духовном блаженстве; знает, что хочет не погубить, а спасти душу свою. Но по мере того, как напряжение воли растет, желание становится все более страстным, – воля раздвояется, противоречит себе и противоборствует: человек все меньше знает, чего хочет себе, – добра или зла, блаженства или страдания, душу свою погубить или спасти, пока, наконец, на последних пределах страсти перестает это знать уже совсем. Воля в страсти у человека раздвояется так же, как у стоящего на краю пропасти, когда он хочет от нее бежать, спастись и броситься в нее, погибнуть. Здесь, на крайней точке страсти, с волей происходит нечто подобное тому, что с разумом, на той же крайней точке, – в логических противоречиях, антиномиях (конец – бесконечность пространства и времени, делимость – неделимость материи, свобода воли и необходимость), где разум сам на себя восстает, рушит свой собственный закон тождества, говорит одному и тому же «да» и «нет», как бы изнемогая в агонии, смертном борении с безумием. Та же агония постигает и волю в крайнем безумии страсти. Это всего очевиднее в сильнейшей из всех страстей – половой, где не только физическая боль становится иногда наслаждением для грубой похоти, но и духовное страдание – блаженством для нежнейшей любви; где одно с другим неразделимо смешаны, как два разделенные в корнях, а в верхушках сросшиеся дерева, так что любящий иногда не знает, чего хочет – ласкать или терзать любимую, умереть за нее или ее убить.
III
Помня, что от наших страстей человеческих до Страстей Господних – как от ада до неба, будем помнить и то, что один закон противоборствующих сил господствует и здесь, в небе, и там, в аду: разуму непостижимое, рушащее логический закон тождества, противоречие воли; «да» и «нет» одному и тому же; душу свою погубить и спасти; страх страдания и страсть к страданию.
Богом одержимые Мэнады растерзывают божеское тело так: за руки и за ноги привязывают к двум пригнутым до земли стволам деревьев, и когда отпущенные вдруг стволы разгибаются, то раздирают тело надвое. Здесь, между деревьями, мгновенно, а там, на одном дереве креста, длительно растягивается тело, как бы тоже раздирается в противоположные стороны – влево и вправо, вниз и вверх. Как бы геометрия человеческой и божеской воли в Страстях Господних и наших – вот что такое Крест.
Можем ли мы не то что постигнуть, но хотя бы только увидеть небо Страстей Господних, только поднять к нему глаза из ада страстей человеческих? Можем. Если «Логос – прежде был, нежели стать земле», если «в начале было Слово» распятое, – Агнец, закланный от создания мира, и «все через Него начало быть» (Ио.1, 1–2), то семь дней творения – семь дней Страстей Господних, в них же вся тварь, – не только человек, но и мошка однодневная участвует. Воля наша, в смертном борении, в агонии страстей – страданий человеческих, – такая мошка однодневная – Страстей Господних причастница.
IV
Прежде чем подходить к евангельским свидетельствам о Страстях Господних в поисках не божеского (этого нам нечего искать, мы и так этим пресыщены в церковном догмате), а в поисках человеческого, самого нужного нам в эту именно роковую минуту всемирной истории, – мы должны сделать выбор между двумя возможными исходными точками: темным, стыдным, страшным, но все-таки живым, вечнодвижущимся опытом страстей человеческих и лучезарным, но бесстрастным, неподвижным церковным догматом о Страстях Господних. Церковь сделала выбор: догмат приняла, отвергла опыт. Если же все еще называет «Страстями» страдания Сына Божия, то, может быть, только по глухой и все более глохнущей памяти о неведомом и уже невозможном для Церкви опыте таких святых, как ап. Павел и Франциск Ассизский, носивших крестные язвы Господни на теле своем и, судя по ним, обладавших таким опытным знанием Страстей, какого мы себе и представить не можем. Но если бы и сейчас мы могли только понять как следует, что значат или будут когда-нибудь значить для нас эти два слова: «Страсти Господни», то, может быть, мы нашли бы потерянный ключ к дверям, уже и в самом Евангелии замкнутым крепчайшим замком догмата – к самой нужной для нас и спасительной, не только божеской, но и человеческой, нашей же собственной тайне Страстей Господних, – к неизвестнейшей в Нем, Неизвестном, и самой близкой нам, братской тайне сердца Господня:
кто не несет креста своего, тот Мне не брат.
В небе Его Страстей и в геенне наших – одинаково действующий закон раздвояемой, раздираемой воли: «Хочу страдать, и не хочу; вольно иду на крест, и невольно; страсть к страданию – страх страдания», – в Нем и в нас одинаково действующий закон, – вот потерянный ключ к Страстям Господним.
V
Глупо жестоки ко всему человечеству те, кто полагает, будто бы человек Иисус, не будучи «трусом», не мог бы страшиться физических мук и смерти так, как страшился их, судя по Гефсимании. Немногим умнее, но еще жесточе к самому Господу те, кто хотел бы нас уверить, будто бы Он не мог страшиться их вовсе, будучи Сыном Божьим.
Только докетический «призрак», phantasma, мнимое подобие тела, а не такое Существо, как Он, с такою единственной, как у Него, способностью страдать духовно и физически, мог бы не страшиться вовсе физических мук распятия (что будет на него осужден по римским законам как «царь Израиля», знал, конечно, Иисус). Но этот страх – ничто перед тем, что Он, Сын Единородный, любящий Отца, как никто никогда не любил, будет «оставлен», «отвержен», «проклят» Отцом. Чтобы одолеть такой «страх страдания», какая нужна была «страсть к страданию»!
VI
Высшая, видимая нам у синоптиков точка Страстей Господних – «смертное борение» в Гефсимании, где раздвоение человеческой воли в Иисусе так очевидно-осязательно, что скрыть его нельзя ни под каким догматом, как режущее лезвие меча нельзя скрыть ни под какою тканью: разум уцелеет – сердце обрежется.
Авва, Отче!.. пронеси чашу сию мимо Меня; но не чего Я хочу, а чего Ты (Мк. 14, 36.)
Мог ли бы так молиться Господь, если бы не чувствовал, что две воли противоборствуют в Нем и еще неизвестно, какая из двух победит?
Так у синоптиков, но в IV Евангелии не так. Смертное борение, Агония, вспоминается и здесь, но не в Страстной Четверг, а за четыре дня до него, в Вербное Воскресенье, тотчас по вшествии в Иерусалим, при торжественных кликах народа:
Осанна! благословен грядущий во имя Господне, Царь Израилев? (Ио. 12, 13.),
на высоте земного величия, когда враги Господни, первосвященники и фарисеи, готовы признать себя побежденными:
что нам делать?.. Весь мир идет за Ним (Ио. 11, 47; 12, 19);
и сам Он о Себе свидетельствует:
пришел час прославиться Сыну человеческому (Ио. 12, 23);
и приходящий с неба Глас или гром свидетельствует:
и прославил (уже), и еще прославляю (Ио. 12, 29).
В этой-то «славе-сиянии», земной и небесной, вдруг наступает, как в светлый день – черная ночь, Агония, такая же, как в Гефсимании.
Ныне душа Моя возмутилась; и что Мне сказать? Отче! спаси Меня от часа сего?.. Ho на сей час Я и пришел. (Ио. 12, 27.)
Так же и здесь, как там, в Гефсимании, две противоречивые или согласно противоположные воли в одном человеческом сердце – Его и нашем, – как две с двух противоположных сторон, в один миг, в одно место ударяющие молнии.
В догмате – «Иисус Христос»; в опыте, Его и нашем, – все еще «Иисус и Христос», в догмате «Сын и Отец» – уже одно, в опыте, – все еще два.
Только один из всех учеников, Иоанн, возлежавший у сердца Господня, увидел в Нем «смертное борение», Агонию, задолго до Гефсимании. Знает об этом IV Евангелие больше синоптиков, но кое-что знают и они. Кажется, есть у Матфея намек на то, что это началось уже давно, в Кесарии Филипповой. Если так, то первую «агонию» от последней, Гефсимании, отделяют не дни, а месяцы.
Только что открыл Господь ученикам Своим тайну Креста:
Сыну человеческому должно пострадать (Мк. 8, 31),
и только что Петр начал «прекословить» Ему:
милостив будь к Себе, Господи! да не будет этого с Тобой, —
как «повелел ему Иисус грозно»:
отойди от Меня, Сатана! ты мне соблазн (Мт. 16, 22–23).
Мог ли бы Петр «соблазнить» Иисуса, не будь начала «соблазна» уже в самом Иисусе? Смел ли бы Петр «прекословить» Ему, если б не услышал в слове Его: «должно», – как бы хрусталя надтреснутого звук: «а может быть, и не должно»?
Между двумя словами – тем: «Сыну человеческому должно пострадать» и этим: «ты Мне соблазн», – не такое же ли «смертное борение», «агония» уже и здесь, в Кесарии, как там, в Гефсимании? Та агония – в молитве, эта – в молчании; но, может быть, и эта не меньше той. Воля человеческая, так же и здесь, как там, раздирается надвое. Точка Страстей Господних, ближайшая к страстям человеческим, – здесь. В этих трех словах, «ты Мне соблазн» – так, как нигде, Сын Божий – Сын человеческий – наш Брат.
Вот где закон волевых раздвоений отмыкает для нас уже в самом Евангелии крепчайшим замком догмата замкнутую дверь – человеческую тайну Страстей Господних.
VII
В исторической подлинности целого ряда свидетельств у Марка, а отчасти и у двух остальных синоптиков, о последнем пути Господнем в Иерусалим лучшая для нас порука – то, что сами свидетели не разрешают и даже как будто не видят слишком явных для нас противоречий. Кажется, Марк, «толмач» Петра, только записывает, что слышит от него, а Петр только вспоминает, что ему запомнилось.
Эти разрозненные, ни между собою, ни со всем окружающим не связанные ничем клочки воспоминаний похожи на рассеянные обломки какого-то неизвестного нам целого или на случайно уцелевшие вехи заглохшего пути. Где начинается путь и как продолжается, мы не видим; видим только, куда ведет, – на Крест. Но если бы мы могли соединить вехи, то, может быть, восстановили бы путь.
Вот первая веха.
После второго Умножения хлебов Иисус, по свидетельству Марка (8, 27), уходит «в селения Кесарии Филипповой», от Израиля – к язычникам, от своих – к чужим. Марк не знает, почему и отчего уходит; знает, может быть, Иоанн. После Вифсаидской вечери, когда народ понял, что Иисус не будет «царем Израиля»; и после Капернаумской утрени, когда, услышав: «Плоть Мою ядущий и кровь Мою пьющий имеет жизнь вечную» (Ио. 6, 54), – народ соблазнился, возроптал: «Какие жестокие слова! кто может это слушать?» (Ио. 6, 60) – «многие из учеников отошли от Него и уже не ходили с Ним» (Ио. 6,
