до Него Одного, Неузнанного тогда и все еще и теперь Неизвестного.
Что это было, все хочет вспомнить, понять, и не может. «В теле или вне тела», восхищен был с Ним, – этого Петр никогда не узнает, так же, как Павел (II Кор. 12, 1–4); знает только, что об этом нельзя говорить, – слишком страшно.
Может быть, вспоминая об этом, чувствует и он то же, что жены-мироносицы почувствуют, вспоминая о Воскресении.
Только что выйдя из гроба Господня и услышав от Неизвестного:
Он воскрес… идите, скажите о том ученикам Его, —
и еще не обрадовавшись, только «ужаснувшись», —
побежали от гроба; трепет объял их и ужас. И никому ничего не сказали, потому что боялись. (Мк. 16, 5–8.)
Этим словом: «боялись»,
, внезапно кончается, обрывается все Марково-Петрово свидетельство о Воскресении: что затем следует, уже позднейшая прибавка, может быть, Аристиона, из круга Эфесских учеников Иоанна Пресвитера или Апостола.[642]
Жены-мироносицы, первые на земле существа, узнавшие о Воскресении, никому ничего не сказали о нем, «потому что боялись». Так же боялся и никому ничего не сказал о своем хождении по водам Петр; разве только шепнул кое-кому на ухо (этот-то шепот, может быть, и дошел до нас в свидетельстве Матфея). Но как ни драгоценна жемчужина I Евангелия, слово о Петре – молчание самого Петра еще драгоценнее.
XIV
И вошел к ним в лодку, и ветер утих. И они изумились так, что были вне себя.
Ибо не вразумились хлебами, но сердце их было окаменено. (Мк. 6, 51–52.)
Так же внезапен и этот конец – обрыв, в свидетельстве Марка о хождении по водам, как тот, в его же свидетельстве о Воскресении.
Жен, бегущих от Гроба Господня, «трепет объял и ужас-восторг», ????????, «исступление», «выхождение из себя». И ученики, приняв Идущего по воде в лодку, «были вне себя»,
Корень этих двух слов один, – древнейший, от начала до конца времен, вечный корень всех таинств,
, Экстаз. Здесь-то, кажется, и ключ, ко всему.
«Вышли из себя», из тела своего, трехмерного, отдельного, и вошли в единое, общее тело, – Его.
Да будут все едино, как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе.
Но вышли только в одно мгновение, чтобы тотчас же снова вернуться в себя, отяжелеть, упасть назад, каждый в свое тело, угрузнуть в нем, так же как, усомнившись, Петр угрузает в пучине вод. Только что расплавленное, сердце их окаменеет вновь. Так же не поймут того, что было давеча с хлебами, как и того, что было сейчас с их телом. Верят во все чудеса, и в это; но все еще не верят в Него, чудо
